Ф е с ь к и н ы в и ш н и

Феська въезжает на Сосульском в кухню. Радостно смеется и погоняет своего " ослика". Работники, видавшие картины и похлеще, не обращают на них чрезмерного внимания.

Сосульский. Слезай! Тяжелая!

Феська. Во-во. (Слезает.)

Сосульский. (Пытаясь принять вертикальное положение). Сил нет, какая тяжелая.

Феська. Во-во.

Сосульский. Цо?

Феська. Говорила, поговорить надо.

Сосульский (неприятно изумлен). Опять?

Феська. Похоже на то.

Сосульский. Когда?

Феська. Точно не знаю.

Сосульский. Когда?

Феська. Да, похоже, к Пасхе уже и все.

Сосульский. Ты что? Пасха через два дня.

Феська. А у нас, христиан, через две недели.

Сосульский. Дура. Да ты... Да сколько можно? Да где оно в тебе только сидит?

Феська. Ну, я девушка емкая... Адамчик! (Падает Сосульскому в ноги.) Родненький, давай их оставим.

Сосульский. Что мелешь? Кого их?

Феська. Мальчиков наших. Может, опять двойнята.

Сосульский (плохо ему). Во.. во...

Феська приносит ему воды.

Сосульский (пьет и выплевывает все назад). Это же вода!

Феська. Водичка.

Сосульский. Дура! (Горюет.)

Феська. Сокол мой. Мне видение было. Будто позвала меня Матерь Божья к себе на девичник. Захожу вместе с другими ее подружками в светелку, а там она - худенькая. Сидит тихо на лавке и ленточки голубые к веночку пришивает. Мы говорим - Марийко, это мы, подружки твои, а она улыбается, но как будто и не слышит. Веночек положила и ко мне подходит. За руку взяла и молчит. Я на нее смотрю - ну такое дитя. И вот, чтобы красота там какая-нибудь, так нет. И красоты особой нет. Волос темный, но не жгучий, а как бы с рыжинкой. А лицо светлое, как, знаешь, если вишневую косточку во рту держать, а потом высушить. Красное уйдет и смуглое уйдет, а белое будет. Как бы с памятью белое. И веснушки. Я говорю - что ты, Марийко? А она на меня смотрит. А глаза у нее как яхонты. Я и яхонтов то никогда не видела. А тут гляжу и понимаю - яхонты. Я говорю - что ты, Марийко? А она - страшно мне. И мне, - говорю, - страшно. Молчит. А потом улыбнется, и так тихо, чтобы, значит, другие не слышали... - Ты, - говорит, - подруженька моя, Фесенька, не бойся. Пусть мне страшно, а ты не бойся. Твой сыночек Польшу спасет. (Плачет.) А сыночка то у меня и нету...

Сосульский. Ну, не плачь, старая, не плачь.

Феська. Адамушка, давай детей оставим.

Сосульский. Слышишь, как будто забегали. Или это у меня в голове такая карусель.

Феська. Адамчик, я больше не хочу их в бочку.

Сосульский (сквозь сон). Хорошо еще войны нет. (Засыпает.)

Феська. Ты видел новеньких? Я как глянула, так будто во мне еще одно сердце. Я до них, а они - от меня. И смотрят, как на кухарку. Такие славные белые панычи. А мне янголы прямо в душу шепчут: это твои дети, Феодосия. Это твои дети.

Калинка. Феодосия, ты здесь?

Феська. А?!

Калинка. Это я, Калинка, не бойся.

Феська. Чего мне бояться.

Калинка. Тут такое дело, Феодосия... Как бы сказать... Я тебе триста злотых должен, так я, вот, принес.

Феська. О, Господи, что случилось?

Калинка. Ты вспомни хорошенько, я тебе больше ничего не должен?

Феська. Нет.

Калинка. Ну, прощай тогда. Пойду я. (Уходит. Возвращается.) Ну, ты помнишь - двадцать бутылок по пять и еще двадцать сливовицы по десять. Триста получается. Правильно считаю?

Феська. Правильно.

Калинка. Пошел тогда.

Феська. Иди. Спасибо тебе.

Калинка. Прости меня.

Феська. Ступай с Богом.

Калинка. Спасибо тебе.

Феська. Тебе спасибо, Калинка.

Калинка. Пойду я. (Уходит.)

Феська сидит неподвижно.

