Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Константин БАЛЬМОНТ 1 страница
|
|
В венах
бурлит
солнечных пятен смятенье.
В веках
ритмами
бьются часы Вселенной.
Сердцем
слышится
звездных флейт настроенье.
Из глубин
синева
без конца
льется мечтой вдохновенной.
Виктор КОВАЛЬСКИЙ
Понятия биосферы и ноосферы вошли в плоть и кровь современной жизни. В представлении большинства читателей они неотделимы от имен таких корифеев науки ХХ века, как Владимир Иванович Вернадский (1863—1945) (рис.1), Александр Леонидович Чижевский (1897—1964) (рис. 2) или Лев Николаевич Гумилев (1912—1992) (рис. 3). По существу так оно и есть. Ибо именно эти сыны Отечества, а также их многочисленные приверженцы и последователи внесли наибольший вклад в утверждение, развитие и пропаганду одного из самых продуктивных и перспективных философских и одновременно естественнонаучных учений.
Между тем биосферные и ноосферные идеи были известны давно, можно даже сказать — всегда. Просто скрывались они под другими именами, если говорить о философии, богословии или теоретическом естествознании. Особенно чувствительны были к космическому зову ноосферы поэты, писатели, художники, композиторы. Это и неудивительно: ведь творческое озарение, охватывающее немногих избранных (к тому же и в не столь частые минуты вдохновения), — во многом результат воздествия биосферы и ноосферы. Вот лишь один, однако в высшей степени показательный пример.
В 1884 году знаменитейший русский пиит Гавриил Романович Державин (1743—1816) (рис. 4), что называется, в один присест написал в маленькой комнатушке на постоялом дворе в Нарве возвышенную оду “Бог”, которую один японский литервтуровед назвал самым великим произведением мировой поэзии всех времен и народов. Хотя “адресат” державинского шедевра обозначен совершенно однозначно, поэт в собственном автокомментарии, несмотря на то, что был глубоко верующим человеком, пояснял, что под Богом он представлял прежде всего “беспрерывную жизнь в движении вещества” (что вполне соответствует современному представлению о биосфере). А величественная пантеистическая картина единения Вселенной и Человека — Макрокосма и Микрокосма, нарисованная поэтом, по существу дает нам ноосферный срез Мироздания:
... Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я Бог!
Подобным образом биосерные и ноосферные феномены во все времена непрерывно вторгались в жизнь и практику обычных людей. Неразрывно спаяны они с повседневной действительностью и по сей день. Ибо такие явления как творческоее воображение, житейская интуиция и даже сон имеют отчасти биосферную, отчасти ноосферную природу.
Потому-то громадный задел в разработке биосферно-ноосферной проблематики имелся уже задолго до того, как были придуманы и введены в научный оборот сами термины. Честь их изобретения принадлежит зарубежным ученым. Понятие биосферы (от греч. bios — “жизнь” + “сфера”) первым употребил австрийский геолог Эдуард Зюсс (1831—1914) (рис. 5), а научный неологизм ноосфера (от греч. noos — “ум”, “разум” + “сфера”) впервые прозвучал во Франции благодаря философам Эдуарду Леруа (1870—1954) и Тейару де Шардену (1881—1955) (рис. 6). Именно с ними активно общался В.И. Вернадский во время научной командировки в Париж в 1922—1925 гг. Сходные идеи формулировал также Павел Александрович Флоренский (1882—1937) (рис. 7) в концепции пневматосферы (от греч. pneuma — первоначально “дыхание”, позднее “дух”), где упор делался не столько на разум, сколько на душу.
