Вводная

Институт праздного класса получает свое наивысшее развитие на более поздней стадии существования варвар­ской культуры, например, в феодальной Европе или фео­дальной Японии. В таких обществах различия между классами соблюдаются очень строго и характерной чертой классовых особенностей, имеющей поразительное эконо­мическое значение, является различие между видами дея­тельности, подобающими отдельным классам. Верхние слои общества, по обычаю, освобождаются от занятий в производстве или остаются от них в стороне, за ними закрепляются известные занятия, которые считаются почетными». Главным среди почетных занятий являет­ся военное дело, а второе место после него обычно занимает священнослужение. Если общество на сту­пени варварства не отличается воинственностью, функ­ция священнослужителя может выдвигаться на пер­вое место, отодвигая на второй план «ратную функцию». С незначительными исключениями соблюдается правило: верхние слои общества, будь то воины или священнослу­жители, не заняты производственной деятельностью, и эта незанятость есть экономическое выражение их высокого положения. Индия браминов представляет собой яркий пример общества, где эти два класса не заняты в производстве. В обществах, относящихся к стадии позднего варварства, наблюдается значительное расслоение на под­группы той социальной группы, которую можно обобщенно назвать «праздным классом»; между этими подгруп­пами существует также дифференциация по видам дея­тельности. Праздный класс в целом включает в себя представителей знати и священнослужителей вместе с многочисленным их окружением. Соответственно разно­образны и занятия среди этого класса, но они имеют об­щую экономическую черту – непроизводительный харак­тер деятельности. Эти непроизводительные виды деятель­ности высшего класса можно грубо разделить на следую­щие сферы: управление, военное дело, религия, спорт и развлечения.

На относительно ранних, однако не начальных стадиях варварства праздный класс находится в менее диффе­ренцированном состоянии. Ни классовые различия, ни различия между сферами деятельности праздного класса еще не являются столь дробными и запутанными. На примере жителей островов Полинезии, в общем, хорошо прослеживается этот этап развития, за тем исключением, что из-за отсутствия на островах крупной дичи охота обычно не занимает в их жизненном укладе почетного места. Яркий пример дает также жизнь общества в Ис­ландии, запечатленная в сагах. В таком обществе суще­ствуют строгие различия между классами и занятиями присущими каждому классу. Ручной труд, производство и все, что непосредственно связано с ежедневным трудом по добыванию средств к существованию, – всем этим за­нимаются исключительно низшие слои. Эти последние включают в себя рабов и других зависимых людей, к кото­рым относятся обычно и все женщины. Если аристократия делится на несколько ступеней, то женщины высшего ранга обычно освобождаются от производственной деятельности или по меньшей мере, от наиболее грубых видов ручных работ. Мужчины высших слоев общества не только осво­бождаются, но, по предписывающему обычаю, не допус­каются ни к какому участию в производстве. Сфера их занятий строго ограничена. Как уже отмечалось, на более высокой стадии развития общества это – правительствен­ная, военная, религиозная служба, спорт и развлечения. Эти четыре направления определяют образ жизни выс­ших слоев, а для высочайшего ранга – вождей и коро­лей – они являются единственными видами деятельности, которые допускаются обычаем или здравым смыслом чле­нов общества. В самом деле, там, где эта система хорошо развита, даже спорт и развлечения не считаются безус­ловно оправданными занятиями для членов самого выс­шего слоя общества. Для более низких слоев праздного класса возможны некоторые другие виды деятельности, но это те ее виды, которые являются вспомогательными для одного или другого из типичных занятий праздного клас­са. Таковыми являются, например, изготовление оружия, военного снаряжения, военных каноэ и уход за ними, со­держание и дрессировка собак, лошадей, ястребов, подго­товка утвари для богослужения. Низшие слои не допус­каются к этим второстепенным видам почетной деятель­ности, за исключением тех из них, которые носят явно производственный характер и лишь отдаленно связаны с типичными занятиями праздного класса.