Феська. Боже, за что ты мне в душу вложил любовь к поляку? Что бы мне москаля не полюбить? Да хоть бы и татарина - все не такая мука... Сколько ж мы их отправили? Помню, близнята первые были. Носила их тяжело. Глупая потому что была. Думала, во мне горы растут. А ведь еще и работать надо, и воду таскать, и все... Да чтоб еще никто и не заметил. А как родила - так такие стручки, что, кажется, и мышь голову откусит. Только я им животы кое-как завязала, а тут ты пришел. Помнишь? (Сосульский не отвечает.) Помнишь, старый? (Замечает, что Сосульский спит. Заботливо кладет ему какую-то тряпку под голову.) Пришел. Поцеловал каждого, а они ж страшненькие - в крови перепачканные, мордочки скрюченные как грушки сушеные - чистые мартышки. Вот если б ты их не поцеловал... Ни за что бы не отдала. Растопил поцелуем как бабу восковую, как дуру последнюю. Поверила, всему поверила. В приют поверила, в то, что видеть их смогу, поверила... О, если б ты их не поцеловал. Мертвая только и отдала бы их. Это уже потом, когда поняла все, когда ты сам спьяну все рассказал - только тогда... Как перегорело все. Пьяная жила, как зверь какой. Рожала, и в бочку. Рожала, и... в бочку. Сколько тех моих бочек между звезд качается. Как вишен просыпала.

Бадальский. Ты здесь, Феодосия?

Феська (не слышит, что ее зовут). А может, правду, кто и выживает. С одного боку звезда печет, а с другого мороз студит. А бочку себе крутит и крутит, как... поросенка. (Самой стало смешно от такого неподходящего сравнения) Может, какие добрые люди и подберут. Здесь вокруг много всякого сброда шастает.

Бадальский (подойдя вплотную). Ты здесь, Феодосия?

Феська. Пан отче?

Бадальский. Я. (Показывает на Сосульского.) Спит?

Феська. Заснуло мое счастье. Вы, говорят, дуэльничать затеяли. Ты бы не убивал старого, а то кто меня, хлопку, похоронит по-людски?

Бадальский. Не волнуйся, не до него.

Феська. Ты всегда ко мне добрый был, хоть и собачьей веры поп. Как помру - помолись по-своему за рабу божью Феодосию.

Бадальский. Что это тебе помирать приспичило?

Феська. Видно, пора. Ты ведь деньги принес?

Бадальский. Нет. То есть да... Не принес. Зайдешь завтра рано утром в костел святого Варфаламея, спросишь отца Игнатия.

Феська. Знаю такого.

Бадальский. Скажешь - от меня. Он отсчитает сколько следует. Только не вздумай ляпнуть, что за самогон. Скажешь - за тридцать печеных ангелов под сахарной глазурью.

Феська. Он мне сам за двенадцать апостолов с медом должен.

Бадальский. С медом?

Феська. И за Иоанна Крестителя на лимонных корках.

Бадальский (в сторону). От пьянь Господня.

Феська. И за Вифлеемскую звезду с перцем.

Бадальский. Ладно, ладно. Я ему покажу... (Спохватывается.) Я ему скажу, он с тобой завтра за все рассчитается.

Феська. А послезавтра никак нельзя?

Бадальский. А чего тянуть?

Феська. Уже завтра, значит.

Бадальский (взрываясь). Ничего это не значит. Ничего я тебе не говорил. Напридумывала, глупая баба. (Успокоившись.) Завтра утром зайдешь.

Феська. Завтра так завтра.

Бадальский. Прощай.

Феська. Прощай. Помни, что я просила.

Бадальский. Помню. Помолюсь. (У ходит.)

Феська сидит молча. Вдруг задышала часто-часто и стонать начала. Еще не умом, а только женским своим сильным телом ощутила...

Феська (слова вылетают у нее короткие - как спазм). Горе. Горе. Ой, горе. Феська, решето дырявое, все вишни просыпала.

Замолкает и перестает дышать.

Феська. Что ж ты наделала, Феся?

Не Смерть, а только бессильный еще подсмертыш потряс над феськиной головой косой-колокольчиком. Не призраки окоченевших человеческих детенышей явились старухе, а просто застонала большая грудь по жадным ртам, что могли бы до сладкой крови терзать ее черные соски.

Но и того не вынесла кухарка. Занялся феськин ум таким горячим огнем, что и тысяча чертей не разожгут, пусть бы и были у них дрова из чистого пороху. А за то так покарал бабу Господь, что кончалась жизнь ее младенцев в таком холоде, после которого невинные их души долго еще дрожали в райских садках и у товарок своих ночью норовили стащить лишнее одеяло.

Лишилась разума Феська. Забилась, завыла по-звериному. Подняла Сосульского. Вскочил на ноги старый поляк, да не проснулся - тут же и рухнул, - крепкую горилку готовила беззаконная его жена, не будет больше во всей Вселенной такой горилки, лопни мои глаза, не будет.

Как вскинулся Сосульский, умолкла Феська, а как обратно упал, так появилось у нее в глазах что-то новое, как бы разумное навыворот. Медленно поднялась кухарка, ступила шаг и упала, как перед тем пьяница ее любимый. Снова поднялась, снова упала. Встает и падает Феська. Может, что-то сказать хочет, а может, просто так - я в бабах не разбираюсь. И пока упражняется таким порядком дурепа, выволакивают шляхтичи подручных ее из кухни и кончают где-то неподалеку. А саму Феську не трогают - обходят. Оставим и мы ее.