Но еще задолго до Вернадского и Чижевского, Флоренского и Гумилева, Леруа и Шардена (а также одновременно с ними) глубокие биосферные и ноосферные идеи в русле философского космизма (во многом отличные от традиционных) были сформулированы крупнейшим ученым и мыслителем ХХ столетия Константином Эдуардовичем Циолковским (1857—1935) (рис. 8). Удивительный парадокс: называя Циолковского отцом космонавтики и считая его чуть ли не олицетворением теоретической мысли ХХ века, официальная и официозная (академическая) наука никогда не признавала его вклад в развитие философии. Его гениальные открытия-озарения именно в данной области, во многом опережающие уровень современной науки, объявляются фантастическими бреднями изобретателя-самоучки или же плодом старческого маразма*. Имени Циолковского не найти и в опубликованных при жизни трудах академика Вернадского, даже в тех случаях, когда, казалось бы, обойти и не упомянуть его никак нельзя, ибо оба практически одновременно писали и говорили об одном и том же. В последнее время документально установлено, что самое активное участие в блокировании идей Циолковского и публикации его работ приняла группа влиятельной профессуры из старейшего технического вуза страны — МВТУ им. Баумана.
Впрочем, история (история науки в том числе) всё и вся всегда расставляет по своим местам. Многое изменилось со времени 1-го издания эпохальной книги В.И. Вернадского “Биосфера” (1926 г.), где на высочайшем теоретическом уровне подытоживались научные достижения того времени и давался мощный толчок для дальнейших изысканий в различных областях знания. Здесь же содержались главные отправные точки для разработки ноосферной проблематики. С тех пор только на русском языке на данную тему появились сотни книг и многие тысячи статей. Чуть ли не ежегодно проводятся конференции и симпозиумы, возникли целые институты и академии соответствующего направления. Кроме того, о био- и ноосфере защищено превеликое множество диссертаций. Во многих из них содержатся дефиниции основных понятий, причем каждый автор, как правило, пытается выйти вперед в терминологическом соревновании.
Так что предложить читателю какое-то одно устоявшееся определение (такого попросту нет!) очень и очень трудно. Но необходимо — иначе как же книгу дальше читать! А потому обратимся к истокам. Сам Вернадский дает определение биосферы, опираясь на единственно правильный, космистский подход, который предусматривает признание существование особой жизненной оболочки — биосферы — в еетесной взаимосвязи с Космосом и его совокупными закономерностями:
“По существу биосфера может быть рассматриваема как область земной коры, занятая трансформаторами, переводящими космические излучения в действенную земную энергию — электрическую, химическую, механическую, тепловую и т.д. Космические излучения, идущие от всех небесных тел, охватывают биосферу, проникают всю её и всё в ней”.
Одним из немногих, кто с энтузиазмом воспринял идеи Вернадского и познакомился с его книгой “Биосфера” сразу после опубликования был звмечательный русский писатель-космист Михаил Михайлович Пришвин (1873—1954) (рис. 9). Учение Вернадского оказалось удивительно созвучным сокровенным мыслям писателя о жизненном единстве Вселенной, о целостности космической материи. Пришвин писал о непосредственном чувствовании звездного неба, о пантеистическом начале творчества, о грядущем Всечеловеке и “сверхвременном чувстве цельности человеческой жизни”, о любви как о чувстве Вселенной (“когда все во мне и я во всем”). В книге Вернадского Пришвин увидел хрестоматийные азбучные истины, известные еще древним египтянам; эта истина заключается в том, что все мы — дети Солнца. И далее Пришвин развертывает целый каскад философских аргументов, почерпнутых из собственного опыта ощущения ритмики Вселенной — от “календаря света” (смены времен года) до единой со всеми планетами Солнечной системы ритмикой дыхания:
“Я всегда чувствовал смутно вне себя эту ритмику мирового дыхания, и потому научная книга Вернадского “Биосфера”, где моя догадка передается как “эмпирическое обобщение”, читалась мной теперь, как в детстве авантюрный роман. И мне теперь стало гораздо смелее догадываться о творчестве так, что, может быть, эта необходимая для творчества “вечность” и есть чувство не своего человеческого, а иного, планетного времени, что, может быть, эту способность посредством внутренней ритмики соприкасаться с иными временами, с иными сроками и следует назвать собственно творчеством? ”.