Если мы сделаем шаг назад и перейдем на более ран­нюю ступень эволюции варварской культуры, мы уже не найдем вполне оформившегося праздного класса. Но эта низшая ступень варварства демонстрирует те обычаи, причины и обстоятельства, из которых возник праздный класс, и в общих чертах показывает ранние этапы его становления. На примере кочующих охотничьих племен в различных частях света можно проследить эти менее сложные фазы дифференциации общества. В качестве примера подходит любое племя охотников Северной Аме­рики. Едва ли можно утверждать, что у этих племен праздный класс имеет установившиеся границы. Суще­ствует разделение функций, и на основе этого разделе­ния – различие между классами, однако освобождение от труда класса, стоящего выше других, не зашло так дале­ко, чтобы к нему было вполне применимо название «праздный класс». У племен, которые можно отнести к этому уровню развития, экономическая специализация доведена до такой степени, когда начинают заметно раз­личаться занятия мужчин и женщин и это различие носит характер противопоставленности. Почти во всех этих племенах за женщинами, по предписывающему обычаю, закрепляются те виды деятельности, из которых на следующем этапе развиваются формы собственно производ­ственных занятий. Мужчины освобождаются от этой гру­бой деятельности и оставляют за собой войну, охоту, развлечения и соблюдение обрядов благочестия. В этих занятиях различия видны очень хорошо.

Такое разделение труда соответствует различиям меж­ду работающим и праздным классами, как оказывается, и на более высших ступенях развития варварства. По мере специализации производства и размежевания по видам деятельности возникает соответствующая разграничитель­ная линия, отделяющая производственную деятельность от непроизводственной. Занятия мужчин, какими они явля­ются на ранних стадиях варварства, не становятся перво­основой, из которой впоследствии развивается какая-либо ощутимая часть производственной деятельности. В даль­нейшем эти занятия остаются в сферах, которые не при­числяются к производственной деятельности, – война и политика, спортивные состязания, образование, богослу­жение. Единственными заслуживающими внимания ис­ключениями являются отчасти рыбный промысел, а также определенная деятельность, которую нельзя безоговороч­но отнести к производственной, такая, как изготовление оружия, игрушек и предметов для занятий охотой и спор­том. Практически весь ряд производственных видов дея­тельности развивается на основе того, что в обществе, находящемся на стадии варварства, попадает в разряд женской работы.

На низших этапах эволюции общества в эпоху вар­варства работа мужчин не менее необходима для жизни группы, чем работа, выполняемая женщинами. Возможно даже, работа мужчин вносит такой же большой вклад в добывание пищи и других необходимых для группы пред­метов потребления. В самом деле, «производственный» характер работы мужчин так очевиден, что в традицион­ных трудах по экономике охота считается типичным образцом первобытной производственной деятельности. Но не так обстоит дело в представлении самого охотника пер­вобытного общества. В его собственных глазах он не работник, и в этом отношении его нельзя ставить в один ряд с женщинами и его труд нельзя приравнивать к нуд­ной работе, выполняемой женщинами, как работу или производственную деятельность в том смысле, что непозволи­тельно путать его усилия с усилиями последних. В эпоху варварства в любом обществе присутствует глубокое понимание неравенства между работой мужчин и работой женщин. И хотя работа мужчины может способствовать поддержанию жизни группы, но она воспринимается как деятельность, связанная с обладанием определенным мас­терством и силой, которые нельзя, не умаляя их досто­инств, даже сравнивать с унылым усердием женщин.

