Глава первая

Микаел Шатирян

Генерал, рожденный революцией

Повесть об Александре Мясникове (Мясникяне)

Политиздат

Москва 1985

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Над городом с самого утра висели тяжелые осенние тучи. И с самого утра, лишь с небольшими перерывами, сыпал мелкий нудный дождь, от которого поверхность уличного булыжника мерцала, словно наждачная бумага. Холодный, промозглый воздух заставлял прохожих зябко ежиться. Однако в этот послеобеденный час на минских улицах, ведущих к городскому театру, было оживленно. Шли военные в шинелях и папахах, реже попадались штатские, в основном рабочие.

— Видите, народ валит туда, на торжественное собрание, — сказал угловатый и громоздкий солдат-гренадер, огромного роста, с пышными черными усами, обращаясь к шедшей рядом женщине в накидке сестры милосердия.

— И он будет там? — спросила она. — Вы уверены в этом?

— Уверены, сестрица, — ответил солдат. — Нам сказали, что на сегодняшнем собрании он главный докладчик. Так ведь, Пролыгин? — повернулся он к другому гренадеру, шагавшему слева от сестры.

— Если вы читаете газеты, то, наверно, знаете: скоро в Питере открывается Второй Всероссийский съезд Советов, — сказал тот спутнице. — Вот товарищ Мясников и расскажет, что и как нам делать... Встретите его там, не сомневайтесь.

Он был много ниже своего товарища, кряжист и, конечно, тоже носил усы. Под мохнатыми бровями глубоко сидели выразительные глаза, которые, казалось, все время улыбаются чему-то — хитро, но добродушно.

— Спасибо, — сказала женщина. — И если не трудно, делайте, пожалуйста, не такие шаги, я вынуждена бежать!

— Фу ты дурында! — сердито воскликнул первый гренадер. И тут же пояснил: — Это я себя ругаю, виноват... Что поделаешь, за войну совсем отучились мы ходить рядом с женщиной... Три года только и слышали: «Шире шаг!.. Поспевай!»

— Да я понимаю... — улыбнулась женщина. — Ну, а вы, видно, очень интересуетесь политикой, а?

— А кто теперь не интересуется ею? — пожал плечами Пролыгин. — Теперь солдат, бывший крестьянин или рабочий, взялся за политику серьезно... Вон Марьин, — он кивнул на своего товарища, — председатель полкового комитета Восемнадцатого Карсского гренадерского полка.

— А Пролыгин, — в свою очередь аттестовал друга Марьин, — так он даже член армейского военревкома.

— Большевики? — не поворачивая головы, спросила женщина.

— Угадали, — на лице Пролыгина играла все та же улыбка. — А что?

— Да ничего, — пожала плечами женщина.

Они шли с вокзала, куда недавно со станции Городея прибыл санитарный поезд. С этим поездом приехала группа солдат из Второй армии для участия в юбилейном заседании Минского Совета. Когда Марьин и Пролыгин, громко разговаривая, упомянули имя руководителя минских большевиков Мясникова, к ним быстро подошла эта сестра милосердия, видимо из персонала санитарного поезда, и спросила, где она может найти товарища Мясникова. И Марьин предложил ей пойти с ними в городской театр.

Теперь, шагая рядом, он тайком разглядывал ее, она казалась маленькой и хрупкой. Глаза с длинными черными ресницами смотрят прямо, черные же вразлет брови озабоченно сдвинуты. Пухлый рот слегка приоткрыт от быстрой ходьбы. Несмотря на сырость и холод, женщина не втягивала голову в воротник, а шла легкой, свободной походкой. «Ой хороша!..» — невольно залюбовался Марьин. И сразу же спутница, не поворачивая головы и не меняя направления взгляда, произнесла с укором:

— Хватит разглядывать меня, солдат, нехорошо это! Солдат вздрогнул, смущенно отвернулся, крякнул с досадой (как она заметила, будто лишний глаз у нее под ухом!) и произнес чуть охрипшим голосом:

— Виноват, прощения просим... Это я к тому, что вы давеча сказали... будто он земляк ваш... Армянин то есть.

— Мясников?

— Угу. Ведь фамилия куда уж русская. И опять же имя-отчество — Александр Федорович... А?.. На фронте у нас все считают, что он казак с Дону. А вы — земляк, армянин!

— Что он с Дона — это правда. Рядом с Ростовом-на-Дону есть такой город армянский — Нахичевань. Там много армян с русскими фамилиями.

— А как они там очутились? — теперь уже заинтересовался и Пролыгин.

— Это долгая история... Из Крыма их переселили, еще при Екатерине Великой...

— Вот как... А ваш поезд когда вернется в Городею — завтра?

— Завтра. А что?

— Мы, может, и обратно с вами поедем. Если будет время — расскажете. Я такими вещами больно интересуюсь. Можно?

— Что ж, если будет время — расскажу. Только вы увлеклись и опять делаете саженные шаги...

— Виноват... — Пролыгин замедлил шаг, потом сказал: — Да вот он — театр! Уже пришли.

Перед зданием театра толпился народ, и кто-то кричал простуженным голосом: «Товарищи! Заседание начинается, заходите все, а то двери в зал закроем!»

В переполненном, шумном фойе Марьин сказал: «Вы тут погодите, я сейчас узнаю, где найти товарища Мясникова», — и взглядом начал искать, у кого бы спросить. Увидев невысокого солдата в очках, обрадованно крикнул:

— Щукин! Подойди-ка сюда!

Тот оглянулся, узнал его, помахал рукой: «А, Марьин, здорово!» — и пробился через толпу к гренадерам.

— Здоров, брат, — сказал Марьин. — Хочу сегодня выступить. Можно?

— Конечно, конечно, — кивнул тот. — Сейчас запишу тебя в список выступающих.

— Запиши. Вот еще, тут сестра милосердия из санпоезда, ищет Алешу.

— Почему Алешу? — не поняла его спутница. — Я ищу товарища Мясникова, Александра Федоровича!

— Ну так это же его партийная кличка, — удивленно сказал Марьин, — разве не знаете? А еще говорите — ваш земляк!

Женщина собралась было ответить, но тут Щукин произнес:

— Да вот и сам товарищ Мясников идет.

Женщина повернулась и увидела человека в старенькой, но ладно сидящей шинели с погонами прапорщика. Он был среднего роста, с карими глазами, резко очерченным ртом и аккуратным, совсем не «армянским», носом. В группе людей Мясников направлялся в глубь фойе, к двери, ведущей на сцену, но, видимо услышав свое имя, оглянулся — и сразу его взгляд остановился на сестре милосердия. Минуту он внимательно вглядывался, затем, широко улыбнувшись, направился к ней.

