Денежные каноны вкуса

Уже не раз повторялось предостережение о том, что, хотя регулирующей нормой потребления является в зна­чительной мере требование демонстративного расточительства, этот принцип в его неприкрытой, простой форме не следует понимать как мотив, на котором потребитель строит свои действия в каждом конкретном случае. Обык­новенно его мотив – это желание действовать сообразно с установившейся практикой, стремление избежать небла­госклонного внимания и толков и жить на уровне обще­принятых канонов благопристойности как по виду, коли­честву и сорту потребляемых товаров, так и по пристой­ному употреблению своего времени и сил. В обычных слу­чаях в мотивах потребителя присутствует это ощущение предписывающего обычая и оказывает прямое принуди­тельное давление, особенно в отношении потребления, осуществляемого на глазах у наблюдателей. Однако в по­треблении, которое ни в какой сколь-нибудь ощутимой степени не становится известным посторонним, тоже мож­но наблюдать значительный элемент предписываемой дорогостоимости – это, например, предметы нижнего белья, некоторые из продуктов питания, кухонные принадлеж­ности и прочие предметы домашнего обихода, скорее пред­назначаемые для работы, а не для демонстрации. Во всех таких полезных предметах при близком рассмотрении будут обнаруживаться определенные свойства, повышаю­щие цену и увеличивающие продажную стоимость рас­сматриваемых товаров, но не увеличивающие пропорционально этому пригодность этих предметов для служения одним только материальным целям, которому они явно предназначены.

При отборе, происходящем под надзором закона демон­стративного расточения, вырастает кодекс общепризнан­ных канонов потребления, действием которого является удержание потребителя на уровне нормы расточительно­сти в потреблении дорогих товаров и в употреблении большого количества времени и сил. Это развитие предписы­вающего обычая оказывает немедленное действие на эко­номическую жизнь, однако непрямое, более косвенное действие оно оказывает на поведение людей также и в других аспектах. Образ мысли в отношении выражения жизни в любой конкретной области неизбежно затрагива­ет привычную точку зрения на то, что является правиль­ным и хорошим в других областях. В органическом ком­плексе привычек мышления, составляющих существо со­знательной жизни индивида, экономический интерес не является отдельным, выделяющимся среди всех других интересов. Кое-что, например, уже говорилось о его связи с канонами почета.

Принцип демонстративного расточения направляет формирование образа мысли в отношении того, что нрав­ственно и почетно в жизни и в предметах потребления. При этом данный принцип пересекается с другими норма­ми поведения, первоначально не имеющими отношения к кодексу денежного почета, но представляющими, непосредственно или в каждом конкретном случае, известное экономическое значение. Так, канон почетного расточи­тельства может оказывать непосредственное или косвен­ное влияние на чувство долга, чувство прекрасного, на представление о полезности, о благочестивой или риту­альной уместности, а также на представление о научной истине.

Едва ли необходимо пускаться здесь в обсуждение от­дельных моментов, в которых канон доставляющих почет расходов обыкновенно пересекается с моральными кано­нами поведения, или того, каким образом это происходит в каждом отдельном случае. Это те вопросы, которым уде­ляется большое внимание и которые широко освещаются на примерах теми людьми, обязанность которых – наблюдать и давать указания в отношении всяких отступ­лений от общепринятого кодекса принципов морали. В современных обществах, где институт частной собственно­сти выступает характерной особенностью общественной жизни, господствующей в экономике и в праве, одной из самых ярких черт морального кодекса является неприкос­новенность собственности. Нет надобности отстаивать или пояснять на примерах справедливость утверждения, что обычай сохранения частной собственности в неприкосно­венности пересекается с другим обычаем – добиваться богатства ради доброго имени, обретаемого через его демонстративное потребление. Большинство преступлений против собственности, особенно в ощутимом масштабе, попадают под эту рубрику. Притчей во языцех, фактом всеобщей известности является то, что в тех преступлени­ях, в результате которых к преступнику переходит круп­ная собственность, он обычно не подвергается высшей ме­ре наказания или тому величайшему позору, который бы пал на него на основании одного только наивного мораль­ного кодекса. Вор или жулик, получивший путем право­нарушения большое богатство, имеет больше возможно­сти избежать сурового наказания со стороны закона, чем мелкий воришка; а от его возросшего состояния и того, что он тратит нечестно приобретенную собственность благо­пристойным образом, на его долю выпадает немалая доб­рая репутация. Благовоспитанное расходование награб­ленного настолько сильно впечатляет лиц с развитым чувством внешних приличий, что смягчает ощущение мо­ральной низости, возникающее у них при виде правона­рушения. Можно также заметить – и это имеет более непосредственное отношение к делу, – что мы склонны прощать преступление против собственности в том случае» когда мотивом человека является обеспечение средств для: «приличного» образа жизни его жене и детям. Если при этом добавляется, что жена была «вскормлена в роскоши» то это принимается в качестве добавочного смягчающего обстоятельства. То есть мы склонны прощать такое пре­ступление, где целью преступника является почтенная цель дать возможность своей жене осуществлять за него подставное потребление времени и материальных ценно­стей в таком количестве, какого требует норма денежной благопристойности. В таком случае обычай одобрения привычного уровня демонстративного расточительства идет вразрез с обычаем порицания преступлений против собственности до такой степени, что иногда даже оценка остается неопределенной: порицание это или похвала. Это справедливо особенно там, где правонарушение несет в себе ощутимый элемент хищничества или разбоя.

Едва ли нужно продолжать рассмотрение этой темы дальше, однако, возможно, не будет неуместным замеча­ние, что вся та значительная часть моральных устоев, ко­торые вырастают вокруг понятия неприкосновенности собственности, является психологическим продуктом тра­диционного восхваления богатства. И следует добавить, что это богатство, считающееся свято неприкосновенным, высоко ценится, прежде всего, благодаря той доброй славе, которую приносит его демонстративное потребление.

К вопросу о значении денежной благопристойности в научной атмосфере или в стремлении к знаниям мы вер­немся несколько более подробно в отдельной главе. Нет также особой необходимости останавливаться здесь на представлении о достоинствах, которыми в этой связи на­деляется благочестие или ритуал. Эта тема также будет появляться среди прочих в одной из последующих глав. тем не менее, практика престижного расходования играет немалую роль в формировании массовых представлений о том, что правильно и похвально в вопросах священнослужения, а следовательно, здесь можно разъяснить, как принцип демонстративного расточительства проявляется в некоторых банальных обрядах благочестия и в связан­ном с ними самодовольстве.

Очевидно, что каноном демонстративного расточитель­ства в значительной части можно объяснить то, что может быть названо «благочестивым потреблением», напри­мер потребление священных зданий, церковных облачений и других материальных ценностей того же рода. Даже в тех современных культах, божествам которых приписывается пристрастие к нерукотворным храмам, -священные строения и другая культовая собственность строятся и отделываются с известным расчетом на пре­стижный уровень расточительных расходов. И нужно лишь немного наблюдения или интроспекции – подойдет ж то, и другое, – чтобы убедиться, что дорогостоящая роскошь храма оказывает возвышающее и смягчающее действие на душевный настрой молящихся. Если мы задумываемся над ощущением глубокого стыда, которое вы­зывает у всех очевидцев всякое свидетельство бедности или запущенности в священном храме, это послужит в подкрепление того же факта. Аксессуары для отправле­ния всякого обряда благочестия должны быть безупреч­ными в денежном отношении. Это требование является настоятельным, как бы пи были полезны эти аксессуары в эстетическом или ином отношении.