При следующем шаге вниз по лестнице эволюции, на стадии диких групп, разделение труда становится еще менее сложным, а вызывающие зависть различия между классами и видами деятельности – менее последователь­ными и жесткими. Трудно найти явные примеры перво­бытной культуры, в настоящее время. Мало в каких груп­пах или общностях, которые причисляют к «диким», не обнаруживается признаков отхода от более высоких сту­пеней развития. Однако существуют племена, которые с некоторой степенью точности воспроизводят – в ряде случаев явно не в результате регресса – черты первобыт­ного дикарства. Их культура отличается от варварских сообществ отсутствием праздных классов, а также – в значительной степени – и того предубеждения или духовной позиции, на которой покоится институт праздного класса. Эти общности первобытных дикарей, где нет ни­какой экономической иерархии слоев, составляют лишь малую, незаметную часть человеческой расы. Лучший из имеющихся примеров этого этапа эволюции – племена of the Andamans или the Todas of Nilgiri Hills. Для уклада жизни этих племен во времена их ранних контактов с евро­пейцами было, по-видимому, характерно почти полное отсутствие праздного класса. В качестве дальнейших при­меров можно привести племена айну, и с меньшей сте­пенью уверенности некоторые племена бушменов и эски­мосов. В тот же класс, но уже без особой уверенности, следует включить некоторые поселения индейцев. Многие, если не все, из названных общностей вполне могут ока­заться случаями вырождения более развитого варварства, а не носителями такой культуры, которая никогда не под­нималась выше своего настоящего уровня. Если это так, то на это нужно делать скидку, помня о целях нашего ис­следования, но тем не менее, эти народности могут слу­жить свидетельством в пользу того же вывода, как если бы они действительно представляли собой «первобытное» население.

Эти общности, где пет сложившегося института празд­ного класса, похожи друг на друга рядом общих черт их социального устройства и образа жизни. Это – малые-группы с простым (архаичным) устройством; обыкновен­но они миролюбивы и оседлы; они бедны; их индивиду­альная собственность не является преобладающей чертой в системе экономических отношений. В то же время от­сюда не следует пи то, что это самые малые из сущест­вующих общностей, ни то, что их социальная структура во всех отношениях менее дифференцированна; не обязательно в этот класс включаются все находящиеся на пер­вобытном уровне общности, у которых нет сложившейся системы индивидуальной собственности. Но нужно заме­тить, что этот класс включает наиболее миролюбивые – возможно, миролюбие является их характерной чертой – первобытные группы людей. В самом деле, из черт, общих для членов таких общностей, наибольшего внимания заслуживает некая дружелюбная беспомощность при столкновении с силой или обманом.

Свидетельства, предоставляемые обычаями и чертами: культуры общностей, находящихся на низкой ступени раз­вития, указывают, что институт праздного класса появляется постепенно во время перехода от первобытного дикарства к варварству, или, точнее, во время перехода от миролюбивого к последовательно воинственному укладу жизни. Условиями, очевидно необходимыми для его появ­ления, являются: 1) у общности должен быть хищниче­ский уклад жизни (война или охота на крупную дичь или и то и другое), т. е. мужчины, составляющие в этих случа­ях зарождающийся праздный класс, должны усвоить при­вычку причинять ущерб силой и хитростью; 2) средства для поддержания жизни должны доставаться на доста­точно легких условиях с тем, чтобы можно было освобо­дить значительную часть общества от постоянного участия в труде по заведенному распорядку. Институт праздного класса развивается из возникшего ранее раз­граничения видов деятельности, согласно которому одни виды почетны, а другие – нет. При этом древнем разгра­ничении почетными видами занятий являются те, кото­рые можно отнести к разряду доблестной деятельности, непочетными – те необходимые повседневные занятия, которые никакого ощутимого элемента доблестной дея­тельности не содержат.

Это разграничение не имеет большого значения в со­временном промышленном обществе и вследствие этого лишь слегка затрагивается на страницах трудов по эко­номике. С точки зрения современного здравого смысла, направлявшего развитие экономической мысли, это раз­граничение кажется формальным и несущественным. Но даже в наши дни оно продолжает упорно сохраняться в виде банального предрассудка, о чем свидетельствует, на­пример, наше привычное отвращение к лакейским видам занятий. Это – разграничение личного порядка, разграни­чение превосходства и подчинения. На ранних ступенях развития цивилизации, когда личная сила одного челове­ка имела более непосредственное и очевидное значение, элемент доблести высоко ценился в укладе повседневной жизни. Это обстоятельство в большей степени, чем что-либо другое, являлось средоточием жизненного интереса. В результате любое различие, развивающееся на этой поч­ве, казалось важнее и значительнее, чем оно кажется сего­дня. Как факт в ходе эволюции общества это различие, следовательно, является существенным и покоится на достаточно веских и убедительных основаниях.