— Здравствуйте, Изабелла Богдановна, вы ли это? Какими судьбами?

— Здравствуйте, Александр Федорович, — женщина протянула ему руку. — Как хорошо, что вы не забыли меня... Меня послал к вам Виктор Иванович, мой муж... Помните его?

— Ну еще бы... Послал, говорите? Откуда, где он?

— В авиаотряде Второй армии. Я должна сообщить вам нечто важное... Очень...

— Очень?.. — Мясников в замешательстве оглянулся на своих спутников. — Понимаете, сейчас начинается заседание... Можете подождать до конца? Или это не терпит отлагательства?

— Да нет, в общем это не так срочно, — улыбнулась Изабелла Богдановна. — Я подожду, послушаю в зале.

— Пойдемте, — обратился к женщине Марьин. — А то скоро там и сесть негде будет.

Изабелла Богдановна и гренадеры вошли в нетоплен-ный зал. Кое-как отыскав в заднем ряду свободные места, они уселись. Гренадеры, словно телохранители, по бокам. Вокруг стоял гомон не успевших еще рассесться людей. Кто-то недалеко от них громко воскликнул:

— Ну, братцы, и холодина же тут — хуже, чем на улице!

Другой, видимо украинец, весело ответил:

— Ничого... надышим, на... — тепло будэ! Марьин, приподнявшись с места, сердито одернул:

— Товарищи солдаты, прошу вести себя как полагается! Здесь же заседание Совета, а потом — есть женщины.

Изабелла Богдановна чуть не фыркнула и поспешно повернулась к Пролыгину.

— Скажите, кто был тот солдат в очках, с которым вы говорили в фойе?

— Щукин? Это же один из наших самых крепких товарищей, испытанный большевик.

— Гм... А почему ваш друг, — она кивнула на Марьина, — обратился именно к нему, чтобы записал для выступления?

— Ах это... Так Щукин же еще с апреля член Фронтового комитета. А когда недавно здесь был создан Северо-Западный областной комитет нашей партии, Щукин стал одним из его членов.

— А это большая должность?

Пролыгин искоса посмотрел на соседку, словно хотел проверить: а не разыгрывает ли та его? Но в глазах Изабеллы Богдановны был такой искренний интерес, что он сразу понял: несомненно образованная, но в этих вопросах она ничего не смыслит. И поэтому начал объяснять рассудительно:

— Я вижу, вы все еще старыми мерками меряете: если человек сидит где-нибудь в министерстве или в городской управе, имеет чин и жалованье, то это уже шишка, а если он простой солдат и является членом областного комитета партии, которая не входит в правительство, то какой у него может быть вес? Ведь правда же так думаете? — Пролыгин, не ожидая ответа, продолжал: — Но вы не можете не знать, что сейчас массы — солдаты, рабочие и крестьяне уже не хотят идти за теми, кто сидит в нынешних министерствах и управах, а повернули к нам, к большевикам. (Изабелла Богдановна поспешно кивнула, чтобы показать, что она это уже знает.) Ну а раз так, выходит, что уже сегодня Щукин хотя и не сидит в кабинетах и не получает никакого жалованья, но посильнее тех, что имеют «должность». А завтра, когда мы возьмем власть, этот солдат будет такими делами ворочать, что держись!

— Да? — Изабелла Богдановна как-то странно посмотрела на него. — Значит, вы твердо уверены, что не только сумеете взять власть, но и сможете переделать в стране все по-своему?

Пролыгин усмехнулся в усы и промолвил:

— Что ж, посидите тут, послушайте и потом, может, поймете, что к чему.

Наконец на сцене появились члены президиума. Почти все они, кроме двух-трех рабочих и одной женщины, были одеты в военную форму. Изабелла Богдановна сразу отличила среди них Мясникова и очкастого солдата, о котором только что шла речь. Нагнувшись к Пролыгину, она спросила шепотом: — А кто эта женщина?

— Доктор Терентьева, — также шепотом ответил гренадер. — Из Красного Креста.

— Тоже большевичка?

— Само собой. Она член исполкома Совета и член Минского комитета партии.

— А вот тот, похожий на кавказца?

— Это товарищ Алибегов, председатель Минского комитета партии большевиков... А вот тот, что сидит рядом с товарищем Мясниковым, — председатель исполкома Ландер, латыш по национальности... А еще дальше сидит военный — Могилевский фамилия, еврей значит... Еще дальше — товарищ Перно, тоже латыш...

— И все они большевики? Весь ваш Совет?

— Нет, не все, конечно. Вон сидит с краю Перель — он бундовец, вон эсер Полянский, есть и меньшевики. Но все они... — Пролыгин сделал пренебрежительный жест и с гордостью сообщил: — Теперь в Совете и в исполкоме главные — большевики...

В это время поднялся председатель Ландер, человек лет тридцати пяти, и открыл торжественное заседание небольшим вступительным словом. Он напомнил, что двенадцать лет тому назад в Петрограде был создан один из первых Советов, который представлял собой зачаток принципиально новой власти. Затем в этом году, после Февральской революции, вновь был образован Совет. И сейчас, после проведенных в сентябре перевыборов, когда большинство в Совете и его исполнительном комитете получили большевики, он уже способен выполнить те важные задачи, которые поставлены революцией и историей вообще перед Советами в России...

Затем он предоставил слово для доклада Мясникову.

Изабелла Богдановна обратила внимание на то, что председатель сказал только: «Слово — товарищу Мясникову». Но, судя по тому, какими дружными аплодисментами встретили в зале вышедшего к трибуне прапорщика, представлять его было не нужно.

Воцарилась полнейшая тишина. Докладчик начал говорить не очень громко.

— Подобно тому, как во время Великой французской революции аббат Сийес сказал: «Третье сословие ничто, но оно хочет быть всем», то же самое можем сказать мы. В 1905 году Совет рабочих депутатов явочным порядком ввел свободу собраний, печати, а также восьмичасовой рабочий день... В нынешней великой российской революции все те Советы, которые стоят на революционной точке зрения, полагают, что они призваны творить новую государственную власть.