Может быть, уместно также заметить, что во всякой общности, особенно в районах, где норма денежной бла­гопристойности для жилищ невысока, местное святилище лучше украшено, демонстративно расточительнее по сво­ей архитектуре и убранству, нежели жилые дома прихо­жан. Это справедливо в отношении почти всех вероисповеданий и культов, христианских ли, языческих ли, но в особой мере это справедливо в отношении более старых и более зрелых религиозных обрядов. В то же время свя­щенный храм обычно никак не способствует созданию физического удобства для паствы. В самом деле, священ­ное строение не только лишь в незначительной степени служит физическому благополучию прихожан по сравне­нию с их более скромными жилыми домами, но всеми людьми ощущается, что правильный и просвещенный смысл истины, красоты и добра требует, чтобы во всяких расходах на храм демонстративным образом отсутствова­ло все, что может служить удобству прихожанина. Если какой-либо элемент удобства допускается в обстановке храма, он должен быть по крайней мере, тщательно скрыт и замаскирован под показную строгость. В наиболее поч­тенных современных церквях, где не делается никаких расходов, принцип строгости осуществляется вплоть до> превращения обстановки храма, особенно с виду, в сред­ство «умерщвления плоти». Среди лиц с изысканным вкусом в деле «благочестивого потребления» мало у кого этот аскетически-расточительный дискомфорт не вызыва­ет своим внутренним содержанием чувства справедливо­сти и добра. «Благочестивое потребление» носит харак­тер подставного потребления. Такой канон благочестивой строгости основывается на денежной почетности демон­стративно расточительного потребления, опираясь на то правило, что подставное потребление не должно способ­ствовать удобству подставного потребителя.

Что-то от этой суровости есть в святилище и его об­становке во всех культах, где святой или божество, к которому имеет отношение храм, как понимается, в нем не присутствует и сам не пользуется имуществом храма в соответствии с приписываемым ему вкусом к роскоши. Несколько иной характер в этом отношении носят свя­щенные атрибуты в тех культах, где приписываемый бо­жеству образ жизни приближается к образу жизни зем­ного патриархального властелина – где оно, как представ­ляется, лично пользуется этими годными к потреблению материальными ценностями. В этом последнем случае виду святилища и его обстановке в большей мере прида­ется стиль имущества, которое предназначается для демонстративного потребления мирским хозяином или владельцем. С другой стороны, там, где предметы священнослужения используются просто при служении божеству, т. е. там, где они потребляются подставным образом «го слугами, там священное имущество приобретает ха­рактер, который подобает иметь предметам, предназначен­ным исключительно для подставного потребления.

В последнем случае святилище и аппарат священнослужения замыслены так, чтобы не увеличивать комфорта или не способствовать полноте проявления жизни подставного потребителя или, во всяком случае, чтобы не соз­давалось впечатление, что целью их потребления является удобство потребителя. Ибо назначение подставного потребления – способствовать не полноте проявления жизни потребителя, а повышению денежной репутации хозяина, в интересах которого имеет место потребление. Поэтому церковные облачения, как известно, дорогостоящи, богаты украшениями и неудобны; а в культах, где приближенный божеству священнослужитель, как представляется, не разделяет имущественных прав господина, подобно, скажем, супруге, они имеют строгий и неудобный покрой. И таки­ми, как ощущается, они и должны быть.

Принцип расточения вторгается в сферу действия канонов ритуальной службы не только тем, что устанав­ливает высокий уровень приличествующих расходов. Он затрагивает как средства, так и способы и подстрекает как на подставное потребление, так и на подставную праздность. Манера поведения духовенства в ее лучшем виде – это отстраненная, медлительная, механическая манера держаться, не оскверненная намеками на чувст­венное удовольствие. Это сохраняет свою справедливость s различной, конечно, степени по отношению к различным религиозным обрядам и вероисповеданиям; а в жизни ду­ховенства всех антропоморфных культов видны яркие следы подставного потребления времени.

Тот же самый канон подставной праздности явно при­сутствует и во внешних деталях обрядовых церемоний, и на него нужно только указать, чтобы он стал очевиден для всякого наблюдателя. У всех ритуалов есть заметная тенденция превращаться в повторение догматов. Такое развитие догмата наиболее заметно в более зрелых куль­тах, духовенство которых в то же время носит более стро­гие, богаче украшенные наряды и ведет более аскетический образ жизни; однако его можно увидеть также в формах и способах поклонения более современных, не так давно возникших сект, где вкусы менее требовательны в отношении священников, их одеяний и святилищ. Повторение службы (слово «служба» несет намек, имеющий значение для рассматриваемого вопроса) становится более механи­ческим по мере того, как религиозный обряд становится старше и получает большее распространение, и такая ме­ханичность повторения приятна лицу, имеющему хоро­ший вкус в обрядах благочестия. И далеко не случайно, ибо тот факт, что она носит механический характер, явно говорит за то, что господин, для которого она исполняет­ся, вознесен выше заурядной потребности в действитель­но доставляющей пользу или выгоду службе со стороны его слуг. Они являются не приносящими прибыли слуга­ми, и в том, что они остаются неприбыльными, подразу­мевается почтенность их хозяина. Нет надобности оста­навливать внимание читателя на близкой аналогии, существующей между должностью священнослужителя и должностью ливрейного лакея. Нам с нашим представле­нием о том, что в этих вопросах является надлежащим, в очевидной механичности службы в обоих случаях до­ставляет удовольствие осознавать, что она есть лишь исполнение проформы. При исполнении священнических функций не следует выказывать никакого проворства или умелой манипуляции – ничего такого, что могло бы наво­дить на мысль о способности быстро справиться с ра­ботой.

Во всем этом угадывается, конечно, намек на темпера­мент, вкусы, наклонности и образ жизни, приписываемые убожеству богомольцами, живущими в условиях традиционных денежных канонов почтенности. Понятия бого­мольцев о божестве и об отношении, в котором находится к нему человеческий субъект, приняли окраску принципа демонстративной расточительности, пронизывающего об­раз мышления людей. Конечно, эта лакировка денежной расточительностью очевиднее в наиболее наивных религи­озных обрядах, однако заметна она повсюду. Все народы, на какой бы стадии развития культуры они ни находи­лись или как бы они ни были просвещены, вынуждены восполнять довольно скудные сведения относительно лич­ности их божеств и привычного для тех окружения. При­бегая для этого к помощи воображения, чтобы заполнить и украсить картину внешнего вида и образа жизни боже­ства, они привычным образом наделяют его такими черта­ми, которые составляют их идеал достойного человека. И в стремлении к общению с божеством способы и сред­ства привлечь его внимание как можно ближе уподобляются тому божественному идеалу, который на данное вре­мя присутствует в умах людей. Для того чтобы показать­ся перед лицом божества наиболее пристойным образом и снискать его благосклонность, нужно, как предполагается, действовать по определенной общепринятой системе, в сопровождении известных материальных обстоятельств, которые по общему пониманию особенно сообразны с при­родой божества. Этот всеми принимаемый идеал поведе­ния и атрибутов, соответствующих таким моментам при­чащения, безусловно, в изрядной степени формируется общим представлением о том, что является по существу достойным и красивым в окружении человека и как сле­дует себя держать всякий раз, когда представляется слу­чай для возвышенного общения. В силу этого было бы заблуждением пытаться анализировать благочестивую манеру поведения, прямо и без обиняков объясняя все случаи, свидетельствующие о наличии денежного крите­рия почтенности, все той же лежащей в их основании нор­мой денежного соперничества. Поэтому было бы также заблуждением приписывать божеству, как это мыслится в народе, ревнивую заботу о его денежном положении и привычку избегать убогие места, презирая нищенскую обстановку, просто по той причине, что они некачествен­ны в денежном отношении.