Основание для привычного различения каких-либо «фактов меняется вместе с изменением привычной точки зрения на эти факты. Характерными и существенными являются те черты рассматриваемых фактов, которые при­обретают значимость в свете преобладающих потребностей времени. Для всякого, кто привык смотреть на данные факты с иной точки зрения, любое конкретное основание для различения этих фактов будет казаться несуществен­ным. Привычка различать и классифицировать цели и направления деятельности везде и во всем преобладает над необходимостью, ибо без этого не обходится выработ­ка рабочей теории общественной жизни, как и самой си­стемы жизни общества. Отдельная точка зрения или отдельный характерный признак, который выбирается для классификации фактов в качестве отличительного призна­ка, зависит от интересов, из которых исходит человек в: поисках различия между фактами. Следовательно, с раз­витием культуры постепенно меняются основания и крите­рии классификации фактов, ибо изменяется аспект обоб­щения и понимания фактов и в результате также меняется точка зрения. Так что те признаки деятельности или чер­ты социального слоя, которые воспринимаются как харак­терные и решающие на одной ступени развития культуры, не сохраняют того же относительного значения на любом последующем этапе.

Но изменение норм и смещение точек зрения происхо­дит постепенно, редко приводя к ниспровержению или полному отрицанию однажды принятой позиции. По привычке все еще проводится различие между производствен­ными и непроизводственными занятиями, и это сегодняш­нее различие является преобразованной формой различия периода варварства между доблестным трудом и нудной работой. Такие виды деятельности, как военное дело, по­литика, богослужение и спортивные состязания воспри­нимаются обществом как занятия, по своей сути отличные от труда, который связан с производством материальных средств существования. Точная разграничительная линия проходит не там, где она проходила в укладе раннего варварства, но общее различие не вышло из употреб­ления.

Сегодня это подразумеваемое различие, диктуемое здравым смыслом, в сущности означает, что любые уси­лия следует считать производственными лишь до той поры, пока их конечной целью является пользование ве­щами, а не людьми. Принудительное использование чело­веком человека не воспринимается как производственная функция, но всякие усилия, направленные на улучшение человеческой жизни посредством извлечения выгоды из вещного окружения человека, попадают в разряд производственной деятельности. Те экономисты, которые лучше других сохранили и развили классическую традицию, счи­тают критерием производственной деятельности «власть человека над природой». Эта власть производства над при­родой понимается как власть человека над жизнью живот­ных и над всеми стихийными силами. Таким образом, проводится граница между человеком и неразумным миром.

В иные времена и среди людей, полных предрассудков, эта граница пролегала не совсем там, где мы проводим ее сегодня. В укладах жизни первобытного или варварского общества она проводится в другом месте и другим обра­зом. Во всех обществах во времена варварской культуры живет недремлющее чувство контраста между двумя обширными группами явлений, в одну из которых варвар включает самого себя, а во вторую – свой провиант. Между экономическими и неэкономическими явлениями ощущается противоположность, но понимается она не так, как сегодня: противопоставляются не человек и неразум­ный мир, а одушевленное и инертное.

Может быть, в наши дни излишняя предосторожность разъяснять, что понятие варварской культуры, которое мы намереваемся передать словом «одушевленный», не идентично тому, которое можно передать словом «живой». Слово «одушевленный» не охватывает все живое, но в то же самое время включает в себя весьма много других предметов. Такие удивительные явления природы, как грозы, болезни, водопады, считались «одушевленными», тем не менее, плоды и травы, а также не очень заметные животные и насекомые, например мухи, личинки, мыши, овцы, обыкновенно не воспринимались как «одушевлен­ные», кроме тех случаев, когда они понимаются собирательно.