В думах о Вселенной, отображенных в произведениях и дневниках, которые он вел ежедневно на протяжении десятков лет, Пришвин пытался постичь истоки русского космического мировоззрения, оказавшегося столь созвучным учению о биосфере и ноосфере. “В пастушечье время, — пишет он в дневнике 1914 года, — когда жили по солнцу, по месяцу, по звездам, до того эти неизменные в своем беге светила обживали человека, что солнце, звезды, месяц были ему как родные и чувство он к ним имел личное, такое далекое от нас чувство, из которого рождались слова: “Солнце, остановись”.
Интересное уточнение, касающееся содержания понятия “биосфера”, сделал один из талантливых продолжателей дела Вернадского — русский генетик Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский (1900—1981) (рис. 10). Он образно назвал биосферу энергетическим экраном между Земным и космическим (при этом, естественно, “экран” следует понимать не только в отражательном, но и в связующем плане:
“Биосфера — существеннейшая составная часть общей жизни Земли как планеты, энергетический экран между землей и Космосом, та пленка, которая превращает определенную часть космической, в основном солнечной энергии, поступающей на Землю, в ценное высокомолекулярное органическое вещество”.
Таким образом, с биосферой при всем разнообразии подходов и обилии дефиниций более-менее ясно. Что касается ноосферы, то здесь разноголосица ничуть не меньше. Не подлежит сомнению лишь одно: исходя из сути самого понятия, речь идет о разуме. Но о каком? Существует узкое и широкое толкование разумности. В узкой трактовке единственным ноосферным субъектом и определяющим фактором планетарного развития выступает человек во всем многообразии своей деятельности с окружающей действительностью. В данном смысле ноосфера выступает высшим этапом эволюции биосферы и человечества, когда природа, естественная и искусственная среда становятся управляемыми под воздействием разумных преобразований. Очень многие дело так и представляют: сначала возникла биосфера, затем в результате ее эволюции и последовавшего на определенном этапе качественного скачка возникла ноосфера. Тем самым ноосфера смешивается и отождествляется с антропосферой, связанной исключительно с человеческой деятельностью. Применительно к планете Земля данный вывод вполне понятен, но стоит только его экстраполировать на бесконечную и неисчерпаемую Вселенную, как, казалось бы, совершенно бесспорный тезис начинает пробуксовывать.
К примеру, исключительно узкое понимании ноосферы пропагандировал русский писатель-фантаст Иван Антонович Ефремов (1907—1972) (рис. 11):
“Самый великий ученый нашего времени и один из величайших во все времена, наш соотечественник Вернадский, ввел понятие ноосферы — суммы коллективных достижений человечества в духовной области, мысли и искусства. Она обнимает всех людей океаном, формирующим представление о мире, и надо ли говорить о том, как важно, чтобы воды этого океана оставались чистыми и прозрачными”
Я всегда был почитателем писательского творчества Ивана Ефремова, можно сказать, вырос на его романах, повестях и рассказах. По сей день считаю его не только крупнейшим русским фантастом, но также возглавляющим (вместе с Жюлем Верном и Гербертом Уэллсом) когорту корифеев мировой научной фантастики. Как и любой человек он имеет полное право на собственную трактовку понятия “ноосфера” (хотя и совершенно ошибочно приписывал его открытие Вернадскому). Искренне жаль, конечно, что являясь по существу не просто писателем, но также и подлинным мыслителем-космистом, Ефремов не сумел разглядеть глубинный космический смысл ноосферной реальности.
На первый взгляд в таком же узком смысле понимал ноосферу и сам Вернадский, ибо именно об этом писал незадолго перед смертью:
“Человечество, взятое в целом, становится мощной геологической силой. И перед ним, перед его мыслью и трудом, ставится вопрос о перестройке биосферы в интересах свободно мыслящего человечества как единого целого. Это новое состояние биосферы, к которому мы, не замечая этого, приближаемся, и есть ноосфера”.