И все же, приняв все во внимание, мы видим, что каноны денежной почтенности действительно существенно влия­ют, прямо или косвенно, как на наши представления об атрибутах божества, так и на наши понятия о том, как и при каких обстоятельствах подобает принимать святое причастие. Считается, что у божества должен быть особен­но размеренный и праздно-безмятежный образ жизни. И в каких бы поэтических образах, в назидание, либо взывая к благочестивой фантазии, ни рисовалось небесное местожительство, автор образного описания как само собой разумеющееся вызывает в воображении слушателей пре­стол, изобилующий знаками богатства и власти и окруженный многочисленными слугами. В таких обычного рода представлениях небесных поселений функцией этого корпуса слуг является подставная праздность, а их время и силы в значительной мере занимает непроизводительная процедура, при которой опять и опять перечисляются похвальные свойства и подвиги божества; второй же план представления наполняется мерцанием драгоценных ме­таллов и наиболее дорогих драгоценных камней. Столь сильное вторжение денежных канонов в идеалы благочес­тия происходит лишь при наиболее грубых проявлениях благочестивого воображения. Подобный случай имеет мес­то в благочестивых представлениях негритянского насе­ления южных штатов. Там художники слова не в состоя­нии снизойти до чего-нибудь более дешевого, чем золото, так что в этом случае настоятельное требование денежной красоты дает потрясающий цветовой эффект желтого, эффект, который был бы невыносим для более взыскатель­ного вкуса. Вероятно, все же в любом культе идеалы ритуальной сообразности, которыми руководствуются люди в своих представлениях об уместности тех или иных атри­бутов священнослужения, дополняются денежным критерием достоинств.

Подобным образом ощущается – и это ощущение яв­ляется руководством к действию, – что священнослужите­ли, приближенные божеству, не должны участвовать в производительном труде; что никакого рода работа – ни­какое занятие, которое приносит ощутимую пользу лю­дям, – не должно выполняться в присутствии божества или в пределах окружающей храм территории; что всякий предстающий перед лицом божества должен входить в храм очищенным от всех мирских черт в одежде и внеш­ности, свидетельствующих о его занятости в производстве, должен входить облаченным в наряды более дорогостоя­щие, чем его повседневные платья; что в праздники, от­водимые для восславления божества или для причастия, никакая работа, полезная обществу, не должна выпол­няться никем. Даже более далекие от бога мирские васса­лы должны платить дань в размере одного дня подстав­ной праздности в неделю.

Во всех таких проявлениях свойственного людям пред­ставления о том, что является должным и уместным при соблюдении обрядов благочестия и в описаниях божества, достаточно заметно действенное присутствие канонов денежной почтенности независимо от того, непосредствен­но ли эти каноны оказали свое влияние на благочестивое суждение в данном отношении или опосредованно.

Каноны денежной почтенности оказали аналогичное, однако более далеко идущее и поддающееся более точно­му определению влияние на распространенное в народе чувство красоты или полезности в пригодных для потреб­ления вещах. Необходимое условие денежной благопри­стойности в весьма ощутимой мере повлияло на представление о красоте и полезности и предметов обихода, и про­изведений искусства. Вещи пользуются предпочтением в употреблении до некоторой степени за счет того, что они демонстративно расточительны; их пригодность, как пред­ставляется, где-то соразмерна тому, насколько они расто­чительны и насколько неприспособленны для употребления по их очевидному назначению.

Утилитарность предметов, ценимых за их красоту, на­ходится в тесной зависимости от дорогостоимости этих предметов. Эту зависимость выявит простой пример. Серебряная ложка ручной работы продажной стоимостью в какие-нибудь десять-двадцать долларов обычно не более полезна – в первом значении этого слова, – чем ложка из того же материала, изготовленная машинным способом. Она не может быть надежнее в пользовании, чем ложка машинного изготовления даже из такого «неблагородного» металла, как алюминий, стоимость которой может быть не выше каких-нибудь десяти-двадцати центов. В самом деле, первый из двух предметов обихода является обычно менее эффективным при использовании его по очевидно­му назначению, нежели второй. Конечно, тут же возника­ет возражение, что, принимая такую точку зрения, мы игнорируем одно из главных, если не главное употребление более дорогой ложки: ложка ручной работы удовлетворяет наше чувство вкуса, наше чувство прекрасного, в то вре­мя как та, что сделана механическим способом из небла­городного металла, не имеет никакого иного полезного назначения, кроме грубой функциональности. Несомненно, факты именно таковы, однако по размышлении станет очевидным, что это состоятельное возражение не являет­ся решающим. Оказывается, (1) что, в то время как из двух различных материалов, из которых изготовлены одна и другая ложки, каждый обладает красотой и может слу­жить прямому назначению, материал, из которого изготов­лена ложка ручной работы, раз в сто ценнее неблагород­ного металла, не слишком-то превосходя его в присущей ему красоте фактуры или цвета и, не будучи в ощутимой степени более надежным по физическим свойствам; (2) если же пристальный осмотр покажет, что ложка ручной работы в действительности является лишь очень хитрой подделкой под изделие ручной работы, но подделкой, сработанной так искусно, что при всяком осмотре, кроме самого тщательного, профессионального, производит такое же впечатление формой и фактурой, тогда полезность предмета, включая сюда удовлетворение, получаемое по­требителем при созерцании его как произведения искус­ства, немедленно снизится процентов на восемьдесят девяносто, а то и более; (3) если две ложки оказываются ftipn достаточно пристальном осмотре настолько одинако­выми на вид, что подложный предмет выдает только его меньший вес, то такое сходство окраски и формы почти не прибавит ценности ложке фабричного изготовления и не доставит потребителю сколько-нибудь более ощутимо­го удовлетворения «чувства красоты» при ее созерцании, если только более дешевая ложка не является новинкой и ее можно купить за номинальную стоимость.

Случай с ложками характерен. Как правило, большая удовлетворенность от употребления и созерцания дорогих и, казалось бы, красивых предметов в значительной мере объясняется удовлетворением нашего вкуса к дорогостои­мости, которая скрывается под маской красоты. Мы го­раздо чаще высоко ценим те или иные вещи за их пре­стижный характер, чем просто за красоту. В наших канонах вкуса требование демонстративной расточитель­ности обычно не присутствует на сознательном уровне, но, тем не менее, оно присутствует – как господствующая норма, отбором формирующая и поддерживающая наше представление о красоте и позволяющая нам различать, что может быть официально одобрено как красивое и что не может.

Именно там, где сталкиваются и смешиваются поня­тия красоты и почета, в каждом конкретном случае труднее всего провести разграничение между полезностью и расточительностью. Нередко случается так, что предмет, который служит престижным целям демонстративного расточительства, является в то же время произведением искусства; и затраты труда, которым он обязан своей ути­литарностью в своем главном назначении, могут также придавать и зачастую придают предмету красоту формы и цвета. Вопрос еще более усложняется тем, что многие предметы, как, например, изделия из драгоценных камней и металлов, а также некоторых других материалов, ис­пользуемые в качестве украшений и в убранстве, служат целям демонстративного расточительства благодаря тому, что прежде они находили употребление как произведения искусства. Очень красивым, на наш взгляд, является, на­пример, золото; внутренней красотой обладают – правда, здесь нередко требуется существенная оговорка – очень многие, если не большинство, из высоко ценимых произве­дений искусства, а также некоторые материалы, исполь­зуемые в одежде, отдельные элементы садово-парковой архитектуры и в меньшей степени многое другое. Кроме как вследствие присущей им красоты, едва ли бы эти предметы в такой мере явились бы объектами домога­тельств или стали бы монополизированными предметами гордости их владельцев и пользователей. Однако обычно эти вещи обладают полезностью для их владельца не столько в силу их внутренней красоты, сколько благода­ря почету, к которому приводит владение ими и их по­требление, или тому, что этим предотвращается порица­ние в денежной неблагопристойности.