Потом Мясников подробно рассказал об истории взаимоотношений Временного правительства и Советов после Февральской революции. Объяснил, почему Советы, имевшие вначале полную возможность сразу взять власть в свои руки и осуществить все подлинно демократические преобразования в стране — покончить с опостылевшей и разорительной войной, решить земельный вопрос и так далее, — не сделали этого. Не сделали из-за предательской политики засевших в руководстве Советов эсеров, меньшевиков и прочих соглашателей. Пошли на поводу у буржуазного Временного правительства и начали терять в массах авторитет, перестали быть органами новой, народной власти. Но после корниловского мятежа, в котором обнажилось подлинное лицо скобелевых и чхеидзе, массы отвернулись от соглашателей. Теперь они вновь обращают лицо к той единственной партии, которая никогда не сотрудничала с буржуазией и помещиками, а с самого начала призывала превратить Советы в единственную власть рабочих и крестьян. Вот почему с сентября Советы начинают все более леветь. И вместе с тем все более возрастает их авторитет в массах, их влияние в стране.

— Теперь перед Советами стоит вопрос об организации российской революции, о революционной власти, — продолжал Мясников, выйдя из-за трибуны на авансцену и тем как бы подчеркивая, что он перешел к самой важной части доклада. — Ее задачи — создание полного народовластия, полная свобода и раскрепощение народа, прекращение анархии в производстве. Эти задачи буржуазия не может выполнить... Мы требуем революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства.. Армию мы должны вырвать из рук контрреволюции и порвать со всей буржуазией, как российской, так и союзных стран, окончить войну революционным путем. Если после этого английская, немецкая и тому подобная буржуазия объединится против нас, мы станем оборонцами. Но мы тогда будем защищать не позиции международного капитала, а позиции революционного пролетариата. Мы стоим и ждем: кто что посмеет предпринять против нас... Мы должны сказать ясно и открыто: если Временное правительство не передаст власть Советам, мы должны будем восстать и взять ее!

При этих словах зал весь напрягся, кто-то даже крикнул: «Ого!»

— Да, восстать и взять власть! — повторил Мясников, взглядом ища в зале того, кто крикнул. — Мы не могли делать этого до сих пор, потому что большинство народа еще не стало на нашу сторону. А теперь задача Советов — взять власть или, если это не удастся, погибнуть славной смертью. Такая власть немедленно разрешит вопросы о войне и о земле...

Под аплодисменты он направился к столу президиума.

Изабелла Богдановна, которая выслушала речь Мясникова, подавшись всем телом вперед, чтобы не пропустить ни одного слова, теперь наконец усталым движением откинулась на спинку кресла и окинула взглядом окружавших людей... На серых, покрытых щетиной лицах появился румянец, глаза горят от возбуждения, крупные загрубевшие руки неловко, но сильно хлопают. Она снова посмотрела на сцену, где Мясников пробирался к своему месту у стола, и подумала: «Да, эти люди, кажется, добьются своего... Во всяком случае, они верят в правоту своих целей и в свою способность осуществить их».

И тут она вспомнила свою первую встречу с Мясниковым — полгода назад в поезде... Конечно, уже тогда этот человек с такими запоминающимися глазами произвел на нее достаточно сильное впечатление. Но разве могла она тогда подумать, что их случайный попутчик, скромный прапорщик, так быстро станет одним из самых популярных людей на Западном фронте, деятелем, к голосу которого с такой верой и надеждой прислушиваются сотни людей здесь, в этом зале, и тысячи и тысячи других — за стенами его, в Минске и многих других городах, в селах и фронтовых окопах? Да и слишком уж коротка и мимолетна была эта встреча, а она тогда была потрясена происшедшими вокруг и в собственной ее жизни крутыми переменами. В России произошла революция, все ликовали по поводу наступления «царства свободы и народовластия». Сама же она была ошеломлена тем, что неожиданно для самой себя дала согласие выйти замуж за русского летчика поручика Виктора Евгеньева...

Да, это решение — выйти замуж за русского — она приняла внезапно, не испросив даже согласия родителей, что для армянки из далекой провинциальной Эривани было неслыханным и дерзостным нарушением всех обычаев и норм религии. Правда, отец ее был человеком довольно широких взглядов, общественным деятелем, сотрудничал в ряде газет, устраивал в Эривани любительские спектакли, причем много лет назад первым в городе позволил своей старшей дочери выступать в этих спектаклях, что по тамошним представлениям считалось позорным. Несмотря на ограниченные средства — жалованье учителя истории в гимназии плюс доходы от небольшого сада в Разданском ущелье, — он все же сумел отправить сначала двух старших сыновей в Московский Лазаревский институт, затем в Германию, в Лейпциг, а позже решился на совсем уж немыслимый для эриванских обывателей шаг — отпустил младшую дочь, красавицу Забел, одну в Петербург — учиться на Высших женских медицинских курсах. Замужество дочери, не испросившей отцовского согласия, — это было уж слишком даже для него. Получив известие об этом ее шаге, он разразился длинным и гневным письмом. Он укорял ее за измену той высокой цели, которую она ставила перед собой, отправляясь учиться в столицу, — показать путь к просвещению и цивилизации тем молодым армянкам, чьи души до сих пор бродят в пустыне невежества, суеверий и глупых предрассудков. «Ты, наверное, помнишь притчу о вороне Ноя*, использованную нашим писателем Мурацаном в его повести. Никогда не думал я, что дочь моя окажется тоже вороной, которая, польстившись на такую падаль, как «офицер-дворянин, летчик из Гатчинской школы авиаторов», забудет о своем высоком патриотическом долге...»

Этот упрек особенно огорчил Изабеллу, так как она согласилась выйти замуж за Евгеньева отнюдь не потому, что соблазнилась его дворянским происхождением или близостью к аристократическим кругам гатчинских офицеров. Она была не из тех провинциальных дурочек, которых так привлекает положение в обществе.

Изабелла Богдановна приехала учиться в Петербург перед самой войной. Будучи от природы общительной и веселой девушкой, она быстро подружилась со многими курсистками. Потом появились и друзья-кавказцы из студентов Петербургского университета, Технологического института и других учебных заведений.

Когда началась война, курсистки-медички пошли на санитарную службу в военные госпитали. Их примеру последовали многие представительницы буржуазных, а то и аристократических кругов Петербурга. Большинством из них руководил искренний порыв облегчить страдания раненых фронтовиков. Другим же благородная и строгая одежда сестры милосердия служила лишь рекламой их патриотических чувств.

Но так или иначе, Изабелла Богдановна попала в круг новых для нее лиц. Ее начали приглашать в аристократические салоны и на собрания молодых людей — штатских и офицеров, где увлекались символистами и акмеистами, пели душещипательные романсы, сегодня произносили ура-патриотические речи о победе русского оружия, а завтра с циничной усмешкой рассказывали ужасающие истории о царском дворе, о немке-царице и Гришке Распутине, о слабоумии и слабоволии самого царя и о бездарности и продажности членов правительства — истории, из которых следовало, что при таких порядках война неминуемо будет проиграна...