Под этим термином в том смысле, в каком он здесь употребляется, не обязательно подразумевается наделе­ние душой или духом. Это понятие включало в себя такие вещи, которые в анимистическом понимании дикаря или варвара грозны по причине действительного или припи­сываемого им свойства первыми начинать враждебные действия. Эту категорию составляет большое число разно­образных естественных предметов и явлений. Такое разграничение инертного и активного все еще присутствует в образе мышления ограниченных людей и находит глу­бокое отражение в распространенных представлениях о человеческой жизни и природных процессах, но оно не распространяется на нашу жизнь до той степени и с теми далеко идущими практическими последствиями, которые обнаруживаются на ранних ступенях развития культуры и истории верований.

Уму варвара обработка и использование того, что мо­жет дать инертная природа, представляется деятельно­стью, совершенно другого рода, нежели при столкновении с «одушевленными» вещами и силами. Граница может быть размытой и подвижной, но это общее различие явля­ется достаточно реальным и веским, чтобы оказывать влияние на уклад жизни общества в эпоху варварства. Классу вещей, понимаемых как одушевленные, воображе­ние варвара приписывает развертывание каких-либо целенаправленных действий. Именно эта телеологически пони­маемая активность и делает любой предмет или явление «одушевленным». Всякий раз, когда неразумный дикарь или варвар встречается с действиями, которые являются для него серьезным препятствием, он истолковывает их с точки зрения единственно доступных ему представлений о его собственных поступках. Активность, таким образом, связывается с человеческими действиями, и активные предметы в той же мере уподобляются человеку как аген­ту действия. Явления такого характера, особенно те, кото­рые «ведут себя» весьма угрожающе или сбивают с толку, приходится встречать иначе, с умением, отличным от того, что требуется в обращении с инертными вещами. Успешные попытки совладать с такими явлениями, ско­рее, героическое деяние, чем труд. Здесь утверждается доблесть, а не усердие.

В силу этого наивного разграничения инертного и одушевленного, действия членов первобытной группы распадаются на два вида, которые, пользуясь современ­ным языком, можно назвать доблестной деятельностью и производственной деятельностью, или трудом. Труд – это усилия, расходуемые на создание новой вещи, с новым назначением, которое, придавая форму пассивному, «гру­бому материалу», дает ей изготовитель; в то время как доблестная деятельность до той поры, пока ее исход поле­зен агенту, есть обращение на свои собственные цели сил, ранее направлявшихся на какую-либо другую цель другим агентом. Мы все еще употребляем выраже­ние «грубый материал», в котором есть что-то от того древнего значения, которое варвар вкладывал в слово «грубый».

Различие между подвигом и низкой работой совпадает с различием между полами. Два пола различаются не только телосложением и мускульной силой, но и, возмож­но даже более решительным образом, темпераментом, а это, должно быть, рано стало поводом к соответствую­щему разделению труда. Общий круг деятельности, где можно совершить подвиг, приходится на мужской пол, представители которого крепче, крупнее телосложением, способнее к внезапному и сильному напряжению, более склонны к самоутверждению, активному соперничеству и агрессии. Различия в весе, характере физиологии и темпераменте среди членов первобытной группы могут быть слабыми; они действительно оказываются сравнительно слабыми и незначительными в некоторых наиболее арха­ичных из существующих сегодня и знакомых нам общно­стей – например, в племенах Андаманских островов. Но коль скоро различение функций начинается в направлениях, задаваемых различием в сложении тела и духа, исходные различия между полами будут усугубляться. Совокупный процесс отбора и адаптации к новому распределению занятий происходит быстрее, если место обита­ния либо фауна, с которыми группа людей находится в постоянном взаимодействии, таковы, что требуют значи­тельной выносливости. Привычная погоня за крупной дичью требует больше мужских качеств, массивного тело­сложения, ловкости и жестокости, и поэтому она может углубить разделение функций между полами. А как толь­ко группа людей вступает во враждебное взаимодействие с другими группами, расхождение в функциях будет принимать зрелую форму различия между доблестной дея­тельностью и трудом.