Но Вернадский не абсолютизировал подобное истолкование био- и ноосферы. Мысль великого ученого-космиста была постоянно устемлена к неизведанным и недостижимым пока что глубинам Вселенной. Он прекрасно осознавал, что Универсум можно правильно понять лишь в его целостности, и проблемы разумной жизни в бесконечной Вселенной отнюдь не ограничиваются ее далеко не совершенными проявлениями на Земле — одной из бесчисленного множества небесных тел. Сам Вернадский формулировал данную мысль следующим образом: “Научно понять — значит установить явление в рамках научной реальности — Космоса”.
Вот почему наряду с узким, существует иное, широкое, понимание разумности в целом и ноосферы в частности, когда они выводятся далеко за рамки одного лишь человеческого бытия и многообразной деятельности Homo sapiens. Если намеренно обострить постановку вопроса, то он прозвучит так: существовала ли ноосфера до человека? Ответ на него возможен только положительный, поскольку в данной интерпретации разумность и сознательность распространяется и на безграничную Вселенную (Космический разум), и на отдельные формы движущейся материи — как известные, так и гипотетические: информационно-энергетическое поле, астральная среда, четвертое и последующие измерения пространства, физический вакуум, атомные и субатомные структуры. В соответствии с таким подходом, вся разумная сторона Вселенной (Космоса) — это и есть ноосфера.
При этом неизбежно и вполне естественным образом размываются, на первый взгляд казалось бы, непреодолимые грани между наукой и мистикой, философией и богословием. Сказанное, однако, следует понимать лишь в том смысле, что религиозная и оккультная эзотерика затрагивают те же самые проблемы, из коих сложилась концепция био- и ноосферы. Именно таких взглядов придерживался Циолковский (подробнее о них — ниже): если перевести его научные откровения — иначе их не назовешь — на современный био- и ноосферный язык, то получается что биосфера и ноосфера существовали и будут существовать всегда.
Итак, во всей выявленной проблематике можно безошибочно выделить линию Циолковского (широкий, всеобъемлющий подход) и линию Вернадского (узкий, частнонаучный продход).Сразу же подчеркиваю: на протяжении всего последующего изложения личноя буду исходить из первой, расширительной, трактовки био- и ноосферы, опираясь на тысячелетнии традиции мировой философии, наработки русского космизма и совокупные достижения современной науки. При этом следует совершено четко осознавать: обе линии или оба подхода не конкурируют, не противоречат, не взаимоисключают друг друга, а взаимодополняют!
* * *
Теплым вечером последнего майского дня 1928 года на застекленный балкон своего калужского дома вышел 70-летний старик с сильно поседевшей окладистой бородой. После каждодневного напряженного труда Циолковский — а это был, конечно, он — любил полюбоваться на закат солнца. Погода была полуоблочная, и заходящее светило пряталось за облаками. Вдруг почти у самого горизонта великий старик совершенно отчетливо увидел три гигантские буквы: чАу — они были составлены из облаков и как будто напечатаны. Лихорадочно заработала мысль: что бы могла означать небесная аббревиабура? А вдруг это осмысленное слово*?
Циолковский быстро вернулся к столу и скорее по привычке записал латинскими буквами — ray. Тотчас же обнаружился и смысл загадочной надписи — “рай”! Для пораженного глухотой старика три небесных буквы зазвучали, как космическая симфония, — они вновь (и в который раз!) подтвердили глубочайшие выводы его многолетних и разноплановых философских размышлений.
Идеи Циолковского давным-давно и во всем опередили свое время. В своей “космической философии” он наметил почти все основные направления, которые лежат в основе био-ноосферной теории и всюду, где только можно, проводил идею жизнесущности Мироздания. Гениальный ученый-космист пытался решить проблему мироздания последовательно монистически. В основополагающем философском эссе “Монизм Вселенной”, систематически обобщающем идеи великого русского мыслителя, содержится возвышенная космическая оратория в честь материи, человека и его счастливого будущего. С первых же аккордов читатель настраивается на мажорный, оптимистический лад:
“Я хочу привести вас в восторг от созерцания Вселенной, — обращается к современникам и потомкам калужский мудрец, — от ожидающей всех судьбы, от чудесной истории прошедшего и будущего каждого атома. Это увеличит ваше здоровье, удлинит жизнь и даст силу терпеть превратности судьбы. Вы будете умирать с радостью и в убеждении, что вас ожидает счастье, совершенство, беспредельность и субъективная непрерывность богатой органической жизни”.