В этих салонах царила атмосфера скоротечных влюбленностей и ухаживаний. Кое-кто из офицеров-гвардейцев и летчиков Гатчинской авиационной школы начал волочиться за нею. Один из летчиков, поручик Евгеньев, в отличие от остальных, по-видимому, серьезно увлекся ею. Он не делал никаких попыток к сближению, а, сидя где-нибудь в углу, неотрывно смотрел на Изабеллу Богдановну, когда та пела под аккомпанемент гитары русские или цыганские романсы или просто разговаривала с кем-либо. Глядел с молчаливым обожанием, но сразу испуганно отводил глаза, если она случайно обращала взгляд в его сторону. Однажды, наслушавшись «сладостно-дурманящих» стихов акмеистов, Изабелла решилась прочесть им стихи Аветика Исаакяна из только что вышедшего в свет сборника «Поэзия Армении»:

Твоих бровей два сумрачных луча

Изогнуты, как меч у палача.

Все в мире — призрак, ложь и суета,

Но будь дано испить твои уста,

Их алое вино, —

Я с радостью приму удар меча:

Твоих бровей два сумрачных луча

Изогнуты, как меч у палача.

Присутствующие, конечно, сочли стихи слишком старомодными, прямолинейными и «по-восточному цветистыми». И лишь Евгеньев, впервые нарушив «обет молчания», решительно заявил:

— А по-моему, в этих нескольких строках заключено большое и искреннее чувство по-настоящему любящего мужчины!

Но, как ни странно, эта внезапная поддержка не обрадовала Изабеллу Богдановну: она верным женским чутьем угадала, что стихи понравились летчику потому, что выражали его собственные чувства к ней.

И, вероятно, их отношения никогда бы не перешагнули за черту «шапочного знакомства», если бы однажды именно этот летчик не очутился в той офицерской палате госпиталя на Васильевском острове, где дежурила Изабелла. В тот вечер сестра милосердия, сдававшая ей дежурство, сказала усталым голосом:

— Сегодня в нашу палату поместили поручика Евгеньева, — помнишь, такой угрюмый летчик из Гатчины? У бедняги перелом левой ноги, вывихнута и правая, а на животе и груди столько рваных ран: целый час пинцетом вытаскивали кусочки дерева и щепок...

— Как, разве он был на фронте? — поразилась Изабелла.

— При чем тут фронт... Грохнулся вместе с самолетом на свой же аэродром при учебном полете. Такая ужасная профессия... Ну ладно, пойду отдыхать.

Изабелла Богдановна прошла в палату. При тусклом свете настольной лампы она увидела Виктора Ивановича.

Он лежал на спине с закрытыми глазами. Его лицо, чуть скуластое, с упрямыми губами, сейчас стало совсем некрасивым: как-то посерело, прямые светлые волосы прилипли к потному лбу, губы были плотно сжаты и лишь иногда вздрагивали... Изабелла Богдановна поняла, что раненый не спит. Она нагнулась к нему и тихо позвала.

Виктор Иванович на минуту замер, потом приподнял веки и мутными, невидящими глазами посмотрел на нее, И лишь немного погодя его глаза широко открылись и в них отразилось удивление, недоверие, потом — радость, радость!

— Вы? — судорожно глотнув ртом воздух, спросил он. — Вы — здесь?..

— Ну да, я ведь работаю сестрой в этой палате...

— Господи... Вот не ожидал... Это же счастье! Изабелла Богдановна невольно оглянулась, потом поспешно спросила:

— Вам очень больно?

— Больно. Но ничего, вы побудьте... если можно... мне будет легче... — Он застонал от очередного приступа боли.

— Нет, я все же пойду принесу морфий и сделаю укол, — решительно сказала Изабелла. — Вы так не сможете уснуть, а сон вам сейчас нужен более всего...

— Нет, нет! — замотал головой Евгеньев. — Не нужно мне морфия. Летчикам нельзя. И спать мне не нужно, лучше посидите со мной...

— Ну, от одного-двух уколов вы морфинистом не станете, а посидеть с вами я могу, но при условии, что вы будете послушным больным.

— Ладно, я буду послушен вам, позволю делать с собой все, что угодно, но только... побудьте со мной как можно дольше. Мне это нужно, очень нужно сейчас...

Изабелла Богдановна ушла в дежурку, чтобы приготовить шприц с раствором морфия. Этот сдержанный и молчаливый человек так бурно, почти не скрывая своих чувств, с первой минуты выразил свою радость при виде ее! Она достаточно хорошо знала о том, насколько меняются даже самые суровые и сдержанные люди после ранения. Пережитое, страх перед смертью делают их похожими на детей, блуждавших в темном и сыром лесу и наконец попавших домой. Они ищут ласки и заботы, чтобы успокоиться, увериться, что их любят, жалеют, готовы защитить... Только после этого они способны поесть и уснуть. С этим летчиком, вероятно, стряслось то же самое, думала она. Господи, представить только себе, что он чувствовал, когда его самолет стремительно падал вниз... Ужас какой! И разве она имеет право в такую минуту сразу дать ему понять, что отнюдь не питает к нему иных чувств, кроме сострадания?

Изабелла Богдановна сделала ему укол, потом принесла белую больничную табуретку и уселась возле койки.

— Ну вот, скоро утихнет боль, вы уснете, а я буду тем временем сидеть возле вас...

— Спасибо, — прошептал Евгеньев. Некоторое время он как бы прислушивался к тому, что делается в нем, потом произнес: — А ведь боль и в самом деле утихает...

— Морфий...

— Нет, это не морфий, это вы... И пока вы будете возле меня, я не буду чувствовать никакой боли...

Изабелла слегка нахмурила брови и сказала притворно строгим голосом:

— Послушайте, Виктор Иванович, я запрещаю вам говорить об этом и вообще о чем-либо. Спите...

— Слушаюсь, — покорно улыбнулся Евгеньев.

Но стоило Изабелле сделать движение, как он сейчас же открывал глаза и цеплялся за нее просящим взглядом. Она замирала на месте, и так они оставались некоторое время. Наконец она не выдержала, сказала шепотом:

— Да спите вы! Не уйду я никуда, не уйду...

— Спасибо... — так же тихо сказал он. — Я вот смотрю на вас... В белом халатике, в косынке с крестиком... такая необыкновенная... И думаю: зачем вы ходите туда, на эти сборища? Что общего между вами и этими расфуфыренными девицами да фатоватыми офицериками? Зачем поете им свои песни, читаете стихи? Разве не видите, что они ничего не понимают в этом и в душе считают вас провинциальной простушкой?..