В такой хищнической группе охотников сражение и охота становятся функцией здоровых мужчин. Вся какая ни есть другая работа выполняется женщинами, при этом другие члены общности, которые не пригодны для муж­ской работы, попадают в один разряд с женщинами. Одна­ко и охота и сражения, в которых участвуют мужчины, – занятия одного свойства. По своему характеру и те и дру­гие являются хищническими; и воин и охотник собирают урожай там, где не сеяли. Проявление ими своей силы и сообразительности явно отличается от той усердной и ли­шенной событий работы, которую выполняют женщины, занимаясь обработкой материалов; занятия мужчин надо считать не производительным трудом, а, скорее, приобре­тением материальных ценностей путем захвата. При та­кой деятельности мужчины-варвара, которая в ее развитом виде в корне расходится с женской работой, всякие усилия, не связанные с утверждением доблести, становят­ся недостойными мужчины. Когда такая традиция обретает устойчивость, общий здравый смысл возводит ее в канон поведения, поэтому для уважающего себя мужчины на этой стадии развития культуры никакое занятие и никакое приобретение невозможно нравственно, если оно не зиждется на доблести – силе или обмане. Когда в соци­альной группе в результате долгого усвоения привычки устанавливается хищнический образ жизни, общепризнан­ной экономической функцией здорового мужчины стано­вится убийство, уничтожение в борьбе за существование тех соперников, которые пытаются противостоять ему или скрыться, преодоление и обращение в свое подчинение упорно заявляющих о себе враждебных сил внешней среды. Это представление о различии между доблестной деятельностью и унылой работой укореняется так сильно и оказывается таким взыскательным, что во многих охотничьих племенах мужчина не может сам приносить уби­тую им дичь, а должен посылать жену, чтобы та выпол­нила эту более низкую функцию.

Как уже указывалось, различие между доблестной деятельностью и тяжелой, нудной работой есть вызываю­щее зависть различие между видами занятий. Те виды занятий, которые следует относить к разряду доблестной деятельности, – достойные, благородные занятия, другие виды занятий, не содержащие элемента доблести, и особенно те из них, которые предполагают услужение либо подчинение, – недостойные, неблагородные. Понятие о достоинстве, достойности или чести в применении к чело­веку или его поступкам является понятием первостепен­ной важности в развитии классовых различий, и поэтому необходимо кое-что сказать о его происхождении и зна­чении. Его психологическую основу можно показать в об­щих чертах следующим образом.

Будучи объектом неизбежного отбора, человек являет­ся агентом деятельности. Он в его собственном понимании есть центр развертывающейся под действием побуждений деятельности – «телеологической» деятельности. Он – агент, стремящийся во всяком действии к достижению какой-либо конкретной, объективной безличной цели. В силу того, что он является таким агентом, он наделен склонностью к работе, приносящей результаты, и испыты­вает неприязнь к напрасным усилиям. Он отдает себе отчет в достоинствах, которыми обладают такие качества, как полезность или результативность, и не видит досто­инств в бесполезности, пустой трате сил или неспособно­сти (к труду). Эту склонность или предрасположение к эффективным действиям можно назвать «инстинктом мас­терства». Там, где традиции общественной жизни или обстоятельства приводят к привычному сравниванию одно­го человека с другим по эффективности их действий, там в сопоставлении себя с соперником, в сравнении, вызываю­щем зависть, вырабатывается инстинкт мастерства. До какой степени это происходит, в известной мере зависит от характера населения. В той общности, где становится обычным такое основанное на зависти сравнение, демон­стративное преуспевание как основа уважения становит­ся целью, преследуемой ради нее самой. Проявляя свои способности в действии, человек обретает уважение и из­бегает порицания. В результате инстинкт мастерства вы­ливается в соперничество и демонстрацию перед другими своей силы.