Свободно оперируя колоссальными временными периодами, Циолковский подразделял космическое бытие человечества на четыре основные эры: 1) эра рождения (нынешняя эпоха развития цивилизации, положившая начало освоению Космоса); 2) эры становления (расселине человечества по всему Космосу); 3) эра расцвета (существование людей во взаимосвязи с другими космическими цивилизациями); терминальная (или лучевая) эра (когда в результате несоизмеримого с нынешними мерками развития человечества оно сольется со всем Космосом). Каждая эра может продолжаться несколько миллиардов лет, а в отношении последней Циолковский предупреждал, что в настоящее время идею ”лучистого человечества” понять практически невозможно (она представляется нелепой и абсурдной), “однако удивительные предчувствия никогда не обманывали мыслящего человека” (подробнее см.: Приложение).
В эволюции Космоса решающая роль, по Циолковскому, принадлежит свету и другим электромагнитным явлениям. Так, на четвертой стадии лучевой (терминальной) эры корпускулярное вещество превращается в лучевое, а “человечество становится бессмертным во времени и бесконечным в пространстве”, перейдя в лучистую форму высокого уровня. В результате “мозг высших организмов превратится в необратимую форму лучистой энергии, наиболее совершенную форму материи вообще, <...> обладающую каким-то особым космическим сознанием, развитом в мировом пространстве”. Возникает Лучистое человечество. Смелые выводы Циолковского как бы конкретизируют на естественнонаучной основе мысль, ранее высказанную, Владимиром Соловьевым: “Древняя наука догадывалась, а нынешнее доказывает, что органическая жизнь есть превращение света”.
В конце жизни Циолковский задался целью сформулировать квинтэссенцию своих взглядов, своего рода свод космических истин, служащих во всякие времена неисчерпаемому познанию “вечной юности Вселенной”. Очерки эти были в вчерне готовы, но увидели свет спустя почти что шесть десятилетий. Углубляя систему нового мировоззрения и новой методологии, великий русский космист продолжил обоснование зависимости судьбы человека и человечества от судьбы Вселенной. Допуская как нечто вполне естественное существование “миллионов миллиардов планет”, населенных живыми и разумными существами, Циолковский идет дальше, пытаясь представить социальную организацию Вселенной: от президентов солнечных систем их групп (куч) до президентов млечных путей, эфирных островов и всего Космоса.
Однако главная задача ученого — познание физических, биотических, психологических и иных закономерностей Большого Космоса, рассмотрение его в эволюции при условии, что время “бесконечно — сзади и спереди”. В “Очерках о Вселенной” продолжается поиск аргументов для обоснования тезиса о жизненно-чувственной природе Вселенной. Космос есть живое существо. Жизнь — везде и всюду. Точно так же везде и всюду — чувства. “Материя выражается соединением времени, пространства, силы и чувства (факт: где есть чувства, там есть и материя и обратно: где есть материя, там есть и чувство, хотя и близкое к нулю). Эти четыре свойства материи неотделимы друг от друга, т.е. в отдельности не существуют. Если мы замечаем где-нибудь, например, пространство, то там же будут и остальные три качества материи”.
Космическое кредо Циолковского: состояние Вселенной никогда не изменяется: она никогда не умирает, не погасает, а “вечно цветет солнцами, планетами и жизнями”. “Она вечно юная или мужественная — в полном расцвете своих сил. Она бессмертна не только в отношении постоянства материи и сил, но и в отношении всегда бурной ее жизни - органической и неорганической”. Венчают Космическое завещание Циолковского размышления о Боге. Вселенная — это и есть Бог. “Во власти и могуществе К О С М О С А сомневаться нельзя. Нами распоряжается, над нами господствует К О С М О С”.