Независимо от пригодности к употреблению в других отношениях, эти предметы красивы и в силу их красоты обладают полезностью; на этом основании они представляют собой ценность, если могут быть присвоены или монополизированы; они поэтому являются объектом домо­гательств в качестве ценного имущества, и то исключительное наслаждение, которое они доставляют владельцу, связано с чувством денежного превосходства, в то время как их созерцание доставляет ему эстетическое наслаж­дение. Однако их красота в наивном смысле этого слова, не являясь мотивом для их монополизации или основани­ем их продажной стоимости, скорее случайна. «При всей чувственно воспринимаемой красоте самоцветов, их ред­костность и цена придают им такой почет, которым бы они никогда не пользовались, будь они дешевыми». Действительно, во всех обычных случаях такого рода мало что может служить таким стимулом к исключительности во владении и пользовании этими красивыми предметами, кроме того, что они, составляя статью демонстративного расточительства, приносят почет. Большинство предметов этого обширного класса, частично за исключением предметов личного украшения, с тем же успехом могли бы использоваться не в целях приобретения почета, а в лю­бых других, независимо от того, обладает ими данное лицо или нет; и даже в отношении личных украшений следует добавить, что их главное назначение – придать блеск личности владельца (или того, кто их носит) в срав­нении с другими лицами, вынужденными обходиться без них. Эстетическая польза от предметов, представляющих собой произведения искусства, при обладании повышает­ся не сильно и не во всех случаях.

Вывод, который можно сделать на основании уже рас­смотренного, состоит в том, что всякий ценный предмет, отвечающий нашему чувству прекрасного, должен сообразовываться и с требованием красоты, и с требованием дороговизны. Помимо этого, канон дорогостоимости влияет также на наши вкусы таким образом, что мы безнадежно смешиваем при восприятии предмета признаки дорого­визны с характерными признаками красоты, а суммарный эффект восприятия относим просто к красоте. Черты, по которым обнаруживается цена дорогих предметов, начи­нают приниматься за признаки красоты. Эти черты при­ятны как признаки престижной дорогостоимости, и это доставляемое таким образом, удовольствие смешивается с удовольствием от красивой формы предмета и его окрас­ки; так, например, мы часто заявляем, что тот или иной предмет одеяния «совершенно прекрасен», тогда как на основании анализа его эстетической ценности нельзя ска­зать ничего, кроме того, что он денежно престижен.

В предметах одежды и в обстановке домов примеры такого смешения и путаницы элементов дорогостоимости и элементов красоты видны, наверно, лучше всего. Какие формы, материалы, окраски следует в данное время при­знавать подходящими для одежды человека и какое она должна производить общее впечатление, определяется кодексом престижности в этих вопросах, и отклонения от кодекса оскорбительны нашему вкусу как отход от эсте­тической истины. Одобрение, с которым мы смотрим на новый наряд, никоим образом не следует считать чистым притворством. Мы с готовностью, и по большей части со­вершенно искренне, находим эти модные вещи приятны­ми. Ворсистые материи и резко выраженные цветовые эффекты, например, оскорбляют нас тогда, когда модными являются вещи роскошной лоснящейся выделки и ней­тральных цветов. Модная шляпка модели этого года гораздо убедительнее взывает сегодня к нашим чувствам, чем столь же модная шляпка модели прошлого года, хотя с точки зрения перспективы в четверть века было бы, я боюсь, делом крайне трудным присудить пальму первен­ства за присущую какой-то одной из этих конструкций красоту. Итак, опять же можно заметить, что с точки зре­ния просто зрительного впечатления благородному лоску мужской шляпы или туфлям из лакированной кожи при­суще не больше красоты, чем аналогично благородному лоску на поношенном рукаве; и тем не менее, нет сомнений в том, что все благовоспитанные люди (в странах западной цивилизации) инстинктивно и непредвзято оста­ются в своей одежде приверженными одному из этих явлений как очень красивому, но тщательно избегают другого, считая оскорбительным всякое чувство, которое оно способно вызвать. Крайне сомнительно, чтобы кого-то можно было заставить носить такое сооружение, как цилиндр, шляпу цивилизованного общества, в силу эсте­тических соображений, а не по каким-то иным мотивам, объясняющим такую необходимость.

Дальнейшее усвоение привычки чутко воспринимать в вещах признаки дороговизны и отождествлять красоту с престижностью приводит к тому, что красивый пред­мет, не являющийся дорогим, считается некрасивым. Та­ким образом, случается, например, что некоторые краси­вые цветы согласно существующим условностям сходят за отвратительные сорняки; другие, которые можно выра­щивать без особого труда, находят признание и являются предметом восхищения у нижних слоев среднего класса, которые не могут позволить себе никакой более дорогой роскоши такого рода. Однако теми людьми, кто в состоя­нии платить за дорогие цветы и у кого привит вкус жить по более дорогой программе расходов на денежную кра­соту в продуктах цветоводства, эти сорта отвергаются как заурядные. Тем временем другие цветы, которым свой­ственна ничуть не большая красота, чем этим, выращи­ваются при больших затратах и вызывают большое восхи­щение у тех любителей цветов, вкусы которых полностью формировались под критическим руководством изыскан­ного окружения.

Те же различия в вопросах вкуса при переходе от одного слоя общества к другому можно видеть также в отношении многих других видов потребляемых товаров; так, например, обстоит дело с домашней обстановкой, домами, парка­ми и садами. Такое расхождение во взглядах в отношении того, что является красивым в этих различных классах товаров, не есть расхождение в норме, в соответствии с которой действует естественное чувство прекрасного. Это не столько различие в природных эстетических дарова­ниях, сколько в кодексе престижности, определяющем, какие предметы должны попадать в сферу приносящего почет потребления того слоя, к которому принадлежит оценивающий. Это – различие в традициях приличий в отношении такого рода вещей, которые без ущемления чувства собственного достоинства можно потреблять под рубрикой сделанных со вкусом предметов и произведений искусства. Допуская, что известные различия в вопросах вкуса могут объясняться и другими причинами, можно, тем не менее, считать, что традиционные вкусы того или иного социального слоя определяются более или менее жестко денежным уровнем жизни.

В повседневной жизни предоставляется много любо­пытных примеров того, как от слоя к слою видоизменяет­ся кодекс денежной красоты полезных предметов, а так­же того, каким образом общепринятое чувство прекрасно­го отходит в своих вердиктах от чувства, не искушенного требованиями денежной репутации. Таким примером является газон перед домом или коротко подстриженные деревья во дворе или в парке, что искренне считается при­влекательным у западноевропейских народов. По-видимому, это соответствует вкусам зажиточных слоев в тех этнических общностях, где в населении преобладают долихоблонды*. Бесспорно, газон содержит элемент красо­ты просто как объект чувственного восприятия, и как таковой он, несомненно, радует глаз людям почти всех наций и слоев общества; однако, наверно, долихоблонду эта красота представляется еще более бесспорной, чем большинству других этнических разновидностей. Тот факт, что полоска дерна находит у этого этнического эле­мента более высокую оценку, чем среди прочего населе­ния, сопровождается рядом других черт характера и ука­зывает на то, что этот расовый элемент когда-то обитал в районах с влажным климатом и в течение продолжи­тельного времени занимался скотоводством. Коротко под­стриженный газон считается красивым у народа, который в силу унаследованной склонности всегда находит удо­вольствие в созерцании заготовленного выгона или паст­бищной земли.