На ранней стадии социального развития, когда обще­ство обыкновенно еще ведет мирный и, возможно, оседлый образ жизни, а система индивидуальной собственности еще не развита, наиболее полное проявление способно­стей отдельного человека может происходить главным образом в занятиях, направленных на поддержание жиз­ни группы. Какую бы форму ни принимало экономиче­ское соперничество между членами такой группы, оно бу­дет касаться главным образом полезности членов общно­сти в трудовой деятельности. В то же время побуждение к соперничеству не велико, а сфера его проявления ограни­ченна.

Когда общество переходит от стадии миролюбивого дикарства к хищнической фазе, условия соперничества изменяются. Побудительные мотивы становятся более вескими и настоятельными, и сама возможность соперниче­ства значительно увеличивается. Действия мужчин все более приобретают характер доблестной деятельности, а вызывающее зависть сравнение одного охотника или воина с другим становится все более простым и привычным. Трофеи – осязаемое доказательство доблести – занима­ют определенное место в образе мыслей людей как неотъ­емлемый атрибут существования. Захваченная добыча, трофеи охоты или налета начинают цениться как свиде­тельства выдающейся силы. Агрессия становится обще­принятой формой боевых действий, добыча служит в ка­честве Prima facie свидетельства успешной агрессин. Как принято, на этой ступени развития культуры борьба ста­новится общепризнанной, достойной формой самовыраже­ния, а полезные предметы или услуги, получаемые захва­том или грабежом, служат в качестве традиционного сви­детельства успешной борьбы. Таким образом, в силу противопоставления получение материальных предметов способами, отличными от захвата, начинает считаться недостойным высокого звания человека. Та же одиозность и по той же причине распространяется на выполнение производственной работы или занятость в личном услу­жении. Таким образом, возникает вызывающее зависть различие между доблестной деятельностью и приобретени­ем посредством захвата, с одной стороны, и производствен­ной занятостью – с другой. Труд приобретает характер нудного занятия в силу пренебрежительного к нему отно­шения.

До тех пор пока простое содержание понятия «почет­ный» в сознании первобытного варвара не разветвляется и не скрывается за ростом вторичных однородных поня­тий, оно не означает, видимо, ничего другого, кроме утвер­ждения превосходящей силы. «Почетный» – значит «грозный»; «достойный» – значит «сильный». Вызываю­щий почтение поступок при подробном анализе практиче­ски не отличается от признанного успешного акта агрес­сии; а там, где агрессия означает столкновение с людьми или животными, особенно почетными, и прежде всего, почетными, оказываются те действия, в которых побежда­ет сила и хватка.

Наивная архаичная привычка истолковывать все про­явления силы с точки зрения отдельной личности или «силы воли» значительно укрепляет традицию возвели­чивания сильного. Эпитеты почтения, модные среди вар­варских племен так же, как и среди народов с более развитой культурой, обычно несут на себе печать этого неосложненного понимания чести. Эпитеты и титулы используемые при обращении к вождям и при умиротворении царей и богов, очень часто наделяют того, кого нужно умилостивить, неотразимой разрушительной силой и склонностью к властному насилию. До некоторой степе­ни это справедливо и в отношении более цивилизованных обществ в настоящее время. Проявляющееся в геральди­ческих изображениях пристрастие к более кровожадным животным и охотящимся хищным птицам подкрепляет ту же точку зрения.

При том, как здравый смысл варвара расценивает до­стоинство и почет, лишать жизни – убивать грозных со­перников, будь то люди или неразумные твари, считается в высшей степени почетным. И эта высокая миссия крово­пролития как выражение силы умерщвляющего придает блеск достойности всякому акту и всем орудиям и аксес­суарам кровопролития. Оружие – это почет, его примене­ние для лишения жизни даже самых мелких земных соз­даний становится почетным делом. В то же время занятие в производстве становится соответственно ненавистным, а обращение с орудиями и принадлежностями труда оказы­вается ниже достоинства здоровых мужчин. Труд становится нудным.