— Что они думают обо мне — меня не трогает. Когда я кончу курсы — распрощаюсь с ними навсегда. А вот вы — почему вы так ополчились против них? Это же ваше общество.

— Мое? — Евгеньев презрительно скривил губы. — Я-то всего раза два был там... И этого достаточно, чтобы понять: это гниль, источающая сладкий запах, но заражающая все вокруг притворством, ложью в мыслях и делах, цинизмом. И ушел бы после второго раза, ушел бы навсегда, если бы не вы. Извините за банальное сравнение... В общем, вы помните, как у Крылова сказано об этом...

— И решили вытащить бриллиант, — она насмешливо ткнула пальцем себе в грудь, — из навозной кучи?

— Да нет, — вздохнул Евгеньев с огорчением, — я нанимал, что это смешно и что стоит мне заикнуться — и вы прогоните меня. И все же я не мог не ходить туда... Сидел и злился на них, на себя и... простите, на вас...

Изабелла Богдановна почувствовала, что разговор дошел до опасной грани, и заявила:

— Ну вот, мы снова с вами разговорились. Я вынуждена заявить, что, если вы сейчас же не закроете глаза и не уснете, я уйду отсюда! А вообще-то мы с вами успеем наговориться обо всем, не беспокойтесь.

— А ведь правда! — с радостным удивлением воскликнул летчик. — Ведь я тут пролежу не меньше месяца. И буду видеть вас... Так что — молчу, сплю!

...Он пролежал в госпитале не один, а более трех месяцев. И за это время они действительно успели поговорить обо всем. Евгеньев

...Рассказывал не раз

Событья личной жизни, год за годом

Описывал превратности судьбы...

Вдавался в глубь времен и доходил

От детских дней до нынешней минуты...

Рассказывал, как он беды избег

На волосок от смерти...

И тогда случилось то, что случалось в мире тысячи раз. В беседах зародилась любовь Изабеллы Богдановны к Евгеньеву. Он преобразился в ее глазах, она увидела его цельность, увлеченность своим делом, честность и даже смелость. Рассказ о том, как он «беды избег на волосок от смерти», особенно покорил ее. Одним словом, она дала согласие на замужество.

И вот через некоторое время после выхода из госпиталя они вместе отправились к нему в имение под Дорогобужем, недалеко от Смоленска...

Они вынуждены были добираться туда через Оршу.

Когда поезд Петроград — Минск — Москва прибыл в Оршу, супруги весьма удачно устроились в освободившемся купе, где остался всего один пассажир, какой-то прапорщик. Как только Евгеньевы в сопровождении бородатого носильщика появились в купе, прапорщик деликатно вышел в коридор, чтобы не мешать им устраиваться. II лишь после того, как носильщик, рассовав вещи под сиденья и на верхние полки, ушел, прапорщик вернулся в купе.

— Позвольте представиться. Прапорщик Мясников. Буду досаждать вам своим присутствием до станции Дорогобуж. Разрешите сесть?

Виктор Иванович буркнул: «Поручик Евгеньев», но и не подумал представить свою молодую супругу. Изабелла Богдановна уже успела заметить с тех пор, как они поженились, что муж не очень охотно представлял ее посторонним мужчинам. Это претило ее общительной натуре. Она питала неутолимый интерес к новым людям, а в поездах они, как правило, становятся очень разговорчивыми и иной раз услышишь такие поразительные истории... И, бросив на мужа укоризненный взгляд (у, бирюк!), она сама представилась:

— Изабелла Богдановна, бывшая курсистка Высших женских медицинских курсов... Ныне же помещица, едущая в свое имение, что недалеко от того самого Дорогобужа, куда направляетесь вы...

По улыбке Мясникова она поняла, что прапорщик — явно из интеллигентных людей — уловил таящуюся в ее словах насмешку и понял, что ее забавляет новое для нее положение «помещицы»...

Мясников был в форменном френче, с портупеей и погонами, на груди висели два ордена. Он внимательно разглядывал эту пару. Изабелла Богдановна угадывала причину этого: видимо, их попутчик обратил внимание на то, что ее супруг — типичный русский, а она — ярко выраженная южанка...

Чуть погодя ода сама спросила с улыбкой:

— Пытаетесь угадать, какой же национальности эта помещица?

Мясников смутился, но потом сказал просто:

— Простите, пожалуйста, но я действительно стараюсь понять это... Что вы с юга — это мне ясно, по какой именно национальности?

— Что же, скажу: я армянка, и настоящее имя мое — Забел, а по отчеству я вовсе не Богдановна, а Аствацатуровна, ибо Аствацатур по-армянски и означает «богом данный», «Богдан»...

Она выжидательно посмотрела на Мясникова, а тот, вдруг расхохотавшись, сказал:

— А хотите, и я вас удивлю: ведь я тоже армянин и, представьте, тоже Аствацатурович, но в отличие от вашего мое отчество переведено не на русский, а на греческий лад: Федорович, Александр Федорович...

Изабелла Богдановна (впрочем, как и Виктор Иванович) в самом деле была поражена. Она недоверчиво изучала лицо Мясникова. И тогда Мясников сказал:

— Что, не верите? — И прибавил на чистейшем армянском: — Уверяю вас, я настоящий армянин и, как сказано во всех документах, армяно-григорианского вероисповедания...

— А фамилия? — спросила по-русски Изабелла Богдановна. И тут же ее осенила догадка: — Погодите... Вы из новонахичеванских армян, правда? Ведь у тамошних армян много таких русских фамилий: Купцовы, Шелковниковы, Зерновы, Серебряковы, Медниковы... Мой отец говорит, что эти фамилии образовались после того, как ваши предки переселились из Крыма на берега Дона...

— Совершенно верно, — кивнул Мясников. — Поэтому есть у нас и «крымский» ряд фамилий: Налбандовы, из которых вышел Микаел Налбандян, Айвазовы, родственная ветвь которых дала художника Айвазовского, есть Карагёзовы, Халибовы и так далее. А вот имена у нас даются большей частью самые что ни на есть армянские: Лусерес, Хочерес, Месроп, Хорен... Наши старики уверяют, что имена эти держатся со времен Анийского царства... Ведь вы, наверное, знаете, что в Крым наши предки переселились из Ани — древней столицы Армении?

Изабелла Богдановна кивнула ему и многозначительно посмотрела на мужа, словно говоря: «Вот видишь, как интересно».