По эстетическим соображениям газон – это выгон для коров; и в наши дни бывают случаи, когда воссоздается идиллия долихоблонда и на частный участок выпускает­ся корова – там, где дорогостоимость сопутствующих рас­ходов исключает какие-либо подозрения в бережливости. «Обычно в таких случаях выбирается корова дорогой породы. И все же грубый намек на бережливость, который почти неизбежно при этом присутствует, не позволяет использовать это животное в декоративных целях. Так что во всех случаях, за исключением тех, когда подозрение в бережливости отвергается наличием роскоши во всем, что окружает участок, нужно избегать использования коровы в качестве эстетического объекта. Там же, где не пода­вить слишком сильного пристрастия к какому-нибудь пасущемуся животному, призванному пополнить имита­цию пастбища, на место коровы находится какая-нибудь замена, более или менее ей уступающая, как, например, олень, антилопа или другое экзотическое животное. Хотя эти животные и не создают в воображении европейца такой пасторальной идиллии, как корова, тем не менее, им отдается предпочтение в силу их высокой цены или бесполезности – и вследствие этого хорошей репута­ции. Не являясь заурядным образом прибыльными на де­ле, они не дают и основания для подобных предположе­ний.

Общественные парки, естественно, попадают в ту же категорию явлений, что и газоны, в идеале они тоже пред­ставляют собой имитацию пастбища. Лучшим уходом за таким парком будет, конечно, выпас скота, и скот на фоне травы будет неплохим дополнением к красоте самого парка – едва ли это нужно доказывать человеку, который когда-нибудь видел пастбище в хорошем состоянии. Стоит отметить, однако, как одно из выражений денежного компонента в общественных вкусах, что к такому способу содержания общественных парков прибегают редко. Са­мое лучшее, что может сделать искусный рабочий под наблюдением опытного смотрителя, – это более или ме­нее близкую имитацию пастбища, но результат неизбеж­но будет в чем-то не дотягивать до художественного эффекта, получающегося при выпасе скота. Однако при том понимании, которое бытует в обществе, присутствие -стада скота в публичном месте отдыха неотступно наво­дило бы на мысль о бережливости и полезности и поэтому было бы донельзя неприличным. Поскольку такой способ ухода за парковыми участками сравнительно недорог, ов -не соответствует внешним приличиям.

Такое же, в общем, значение имеет еще одна особен­ность, характерная для общественных парков. Наблюда­ется усиленная демонстрация дороговизны вкупе с притворной простотой и грубой полезностью. Те же черты проявляются в парковых участках при частных домах во всех тех случаях, когда вкусы владельцев или управляющих сформированы в условиях жизни средних слоев или под влиянием традиций высших слоев общества, сложившихся в детские годы того поколения, которое теперь до­живает срой век. В парках, сообразующихся с вкусами привитыми современному высшему слою, такие черты не проявляются в столь заметной степени. Причина такого различия вкусов между двумя поколениями благовоспи­танных лиц лежит в изменении их экономического поло­жения. Аналогичные отличия можно почувствовать как в общепринятых идеалах в устройстве участков для отдыха и развлечений, так и в других отношениях. В нашей стране, как и во многих других, до второй половины XIX в. таким состоянием, которое освобождало бы от бережли­вости, обладала лишь очень малая часть населения. Благодаря несовершенным средствам сообщения, разбросан­ные по стране представители этой малой части населения не имели реального контакта друг с другом. Поэтому не было основания для развития вкуса в духе пренебреже­ния дороговизной. Ничем не обузданным было возмуще­ние благовоспитанного вкуса против плебейской бережли­вости. В каких бы единичных случаях ни проявлялось естественное чувство красоты, в одобрении недорогостоя­щего или нерасточительного окружения ему недоставало «социальной согласованности», которую не может дать ничто, кроме значительной группы схожим образом мыс­лящих людей. Не было, стало быть, никакого действенно­го мнения высших слоев, которое позволяло бы смотреть сквозь пальцы на свидетельства возможной нерасточи­тельности в содержании парковых участков; и не было, следовательно, никаких существенных расхождений меж­ду представлениями об идеальном облике участка для отдыха и развлечений у праздного класса и у более ни­ких, средних слоев. И те и другие слои строили свои идеа­лы в страхе уронить в глазах представителей данного слоя свою денежную репутацию.

В наши дни расхождение в идеалах становится очевидным. Часть праздного класса, которая последовательно освобождалась от труда и денежных забот на протяжении по крайней мере, одного поколения, теперь является достаточно большой, чтобы формировать и поддерживать мнение в отношении вкусов. К факторам, которые облег­чают достижение «социальной согласованности» внутри праздного класса, добавились возросшие возможности передвижения. Внутри этого класса избранных необремененность бережливостью стала настолько само собой разу­меющейся, что почти утратила свою утилитарность в качестве основы денежной благопристойности. Поэтому -сегодняшние каноны вкуса высших слоев общества не так последовательны в требовании неустанной демонстрации больших расходов, начисто исключающей даже видимость бережливости. Итак, на этих высших социальных и ин­теллектуальных уровнях появляется пристрастие к про­стому и «естественному» в устройстве парковых участков. Порождаясь в значительной мере инстинктом мастерства, это пристрастие с переменным успехом приносит свои плоды. Оно редко проявляется в чистом виде и временами переходит в нечто не сильно отличающееся от той под­делки под безыскусственность, которая была упомянута выше.

Слабость к приспособлениям, обнаруживающим гру­бую функциональность, неизбежно наводящим на мысль о их прямом и нерасточительном использовании, присут­ствует даже во вкусах средних слоев, однако там доста­точную власть над такой слабостью берет безраздельно господствующий канон почтенной бесполезности. Вслед­ствие этого такая слабость проявляется в разнообразной по способам и средствам притворной полезности – в таких изобретениях, как литые ограды, мосты, беседки, павиль­оны и тому подобные декоративные детали. Такая при­творная полезность в том, что, может быть, является самым сильным отклонением от начальных побуждений, диктуемых чувством экономической красоты, находит свое выражение в чугунных оградах и решетках грубого литья или в окружных подъездных путях, проложенных по ровному участку.

Разборчивый праздный класс перерос в своем разви­тии использование таких псевдополезных разновидностей денежной красоты, по крайней мере, в некоторых вопросах. Однако вкусы индивидов, составляющих более ранние пополнения собственно праздного класса, а также

вкусы средних и низших слоев все еще требуют вдобавок к эстетической красоте красоты денежной, даже в тех предметах, которые первоначально вызывали восхищение красотой, присущей им таким же естественным образом, как ветви дереву.