Мы полагаем, что в ходе эволюции культуры первобыт­ные группы людей перешли от начальной миролюбивой стадии к последующей стадии, в которой характерным и открыто признаваемым занятием группы становится сражение. Однако это не означает, что произошел внезап­ный переход от нерушимого мира и доброжелательности к более поздней, или высшей, фазе общественной жизни, в которой впервые встречается факт боевых действий. Не означает это и того, что при переходе к хищнической фазе в обществе прекращается всякая мирная производствен­ная деятельность. Можно с уверенностью сказать, что с какими-то фактами сражений мы встречаемся на любой ранней стадии развития общества. Достаточно часто фак­ты сражений должны были бы иметь место вследствие соперничества внутри пола. Убедительными доводами в пользу такого вывода являются как обычая знакомых нам первобытных групп, так и поведение человекообразных обезьян, а рассмотрение общеизвестных побуждений, свойственных природе человека, убеждает в правильно­сти такого взгляда.

Можно, следовательно, возразить, что могло и не быть такой начальной, как здесь предполагается, стадии мир­ной жизни. Не существует такого момента в эволюции, раньше которого сражения не встречались бы. Но суть рассматриваемого вопроса не в том, что касается частоты случаев боевых действий, редких или нерегулярных или же достаточно частых и обычных; вопрос в том, имеет ли место ставшее привычным воинствующее расположение духа, т. е. преобладающая привычка судить о фактах и событиях с точки зрения схватки. Хищническая фаза раз­вития культуры достигается лишь тогда, когда хищниче­ский настрой становится для членов группы общеприня­тым духовным настроем, когда сражение становится доми­нантовой нотой в общепринятом представлении о жизни общества, когда здравой оценкой людей и вещей становит­ся оценка в расчете на борьбу.

Существенное различие между миролюбивой и хищни­ческой фазами развития культуры является, следователь­но, не механистическим различием, а различием в сознании. Изменение духовного настроя есть результат измене­ния материальных сторон жизни группы, и наступает оно постепенно, по мере возобладания материальных обстоятельств, благоприятствующих хищнической позиции. Раз­витие такой культуры ограничено снизу производством. Хищничество не может стать источником средств какой-либо группы или какого-либо класса до тех пор, пока спо­соб производства не достигнет такой степени эффективно­сти, чтобы сверх поддержания жизни тех, кто занят добыванием средств к существованию, оставлять запас, сто­ящий того, чтобы его отвоевывать. Переход от мира к хищничеству зависит поэтому от роста специальных знаний и использования инструментов. Подобным образом становление хищнической культуры остается невозмож­ным до более позднего времени, когда оружие достигает такого совершенства, что превращает человека в грозное животное. Раннее совершенствование оружия и орудий тРУДа – это, безусловно, один и тот же процесс, рассмат­риваемый с двух разных точек зрения.

Жизнь той или иной группы будет характеризоваться как миролюбивая до тех пор, пока обычай обращаться к сражению не выдвигает борьбу на первый план в повседневном сознании людей, пока она не становится главен­ствующим признаком общественной жизни человека. Группа, очевидно, может усваивать хищническую пози­цию в большей или меньшей степени, поэтому образ жизни и каноны поведения в группе могут в большей или меньшей мере быть подвержены духу хищничества. Таким образом, понимается, что данная фаза культуры наступа­ет постепенно, через совокупное развитие хищнических склонностей, привычек и традиций; подобное развитие происходит вследствие таких изменений в условиях кол­лективной жизни, которые позволяют сохранять и разви­вать те свойства человеческой природы, которые приводят к хищническому, а не к миролюбивому образу жизни.

Свидетельства в пользу гипотезы существования такой миролюбивой стадии первобытной культуры выводятся по большей части не из этнологии, а из психологии, и здесь мы не можем останавливаться на них подробно. Мы отчас­ти вернемся к ним в одной из следующих глав при рас­смотрении вопроса о сохранении архаичных черт челове­ческой природы в условиях современной культуры.