И, чтобы втянуть Виктора Ивановича в разговор, спросила:

— А ты знаешь, когда это было — Анийское царство? В девятом — одиннадцатом веках... А когда оно надо, то на берегу Средиземного моря возникло Киликийское армянское царство Рубенидов. Тогда киликийские цари вели совместно с крестоносцами борьбу против сарацинов и часто заключали брачные союзы с франкскими королями и другими вельможами. Один из них, царь Левой Второй, например, женился на Сибилле, дочери кипрского короля Амори Лузиньяна и Изабеллы Плантагенет, и в честь последней назвал свою дочь Изабеллой, после чего это имя — Забел — попало в армянские святцы. А зато армянское имя Рубен проникло к испанцам и потом уже в Латинскую Америку...

— Да ну? — с искренним удивлением произнес поручик. — А я никакого представления об этом не имею.

«Фу ты, наконец-то подал голос!» — подумала Изабелла Богдановна и, чтобы заставить его совсем разговориться, решила раздразнить его.

— Да уж, дорогой муженек, в том-то и разница между мной и тобой, — ехидным тоном сказала она. — Вот я русскую историю выучила в гимназии назубок, могу перечислить всех русских царей и цариц, благо, их всего-то полтора десятка, начиная от Михаила Романова и кончая Николаем Вторым, которого вы сковырнули полтора месяца назад. А у нас одних царских династий было с десяток, да в каждой полтора-два десятка царей... И не об одном из них ты ничегошеньки не знаешь!

Она помолчала, ожидая, что скажет на это муж. Но поскольку тот только виновато улыбался, Изабелла Богдановна с искренним возмущением воскликнула:

— Ну что ты за тихоня у меня такой, а? Наговорила тебе всякую чушь, а ты даже отвечать не хочешь!

— А что отвечать? — все так же улыбаясь, спросил Евгеньев.

— Ну хотя бы сказал: «Мало ли что у вас было когда-то... А вот твой отец — отец, а не дед! — когда в молодости задумал первый любительский спектакль поставить, так вынужден был сам играть роль героини, поскольку во всем городе не нашлось ни одной армянки, которая согласилась бы «опозориться», выйдя на сцену»... Ведь я же сама рассказывала тебе об этом. Рассказывала же!

— Ну, рассказывала... Но как же я могу говорить тебе такие слова?

— Ну, видали? — негодующе всплеснув руками, повернулась она к Мясникову. — А ведь он же у меня герой, не Молчалин какой-нибудь. А вот со мной...

Евгеньев бросил на жену укоризненный взгляд: мол, при посторонних-то...

В эту минуту она совсем не думала о том, что втягивает в свои семейные отношения случайного попутчика. Уже тот небольшой разговор, который произошел между ними, почему-то сразу расположил ее к этому прапорщику. Она сразу угадала в нем какую-то основательность и одновременно сердечность, умение быстро раскусить даже незнакомого собеседника и точно его оценить.

— А знаете, Изабелла Богдановна, по-моему, ваш супруг придерживается самой правильной тактики: на его месте я бы тоже не стал возражать вам: опасно. — И, поймав благодарный взгляд Евгеньева, Мясников, еще раньше заметивший хромоту поручика, его трость, на которую он опирался не очень умело, обратился к нему: — Разрешите полюбопытствовать, господин поручик, на каком фронте вы были ранены?

— Да не на фронте он... — ответила вместо мужа Изабелла Богдановна. — И назвала я его «героем» отнюдь не за ранение, которое он получил, грохнувшись с высоты в сто саженей.

— Это в каком смысле? — не понял Мясников.

— В самом прямом: ведь Виктор Иванович — летчик-инструктор в Гатчинской военно-авиационной школе... — Тут Изабелла Богдановна посмотрела на своего насупившегося мужа и вдруг сказала просящим тоном: — Я знаю, Витенька, тебе неприятно, что я говорю об этом, но ведь сейчас пришло время, когда не только можно, но и нужно рассказывать об этом... Нужно, понимаешь!

По лицу Виктора Ивановича было видно, что он вовсе не разделяет эту ее уверенность. Но он опять не счел возможным возразить жене и молча отвернулся. А Изабелла Богдановна продолжала:

— Так вот, Виктор Иванович — инструктор в Гатчинской школе авиаторов. Вы что-нибудь понимаете в авиации? (Мясников сделал неопределенный жест.) Я тоже мало что смыслю в этом деле, но в человеческих отношениях я все же немного разбираюсь, и мне давно стало ясно: хотя в первое время в эту школу и поступали одни лишь лица дворянского происхождения, но это все же были настоящие спортсмены, отважные люди и энтузиасты авиации. Едва ли может быть, чтобы вы не слышали о знаменитом летчике Нестерове, первым сделавшем «мертвую петлю» на аэроплане и совершившем перед войной за один день перелет из Киева в Гатчину. А теперь всякие высокородные аристократы в этой школе окопались... — Изабелла Богдановна вновь оглянулась на угрюмо молчавшего мужа, но решила высказаться до конца: — Ну, сначала это принималось за выражение патриотизма, — ведь летать опасно, даже если в тебя не стреляют враги. Но потом выяснилось, что даже школа авиаторов может быть для них хорошим убежищем, чтобы избежать фронта и при этом ходить в героях...

— Каким образом? — удивленно спросил Мясников.

— А вот таким: числится некий князь... скажем Волобуев-Пещерский, в школе, а живет в своем петроградском особняке. Каждое утро их сиятельство наряжается в кожаные брюки и тужурку, надевает краги и шлем с огромными очками-консервами, садится в собственный автомобиль и торжественно катит по петроградским улицам мимо окон великосветских барышень, вызывая их восторги своим прямо-таки орлиным видом. На гатчинский аэродром он прибывает уже за полдень и, не вылезая из авто, первым делом смотрит: нет ли на небе туч да не дует ли ветерок? А под Петроградом, как вы сами понимаете, и облачность, и ветры далеко не редкость. Тогда их сиятельство, сославшись на нелетную погоду, так и не вылезши из автомобиля, едет прямехонько в Гатчинский дворец, где у него есть достаточно друзей среди офицеров-гвардейцев, и начинает бражничать с ними или играть в карты. Ну, а если, на его несчастье, небо совершенно чистое и на деревьях не шелохнется ни один листик, то он, тяжко вздохнув, вылезает из автомобиля и, постукивая стеком по крагам, направляется к аэроплану, который с самого утра для него подготовили к полету механики...