Вкусы общества в этих вопросах следует усматривать в том, как высоко ценятся общепринятые клумбы на об­щественных парковых участках и искусство фигурной стрижки садовых деревьев. Быть может, самый что ни на есть удачный пример такого преобладания во вкусах сред­них слоев денежной красоты над красотой эстетической виден в переоборудовании участка, который до этого был занят под Колумбийскую выставку*. Это подходящий пример для иллюстрации того, что весьма сильное требование почтенной дороговизны все еще присутствует даже там, где избегается всякая демонстрация показной расто­чительности. Художественный эффект, действительно получающийся при такой реконструкции, как-то сильно расходится с тем видом, который придал бы участку че­ловек, не руководствуйся он денежными канонами вкуса. Среди населения города даже класс «лучших» смотрит на продвижение работ с нескрываемым одобрением, наводя­щим на мысль, что в данном случае если и существует расхождение между вкусами высших и вкусами низших или средних слоев городского населения, то оно невелико. Чувство прекрасного у населения такого города, который является представительным в отношении развитой денеж­ной культуры, старается не допустить никакого отхода от великого принципа денежной цивилизации – демонстра­тивного расточительства.

Любовь к природе, сама, возможно, заимствованная у великосветского кодекса вкусов, под руководством такого канона денежной красоты иногда выражается самым неожиданным образом, приводя к результатам, которые незадачливому зрителю могут показаться нелепыми. На­пример, общепринятый обычай сажать деревья в безлес­ных районах нашей страны был перенесен в качестве статьи почетного расходования в районы, густо поросшие лесом; так что для деревни или отдельного фермера в поросшей лесом сельской местности отнюдь не в диковину очищать землю от растущих на ней деревьев и тут же опять сажать во дворе фермы или вдоль улиц саженцы некоего привозного вида. Таким образом, поросли дуба, вяза, бука, ореха, тсуги*, березы и американской липы вырубаются, чтобы освободить место для молодых сажен­цев изысканного клена, тополя трехгранного и ивы пла­кучей. Считается, что оставленные на своем месте лесные деревья, не требующие особых затрат, умалили бы досто­инство, которым должен облекаться предназначенный для украшения предмет, отвечающий стремлению к почету.

Подобное распространение влияния денежной репута­ции на вкусы можно проследить в том, как складываются распространенные представления о красоте животных. О той роли, которую денежный канон вкуса играет в отве­дении корове определенного места на шкале эстетических оценок общества, уже говорилось. Нечто похожее справед­ливо в отношении других домашних животных в той мере, в какой они ощутимым образом полезны обществу в про­изводственном отношении – как, например, домашняя птица, свиньи, скот, овцы, козы, тягловые лошади. Они носят производительный характер и служат полезной, не­редко прибыльной цели, следовательно, на них не обнару­живается с такой легкостью печать красоты. Иначе обсто­ит дело с теми домашними животными, которые обычно не служат никакой производственной цели, такими, как голуби, попугаи и другие птицы, содержащиеся в клетках, кошки, собаки и скаковые лошади. Они обыкновенно составляют статью демонстративного потребления, а сле­довательно, их содержание почетно по своей природе, в их законным образом можно считать красивыми. Этот класс животных вызывает традиционные симпатии у всех высших слоев, в то время как слои, лежащие в денежном отношении ниже, – а также то избранное меньшинство праздного класса, среди которого в известной мере отжи­вает канон категорического отказа от бережливости, – эти слои, находя красивыми тех или иных животных, не при­держиваются раз и навсегда установленной денежной границы между прекрасным и уродливым.

Следует сказать о второстепенных основаниях достоинства тех домашних животных, которые приносят почет и слывут красивыми. Помимо птиц, относящихся к раз­ряду приносящих почет домашних животных – своим мес­том в этом разряде они обязаны исключительно тому, что по своему характеру они неприбыльны, – особого внима­ния заслуживают кошки, собаки и скаковые лошади. Кошка является наименее почтенным из только что на­званных животных, ибо составляет наименее расточитель­ную статью потребления, она может даже приносить поль­зу. В то же время по своему кошачьему темпераменту она не соответствует почтенному назначению. Она живет с человеком на условиях равенства, знать не знает о том отношении статуса, которое является древнейшим основа­нием всех различий в достоинстве, почете и славе, не годится для беспрепятственного использования в завист­ном сравнении, проводимом между владельцем и соседями. Исключение из этого последнего правила встречается в случае таких редких и причудливых предметов, как ан­горская кошка, имеющая в деле обретения почета некото­рую мало-мальскую ценность на основе дорогостоимости и имеющая поэтому определенные основания считаться красивой по денежным мотивам.

Собака обладает известными достоинствами как в пла­не бесполезности, так и по особенностям природного тем­перамента. В возвышенном смысле ее часто называют другом человека и высоко ценят за ум и преданность. Все это значит, что собака – слуга человека и обладает даром безоговорочного подчинения, с расторопностью раба угадывая настроение хозяина. Вкупе с этими чертами, позво­ляющими собаке прекрасно вписываться в систему стату­са – и которые в этом отношении нужно записать в число полезных, – собака обладает некоторыми свойствами, имеющими более сомнительную эстетическую ценность. Из домашних животных она является самым грязным и самым несносным по повадкам. Но это компенсируется ее раболепным, ласковым отношением к хозяину и готовно­стью причинить ущерб и неудобство всем остальным. Зна­чит, собака способна снискать наше расположение тем, что предоставляет возможность свободно проявляться нашей склонности к господству, а составляя при этом большую статью расходов и не служа обычно никакой производственной цели, она занимает во взглядах челове­ка прочное место как что-то добропочтенное. В то же вре­мя собака в нашем воображении ассоциируется с охотой – похвальным занятием, являющимся проявлением почтен­ного хищнического побуждения.

При таком выгодном положении традиционно призна­ются и возвеличиваются малейшая красота формы и дви­жения и хоть сколь-нибудь похвальные особенности в поведении собаки. И даже те породы собак, которые превра­щаются любителями в нелепые уродства, многими людьми искренне рассматриваются как красивые. Эти породы собак – подобное справедливо и в отношении других раз­водимых любителями декоративных животных – оцени­ваются и подразделяются по их эстетической ценности в некоторой прямой зависимости от степени нелепости и не­постоянства конкретной формы, которую в каждом отдельном случае принимает уродство. В рассматривае­мом плане это различие в степени полезности, основанное на нелепости и непостоянстве строения, можно выразить в терминах большего дефицита и в результате – больших расходов. Рыночная стоимость уродств из отряда собачь­их, таких, как модные типы собачек преимущественно для женщин и типы комнатных собак преимущественно для мужчин, основывается на высокой цене их производства, а их ценность для владельцев заключается главным обра­зом в их полезности в качестве статей демонстративного потребления. Косвенным образом, отражаясь в престиж­ной дороговизне, им приписывается ценность для обще­ства; и, таким образом, путем несложной подмены слов и понятий, получается, что они вызывают восхищение и сла­вятся за красоту. Так как всякое внимание, расточаемое на этих животных, не является прибыльным или полезным, оно почетно; а так как вследствие этого не осуждается при­вычка оказывать им внимание, то она может развиться в очень прочную привязанность самого великодушного свой­ства. Так что в любви к домашним животным канон расто­чительных расходов присутствует более менее косвенно, как норма, формирующая чувство и направляющая выбор его объекта. Подобное справедливо, как вскоре будет от­мечено, и в отношении привязанности к людям, хотя в этом случае характер действия нормы несколько иной.