Еще древние мыслители, сравнивая знания с кругом, а незнания — с областью, находящейся за его пределами, — говорили: чем больше круг (то есть чем больше достигнутое знание), тем больше точек соприкосновения его окружности с границами незнания (то есть тем больше проблем возникает перед наукой). Циолковский также подчеркивал: “Вся известная нам Вселенная только нуль и все наши знания, настоящие и будущие, ничто в сравнении с тем, что мы никогда не будем знать. <...> Изучение Вселенной... никогда не будет закончено. Наше знание — капля, а незнание — океан”. Космическое учение Циолковског не воздвигает преград на пути познания и освоения Вселенной ни в ширь, ни в глубь. Оно не накладывает ограничений и на скорость космических полетов, опираясь в данном вопросе на внутреннюю логику природы, получающую свое отображение подкрепленных не практике законах физики, небесной механики и навигации, космонавтики, космологии.
Циолковский давно открыл в себе необычный для обыкновенных людей дар общения с неизвестными разумными силами (впоследствии в эссе именно под таким названием он расскажет о своих чудесных видениях). Должно, быть с того самого мгновения, когда встретился лицом к лицу со смертью. Случилось это в молодые годы, еще до переселения в Калугу: шел в темноте домой по льду реки и вдруг провалился в прорубь. Ситуация казалась безвыходной: Безносая старуха уже сжимала горло костлявой рукой, а перед глазами, как это обычно случается, промелькнула вся прошедшая жизнь. Но вкарабкался — только вот совсем по-другому мир стал воспринимать. Не знал, что психологи называют пережитую такую предсмертную ситуацию пограничной: прошедшие сквозь нее обычно точно заново нарождаются на свет и становятся совершенно другими людьми — по мировосприятию. Так и он, Циолковский, стал после того случая по ночам разговаривать с “ангелами” (об этом он впоследствии и уже в глубокой старости сам рассказал писателю Виктору Шкловскому). “Ангелы” — название, конечно, сугубо условное: просто другого подходящего слова не нашлось в обычном лексиконе. Но факт на лицо: во сне или в полудреме перед ним вдруг появлялись лики или фигуры благообразных и человекоподобных существ, которые вступали с Циолковским в высокомудрые разговоры.
Аналогичная ситуация описана в хорошо известной апокрифической “Книге Еноха”, где рассказывается об “ангелах”, посетивших праведного библейского патриарха и показавших ему “иные миры”. Однако наиболее известными и показательными фактами общения с ноосферой, зафиксированными историками, следует считать внутренние “голоса”, которыми руководствовались Сократ и Жанна д’Арк. Сократ называл таинственный голос, сопровождавший его на протяжении всей жизни, демоном (daimon, daimonnion). Судя по всему, именно этот без всякого сомнения ноосферный “демон” и внушил величайшему мудрецу античности его самое знаменитое утверждение: “Я знаю, что ничего не знаю”. Действительно ноосферная истина!
Ксенофонт — один из ближайших учеников Сократа и автор воспоминаний об учителе — свидетельствует: внутренний “даймон” постоянно давал Сократу указания относительно того, что ему следует делать и чего не следует. По данному вопросу исписаны кипы бумаги, но мало кто приблизился к правильному пониманию загадочного феномена. Одни считали его обыкновенной метафорой, другие — неким шестым чувством, третьи — интуицией, четвертые — психической аномалией. И т. д. Но уже современники Сократа разводили руками, когда возникал вопрос, что же это за “демон” такой. Похоже, сам Сократ также затруднялся с ответом на данный вопрос. Он лишь констатировал, как про то рассказывает Платон в “Апологии Сократа”: “Началось у меня это с детства. Возникает какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет. Вот этот-то голос и возбраняет мне заниматься государственными делами”.
На самом деле здесь речь идет о типичном (и в данном конкретном случае — регулярном) контакте с ноосферой. Аналогичным голосом (точнее — голосами) руководствовалась и Жанна д’Арк (ок. 1412—1431). На ее процессе судьи впоследствии запишут в протокол: “Ей было тринадцать лет: и был ей голос Божий, явившийся, чтобы помочь и направить ее. И в первый раз она сильно испугалась. А явился этот голос в полуденный час, летом, в саду ее отца”. Глас ноосферы не только предрек Орлеанской Деве ее героическую миссию, но и предсказал неминуемую гибель на костре после неправедного суда. Так и случилось. Спустя чуть больше года после триумфальной победы под Орлеаном инквизиторы осудили экзальтированную девушку именно за услышанные ноосферные “голоса”, признав их дьявольскими.