Тут Изабелла Богдановна поднялась и изобразила «их сиятельство» шествующим к аэроплану. И тут же заметила, как Мясников скосил глаза в сторону Евгеньева и, увидев, что тот готов расхохотаться, догадался, что она чрезвычайно удачно копирует некое конкретное лицо.

—...Потом их сиятельство наконец устраивается на сиденье аэроплана, приказывает механикам запустить мотор и... начинает рулить по летному полю, — продолжала Изабелла Богдановна. — Мотор тарахтит, пропеллер вертится, а он так и катит взад и вперед, разве что оторвется от земли на аршин-полтора и снова плюхнется вниз. Поколесив этак с полчаса по полю, он считает тренировку оконченной, глушит мотор, снова садится в автомобиль и едет обратно в Петроград. И так — не месяцы, а годы подряд!

— Погодите, господин поручик, а разве нет твердо установленных сроков обучения летчиков в школе?

Виктор Иванович явно обрадовался, что разговор переходит от его служебных отношений в школе к технической стороне организации учебного дела, и от его угрюмости не осталось и следа.

— Видите ли, установлению таких жестких сроков мешает ряд обстоятельств: ведь полеты в аппаратах тяжелее воздуха — дело новое, многие теоретические основы его еще не до конца уяснены, а уж о том, чтобы успеть изложить в учебниках и наставлениях, как это, скажем, сделано в морском деле, артиллерии или других родах войск, и говорить нечего. Да и в самих аппаратах нет единообразия: рядом с серийными заграничными «фарманами» и «фоккерами» есть много отечественных аппаратов, выпущенных, увы, в нескольких экземплярах... Посему пока не может быть единообразия также и в освоении материальной части и обучении полетам. Наши опытные инструкторы, конечно, знают, сколько примерно надо времени, чтобы человек средних способностей овладел своим аппаратом и начал надежно летать. Но у нас допускается, что один может добиться этого на месяц раньше, а другой — на месяц позже среднего срока, в соответствии с чем и аттестуют курсантов к выпуску...

— Вот этим и пользуется начальство школы, — объяснила Изабелла Богдановна. — Поскольку выпуск курсантов проводится по мере их готовности, то многие задерживаются в школе до бесконечности долго...

И тут Евгеньев тоже не выдержал. Словно разорвав какие-то сковывающие его путы, он произнес с неожиданным жаром:

— Беда не в том, что эти господа сами засиживаются в школе бессовестно долго... Ведь из-за ограниченного количества летательных аппаратов мы можем принимать на обучение весьма малое число курсантов, и, стало быть, эти господа мешают подготовке других, дельных летчиков, столь нужных фронту... На Западе, у французов, англичан да и у германцев тоже, ежегодно готовятся сотни летчиков. Все больше расширяется сфера деятельности авиации, она уже не ограничивается простым наблюдением за противником, разведкой тылов и связью, а чаще применяется для поддержки войск с воздуха, бомбометания по важным объектам на фронте и по узлам железных и шоссейных дорог в тылу, преграждения подхода резервов противника... А мы отстаем, снова отстаем от них!

— Ну теперь я, кажется, могу сам сказать, в чем заключалось ваше «геройство», — произнес Мясников серьезно. — Вы предложили начальству отчислить этих господ и принять новых курсантов. Так?

Евгеньев молча кивнул.

— И тем навлекли на себя недовольство?

— Да еще в какой форме! — ответил Евгеньев, насупив брови. — Меня пригласил к себе начальник школы и, постукивая костяшками пальцев по списку, который я ему представил, произнес: «А вы, оказывается, лишены дворянской чести, поручик... Посмотрите только, какие фамилии вы хладнокровно начертали собственноручно на этой бумажке — цвет русского дворянства! Вы предлагаете направить их, не завершивших обучения, на фронт, то есть на убой!» Понимаете, Александр Федорович, — Евгеньев и сам не заметил, что обращается к собеседнику, как к давно знакомому человеку, — ведь я из мелкопоместной, «служилой» семьи. Из поколения в поколение в нашем роду сыновья шли служить в армию и полагали, что в этом и заключается дворянская честь. А теперь выходит, что мое предложение, чтобы эти господа перестали бить баклуши в тылу и пошли на фронт воевать, противоречит «дворянской чести». Вы знаете, после этого я начал думать, что России — конец...

— Ну, России вы зря торопитесь предрекать конец, — повел плечами Мясников. — А вот ваша... авария в воздухе? Она как-нибудь связана с этой историей?

Евгеньев не ответил и снова испуганно-просяще посмотрел на жену, словно призывая ее к молчанию. Но Изабелла Богдановна теперь тем более не хотела молчать, поэтому произнесла жестко:

— Да.

— Не уверен... — возразил Евгеньев. Но при этом глаза его вновь спрятались за бровями.

— Да! — еще громче и упрямей повторила Изабелла Богдановна, уже злясь на мужа. — Об этом списке, составленном Виктором Ивановичем, конечно, узнали те, кто был занесен туда, и пришли в бешенство. Они потребовали удаления Виктора Ивановича из школы, но этого, конечно, нельзя было сделать открыто. И тогда в один прекрасный день в моторе его аэроплана оказалось замененным... как это называется? — спросила она мужа, но, поскольку тот молчал, сама вспомнила: — Да, магнето... Не спорь, Витя, ты знаешь, что оно было снято и заменено старым и испорченным! — строго сказала она мужу. Затем — Мясникову: — И едва Виктор Иванович поднялся в воздух, как мотор перестал работать и аппарат камнем упал вниз...

Мясников устремил вопросительный взгляд на поручика, и тот наконец поднял глаза.

— Не уверен... — сказал св. — Не могу поверить, что это было сделано умышленно. Вы знаете, мы получаем эти магнето из Франции, но так как они нужны и для автомобилей, то в последнее время часты стали случаи, когда из комплекта самолета вдруг исчезают магнето. Какие-то лица вытаскивают их из ящиков то ли в Мурманске, то ли в Архангельске и продают по баснословной цене владельцам частных автомобилей. Правда, на моем аппарате, как на инструкторском, всегда стояло исправное магнето, но в этот день оно отказало после нескольких минут работы. К счастью, раньше, чем я успел подняться слишком высоко... Но ведь эту замену исправного на кое-как починенное магнето мог произвести кто-нибудь из механиков, польстившись на куш, предложенный спекулянтами. Такие случаи у нас, увы, возможны.

Изабелла Богдановна давно понимала, что муж сам не верит в эту версию, но упорно цепляется за нее, ибо боится самого страшного — окончательно увериться в полнейшем моральном разложении окружающих его людей.