С верховыми лошадьми дело обстоит почти так же, как с собаками. Они в целом дороги, расточительны и беспо­лезны для производственных целей. Использование лошади, которое способствовало бы, будь оно производительным, увеличению благосостояния общества или облегчало бы людям жизнь, выливается в демонстрацию силы и легкости движений, удовлетворяя эстетическим вкусам общества. Это, конечно, реальная полезность. Лошадь не наделена в такой же мере, как " собака, возвышенной способностью к раболепной зависимости, однако она действенным образом обслуживает хозяйское побуждение, заключающееся в том, чтобы по своему усмотрению обращать себе на пользу «живые» силы окружения, тем самым, выражая через них свою властвующую личность. По крайней мере, потенци­ально, верховая лошадь – это скаковая лошадь, высокого или низкого класса; и именно как таковая она особенно полезна владельцу. Экономическая выгодность верховой лошади заключается в значительной мере в ее эффектив­ности как средства соперничества: когда владелец лошади заставляет свою лошадь обгонять соседскую, это приносит ему ощущение нападения и преобладания. Такое исполь­зование лошади не является прибыльным, однако, будучи в целом довольно последовательным образом расточитель­ным и вполне демонстративно расточительным, оно явля­ется почетным, а следовательно, есть серьезные основания считать, что скаковая лошадь создает хорошую репутацию. Помимо того, настоящая скаковая лошадь также находит подобным образом не производственное, но почтенное упо­требление как инструмент азартной игры.

Значит, верховой лошади в эстетическом смысле повез­ло в том, что такие свойства лошади, как красота или по­лезность, в какой бы мере и сколь бы произвольно они ей ни приписывались, узакониваются каноном денежной достопочтенности. Притязания на ее высокую эстетическую оценку пользуются моральной поддержкой со стороны принципа демонстративного расточительства, подкрепля­ясь хищнической наклонностью к соперничеству и господ­ству. Лошадь, кроме того, красивое животное, хотя скакун не представляется в сколь-нибудь особой степени красивой лошадью тем лицам с неподготовленным вкусом, которые не попадают ни в разряд знатоков скаковых лошадей, ни в разряд тех, у кого сдерживающий моральный фактор воз­награждения, получаемого от почитателей лошадей, под­чиняет себе чувство прекрасного. Таким людям с неподго­товленным вкусом самой прекрасной лошадью представля­ется та, что в процессе отбора, производимого среди этих животных, претерпела менее коренные внешние измене­ния, чем скаковая лошадь. И все-таки, когда автор или докладчик – особенно из тех, чье красноречие самым по­следовательным образом банально, – хочет привести пример животной грации и полезности, риторики ради он обыкновенно обращается к лошади, и уже сразу стано­вится ясным, что у него в мыслях именно скаковая ло­шадь.

Следует заметить, что в различных степенях призна­ния тех или иных пород собак и лошадей, как в тех оцен­ках, с которыми встречаешься даже среди людей с уме­ренно развитыми в этих вещах вкусами, содержится также еще одно заметное и более прямое влияние канонов поч­тенности праздного класса. В нашей стране, например, вкусы праздного класса до какой-то степени складывают­ся на основе привычек и обычаев, которые преобладают или которые считаются преобладающими среди праздного класса Великобритании. Это справедливо не столько в отношении собак, сколько в отношении лошадей. В отно­шении лошадей – особенно верховых, которые в своем наилучшем виде отвечают намерению просто выставить напоказ расточительность, – в общем виде будет справед­ливо сказать, что лошадь тем красивее, чем она «более английская», при том, что английский праздный класс в отношении практики почтенности является высшим праздным классом для нашей страны и поэтому представ­ляет собой пример для подражания более низшим слоям. Подражание в способах восприятия прекрасного и в фор­мировании суждений о том, что красиво и хорошо, не обязательно приводит к фальшивому предпочтению, или, во всяком случае, такое предпочтение не является ни при­творным, ни надуманным. Предпочтение диктуется вку­сом, и оно столь же серьезно и столь реально, когда осно­вывается на подражании, как и тогда, когда оно покоится на любом другом основании; различие заключается в том, что такой вкус является не склонностью к истинному в эс­тетическом плане, а склонностью к приличествующему в плане почтенности.

Подражание, следует сказать, распространяется не только на представление о красоте самой лошади. Оно охватывает также и конскую сбрую, и искусство верховой езды, так что правильная или почтенно красивая посад­ка или осанка, как и аллюр, тоже определяются англий­ским обычаем. Чтобы показать, какими случайными могут оказываться те обстоятельства, которые решают, что в условиях денежного канона красоты будет приличествую­щим, а что нет, можно заметить, что английская посадка и этот особенно утомительный аллюр, сделавший такую неловкую посадку необходимой, сохранились от тех вре­мен, когда дороги в Англии были в таком плохом состоя­нии от грязи и слякоти, что по ним практически невоз­можно было проехать на лошади более удобном шагом, так что в наши дни человек, воспитанный соблюдать в искусстве верховой езды внешние приличия, ездит на тя­желовозе с обрубленным хвостом, в неудобной позе и при­чиняющим страдания аллюром по той причине, что по дорогам Англии на протяжении большей части прошлого века нельзя было проехать верхом более естественным для лошади шагом или на лошади, сложенной для передвиже­ния с прирожденной легкостью по твердой открытой мест­ности.

Каноны денежной почтенности наложили свой отпе­чаток на каноны вкуса отнюдь не только в отношении по­требляемых товаров, включая сюда домашних животных. Надо сказать, что почти такое же действие они оказали на представление о красоте человеческой внешности. С тем, чтобы избежать каких бы то ни было споров по этому поводу, мы оставим без внимания такое, быть может, су­щественное предпочтение полной достоинства (праздной) манеры держать себя и представительной наружности, которые в зрелых мужах по заурядному обычаю связыва­ются с богатством. Такие черты в какой-то мере призна­ются в качестве элементов красоты в человеке. Однако, с другой стороны, существуют определенные элементы жен­ской красоты, попадающие под эту рубрику, которые носят столь конкретный и специфический характер, что допускают оценку каждого из них в отдельности. Почти как правило в обществах, находящихся на той ступени экономического развития, когда женщины ценятся выс­шими классами за работу, идеалом красоты является крепкая женщина с крупными руками и ногами. Основа­нием оценки является сложение, а конфигурации лица придается лишь второстепенное значение. Общеизвестным примером такого идеала культуры раннего хищничества являются девы поэм Гомера.

В последующем развитии этот идеал претерпевает из­менение, когда в общепринятом представлении назначе­нием богатой жены оказывается только подставная празд­ность. Тогда идеал включает в себя характерные признаки праздного образа жизни, которые, как считается, являют­ся результатом последовательной праздности или сообра­зуются с ней. Об идеале, принятом при таких обстоятельствах, можно заключить из описания красивых женщин поэтами и писателями времен рыцарства. В традиционной системе тех времен высокопоставленные дамы, как мыслилось, находились под пожизненной опекой и освобожда­лись от всякого полезного труда. В сложившихся рыцар­ских или романтических идеалах красоты основное внимание обращается на лицо, останавливаясь на утон­ченности его черт, и на изысканность рук и ног, статность фигуры и особенно на стройную талию. В изображении женщин на картинах того времени, а также у современ­ных подражателей рыцарским чувствам и образу мысли талия истончается до такой степени, что подразумевает крайнюю слабость здоровья. Тот же идеал все еще суще­ствует в настоящее время среди значительной части насе­ления современных промышленных обществ, однако нуж­но сказать, что наиболее крепко он удерживается в тех современных общностях, которые наименее продвинуты в вопросе экономического развития и цивилизованности и в которых обнаруживаются наиболее значительные пере­житки статуса и хищнических институтов. То есть рыцар­ский идеал лучше всего сохраняется в тех общностях, которые существенным образом являются наименее со­временными. Пережитки этого томного или романтиче­ского идеала широко встречаются во вкусах состоятель­ных слоев в странах Европы.