Но, как мы уже занем, “демон” ноосферы вещал не только в Афинах V века до н.э. или во Франции XV века, но и в ХХ веке в Калуге. Окружение калужского Сократа — Циолковского (семья, попечители и большинство посетителей) оценивали его чудесный внутренний дар очень просто: дескать, сбрендил старик, окончательно из ума выжил. Конечно, вслух и публично такой оценки общепризнанному основоположнику теоретической космонавтики и отечественного дирижаблестроения старались не давать. Но “за глаза” и в неформальной обстановке выражались еще похлеще. Лишь один из всех, кто знал Циолковского близко, относился ко всем его видениям и откровениям всерьез. Это был молодой калужанин, впоследствии прославленный ученый Александр Чижевский. Впервые они познакомились лично накануне Первой мировой войны, когда Чижевскому — в то время выпускнику Калужского реального училища — было четырнадцать, а Циолковскому пятьдесят семь лет. Однако сороколетняя разница в возрасте не помешала возникновению (а в дальнейшем и укреплению) плодотворной творческой дружбы двух корифеев отечественной науки*.
По скрупулезному подсчету Чижевского они встречались минимум двести пятьдесят раз, беседуя с глазу на глаз по многу часов — либо прячась от ненастья в знаменитой светелке Циолковского, либо совершая в погожие дни длительные совместные прогулки в окрестностях Калуги. Чижевский, пожалуй, был первым, кто по достоинству оценил своего старшего друга не только как основоположника мировой космонавтики, но также как гениального философа и мыслителя. В мемуарах, написанных уже на склоне лет, создатель гелиобиологии вспоминал о своих первых юношеских впечатлениях: “Он открылся мне с какой-то оглушающей, космически страшной силой, и я увидел то, чего просто не предполагал даже увидеть, ибо считал его эрудированным, даже талантливым человеком, а столкнулся с каким-то огромным монументальным знанием и необычайной, пронизывающей интуицией, потрясшей всего меня, как небесный гром”.
* * *
Судьба самого Чижевского ярка и незабываема, как утренняя или вечерняя звезда, на бескрайнем небосклоне. Путь к ней был тернист и долог. Основатель “солнечной науки” гелиобиологии — науки о неразрывной связи Жизни и Солнца, он также один из плеяды тех русских мыслителей-энциклопедистов, кто закложил фундамент науки XX века и мировоззрения будущих эпох. Поэт, художник, историк и, конечно же, естествоиспытатель, он в сорокалетнем возрасте был выдвинут зарубежными единомышленниками на Нобелевскую премию с мотивировкой “Леонардо да Винчи двадцатого века”, но вместо этого получил у себя на родине пятнадцать лет лагерей и ссылки, где ни на один день не прекращал творческой работы. (Для некоторых современных интеллектуальных геростратов замечу в скобках: Леонардо ХХ века до конца дней своих считал себя учеником и последователем Циолковского, а философию Учителя называл сверхгениальной).
Научное наследие Чижевского огромно, но на сегодня опубликована лишь малая часть. В частности, до сих пор остается в рукописи, доступной в архиве лишь немногим специалистам, капитальная монография “Основные начала мироздания. Система космоса”, написанная в начале 20-х годов, как раз в разнар интенсивных контактов с Циолковским, и охватывающая всю проблематику космизма. Тогда же была издана знаменитая работа “Физические факторы исторического процесса”, наделавшая столько шума в ученом мире, что повторно ее отважились переиздать лишь спустя 70 лет. Через десять лет после смерти автора и через тридцать лет после первой публикации на французском языке вышла на родине и самая известная книга Чижевского “Земное эхо солнечных бурь”.