В современных обществах, достигших более высокого уровня промышленного развития, высший, праздный класс накопил такую массу богатства, которая снимает с женщин этого класса всякое подозрение в занятии гру­бым, производительным трудом. Здесь в представлениях масс женщины начинают терять свой статус подставных потребителей, и как следствие этого идеал женской кра­соты начинает изменяться: от немощного, полупрозрач­ного и опасно утонченного образа назад, к женщине ар­хаичного образца, не лишенной рук и ног и вообще всей своей персональной телесности. В ходе экономического развития идеал красоты среди народов западноевропей­ской культуры сместился от женщины, обладающей физи­ческими данными, к леди, а теперь он начинает опять воз­вращаться к женщине; и все в подчинении изменяющим­ся условиям денежного соперничества. Одно время необ­ходимые условия соперничества требовали крепких рабынь; в другое время они требовали демонстративного представления (подставной) праздности и, следовательно, явной нетрудоспособности; однако теперь это последнее требование перестает подходить к сложившейся обстанов­ке, так как в условиях более высокой эффективности со­временного производства праздность становится доступ­ной для женщин, занимающих столь низкое положение на шкале почтенности, что она уже больше не может слу­жить отличительным признаком наивысшего денежного положения.

Помимо такого общего контроля, осуществляемого нор­мой демонстративного расточительства в отношении идеа­ла женской красоты, есть кое-какие моменты, заслужива­ющие особого упоминания, так как в них хорошо видно, как эта норма может оказывать господствующее влияние на представления мужчин о женской красоте. Уже отме­чалось, что на тех ступенях экономического развития, на которых в качестве средства к достижению доброго име­ни широко почитается демонстративная праздность, идеал требует изысканных и миниатюрных рук и ног и тонкой талии. Эти черты вместе с другими связанными с этим недостатками сложения призваны показать, что наделен­ная ими личность не способна к полезной работе и поэто­му, следуя праздному образу жизни, должна находиться на содержании у своего владельца. Такая личность не приносит пользы, требует больших расходов и, следова­тельно, представляет собою ценность как свидетельство денежной силы. Это приводит к тому, что на данной куль­турной стадии женщины стараются привнести изменения в свою внешность, с тем, чтобы выглядеть сообразно с со­временными требованиями воспитанного вкуса, а мужчи­ны, руководствуясь каноном денежной благопристойности, находят привлекательными те патологические черты, ко­торые создаются таким искусственным способом. Так, например, считают красивой стянутую талию, получив­шую столь широкую популярность среди всех слоев об­щества в странах западноевропейской культуры, а у ки­тайцев также считается красивой деформированная стопа. В обоих случаях увечья совершаются в силу безоговороч­ного неприятия вкусов, не получивших должного воспи­тания. Чтобы примириться с такими увечьями, требуется привыкание. И тем не менее, там, где они вписываются в образ жизни людей как почетные, санкционированные требованиями денежной благопристойности, не возникает никаких сомнений в их привлекательности. Они являются носителями денежной и искусственно создаваемой красоты, которые и стали служить составными элементами идеала женственности.

Указанная здесь связь между эстетической ценностью вещей и той оценкой, которую они получают в соперни­честве за денежную репутацию, естественно, отсутствует в сознании оценивающих. Если человек при формирова­нии своего эстетического суждения начинает задумывать­ся и размышлять над тем, что рассматриваемый предмет расточителен, престижен, а поэтому его можно по праву считать красивым, то такое суждение не может в полной мере считаться bona fide (добросовестным) эстетическим суждением и в связи с этим не включается в рассмотре­ние. Связь, наличие которой здесь утверждается, между почтенностью и воспринимаемой красотой предметов за­ключается в действии, оказываемом обстоятельством почтенности на образ мышления оценивающего. Он при­вык складывать разного рода оценочные суждения – экономические, моральные, эстетические или суждения о поч­тенности – в отношении предметов, с которыми ему приходится иметь дело, и, когда ему случается оценивать предмет эстетически, его расположенность к данному предмету в силу каких-либо других мотивов будет влиять на степень его оценки. Это особенно справедливо, когда оценка производится в одинаково тесной связи как с эсте­тическими мотивами, так и с престижем. Не так легко отличить оценку в эстетических целях от намерения обо­значить степень почтенности. Возникновение путаницы между этими двумя видами оценок особенно вероятно, потому что ценность, которую представляют собой предме­ты для создания репутаций, обычно не выделяется в речи каким-либо специальным описательным термином. В ре­зультате для обозначения такого безымянного компонен­та денежного достоинства применяются обиходные слова, соответствующие категориям или элементам красоты, и вследствие этого легко происходит смешение соответству­ющих понятий. Таким образом, в общем восприятии тре­бования почтенности срастаются с требованиями чувства прекрасного, и красота, которая не сопровождается обще­признанными знаками добропочтенности, не признается. Однако ни в какой сколь-нибудь ощутимой мере необхо­димые условия денежной почтенности и необходимые ус­ловия красоты в наивном ее понимании не совпадают. Устранение из нашего окружения того, что не может слу­жить целям денежного соперничества, приводит, следовательно, к более или менее тщательному исключению це­лого ряда элементов красоты, которые оказываются несо­гласующимися с такими требованиями.

Лежащие в основе системы вкусов нормы получили свое развитие задолго до появления институтов денежной культуры, являющихся предметом нашего обсуждения. Следовательно, в силу избирательного усвоения людьми отдельных привычек мышления в прошлом оказывается, что необходимые условия красоты, просто красоты, наи­лучшим образом удовлетворяются в основном посредством недорогих приспособлений и устройств, прямо наводящих на мысль и о функции, которую они должны выполнять, и о способе, которым они служат своему назначению.

Может быть, уместно вспомнить позицию современной психологии. Красота формы представляется зависящей от способности восприятия. Пожалуй, можно бы с уверенностью развернуть это утверждение. Если отвлечься от ас­социаций, намеков и «выразительности», относимых к элементам красоты, то красота всякого воспринимаемого чувствами предмета означает, что ум с готовностью про­являет свою апперцептивную активность в тех направле­ниях, которые открываются ему при восприятии рассмат­риваемого предмета. Однако направления свободного развертывания или проявления активности суть направле­ния, к которым сделало склонным ум долгое и обстоятель­ное привыкание. В том, что касается обязательных эле­ментов красоты, это привыкание столь обстоятельное и долгое, что оно вызвало не только склонность к рассмат­риваемой апперцептивной форме, но и адаптацию устрой­ства физиологической системы, а также ее функциониро­вания. В той мере, в какой в состав понятия красоты вхо­дит экономический интерес, он виден в пригодности пред­мета для служения какому-то назначению, в очевидной и однозначно понимаемой возможности его использования в процессе жизни. Такому выражению во всяком предме­те экономической пригодности или экономической полез­ности – тому, что можно назвать экономической красотой предмета, – наилучшим образом служит точный и недвусмысленный намек на его назначение и его действенность в материальных сторонах жизни общества.

На этом основании наилучшим в эстетическом отно­шении среди полезных объектов является простой, лишен­ный украшений предмет. Но так как недорогие предметы личного потребления отвергаются денежным каноном почтенности, удовлетворение нашего стремления к краси­вым вещам нужно искать посредством компромисса. Законы красоты нужно обойти каким-нибудь ухищрением, которое свидетельствовало бы о престижных расточитель­