— Вы не потребовали провести расследование? — спросил Мясников.

— Вот! — торжествующе воскликнула Изабелла Богдановна. — Вот что я твержу ему все это время! Ведь теперь, когда произошла революция, даже простые, неграмотные мужики не хотят мириться с несправедливостью.

И она торопливо рассказала Мясникову о том, как в их госпитале к одному раненому солдату приехал земляк с Псковщины. Его за что-то высек помещик, и он, не добившись справедливости на месте, не смирился, добрался до Петрограда. Изабелла Богдановна написала по просьбе раненого прошение на имя Шингарева — министра земледелия в новом, Временном правительстве...

— Ну и дурак он, этот твой мужик, и зря ты старалась — писала для него прошение, — полушутливо-полусерьезно огрызнулся Евгеньев. — Эка невидаль: в России выпороли мужика... А он еще явился в столицу искать правду!

— А то, что в столице революция, — это ничего не значит, да? — «запальчиво спросила Изабелла Богдановна. — Что царя свергли и теперь у нас будет республика — ничего? Неужели, по-твоему, и при республике будут пороть крестьян?

— Ну, можно подумать, что крестьян порол сам царь, — усмехнулся поручик. — Ведь их пороли мы, помещики, а нас-то еще не собираются свергать... Стало быть, крестьян будут пороть и дальше.

— Мы? — взорвалась Изабелла Богдановна. — Не хочешь ли сказать, что ты тоже порол крестьян и собираешься заниматься этим и впредь?

Этот ее возмущенный и грозный вопрос не на шутку испугал Евгеньева, и он сразу пошел на попятный:

— Побойся бога, Беллочка! Ни я, ни родители мои никогда не позволяли себе такого. Я просто хотел сказать, что помещиков, измывающихся над крестьянами, в России осталось предостаточно и то, что теперь и тех и других называют «гражданами», ничего не меняет.

Изабелла Богдановна обратилась за помощью к Мяс-никову:

— Вы тоже так думаете, господин прапорщик? К ее удивлению, тот задумчиво ответил:

— Боюсь, что ваш супруг прав.

Ей стало обидно, что двое мужчин так единодушно несогласны с ней, и она выпалила:

— Вы оба просто крепостники какие-то! — Она сердито отвернулась, но тут же снова обратилась к ним: — А все же хотите вы того или нет, но в России с этим безобразием будет покончено!

Теперь уже Мясников, откровенно любуясь, посмотрел на нее, потом повернулся к Евгеньеву:

— Ну как, господин поручик, хотим мы этого или не хотим?

— Я-то хочу, но...

— Но, судя по настроению у вас в Гатчине, не очень-то верите в такую возможность? Не вороте, например, что расследование по случаю аварии вашего аэроплана будет проведено.

— Не хочу заниматься этим... — глухо сказал Евгеньев. — Есть в этом что-то такое... грязное...

— А вы не думаете, Виктор Иванович, что именно для того, чтобы избавиться от грязи, вам нужно заниматься этим? — тихо, но настойчиво спросил Мясников. И, видя, что собеседник не откликается, он продолжал: — Это нужно сделать даже не для вас, не для того, чтобы отомстить тем, кто, возможно, решил таким способом отделаться от вас... Ведь вы же сами сказали: фронту нужны летчики, да и вообще борьбу, которую вы начали, нужно продолжать.

Евгеньев поднял голову, спросил насмешливо:

— Попросить Беллочку написать еще одно прошение?

— А вы, значит, не верите в прошения?

— Да ведь все они сидят там спокойненько: и начальник, и господа, о которых я писал... Встретили меня с улыбкой, преподнесли вот эту трость с серебряной ручкой, — Евгеньев поднял трость, протянул Мясникову: — Поглядите, здесь выгравированы фамилии именно тех, кто был в моем списке, — они зла не помнят...

— Или, наоборот, это — напоминание тебе! — вдруг словно осенило Изабеллу Богдановну.

Евгеньев посмотрел на нее с удивлением.

— Не знаю...

— Надеюсь, летать впредь сможете? — спросил Мясников.

— Смогу. Буду летать всем назло! — Но тут же Евгеньев добавил упавшим голосом: — А вот в школе, чувствую, я больше не жилец. Пошлют на фронт... — И, боясь, что его неправильно поймут, поспешно пояснил: — Не думайте, я не боюсь этого, а в данной ситуации сам считаю за благо убраться оттуда.

Они помолчали, глядя на проносящиеся мимо поезда деревья, одетые в первую свежую листву.

— Для честного человека отправка на фронт, само собой, благородный выход, — задумчиво произнес Мясников. — Однако в данной ситуации это будет не очень смелым шагом... Ведь, насколько я понял, вы опытный инструктор, умеете и любите обучать людей летному делу. Стало быть, с точки зрения интересов того же фронта лучше, чтобы вы оставались в школе и готовили новых летчиков.

— Вы все о том, чтобы я продолжал борьбу с ними? — поморщился Евгеньев. — Да говорю же я вам: несмотря на революцию, они сидят там очень даже уверенно — не сдвинешь... А начать борьбу, зная наверняка, что проиграешь, — какой смысл?

Он снова уставился в окно, а Мясников вдруг задал вопрос, обращаясь уже не к поручику, а к Изабелле Богдановне:

— А почему вы не спросите меня, для чего я еду в До-рогобуж?

Изабелла Богдановна пораженно посмотрела на него и вдруг засмеялась:

— А ведь правда! Выболтала все о нас, а вот вы... А какие у вас дела в Дорогобуже?

— Я в первые годы войны командовал там учебным батальоном. А сейчас меня пригласили туда как члена Фронтового комитета — читать лекцию. И как раз о вопросах, которые мы здесь затронули.

— Об авиации? — удивилась она.

— Да нет, — улыбнулся Мясников. — О крестьянах, которых стали называть «гражданами», но все еще порют во всех концах России. О царских генералах и офицерах, которые по-прежнему крепко сидят на своих местах. Словом, о революции, о том, что она дала и, увы, все еще не дала народу...

Изабелла Богдановна сразу почувствовала, как муж весь внутренне подобрался. Его сузившиеся до щелочек глаза изучали лицо Мясникова, потом скользнули по орденам Анны III степени и Станислава на его груди.

— Вы что, господин прапорщик, принадлежите к какой-то партии? — глухо спросил он.

Изабелла Богдановна прочитала в глазах Мясникова нечто вроде жалости, словно тот хотел сказать: «Ах бедняга, до чего испугался: военный человек занимается политикой!» А что ее муж именно так и полагает (истинный солдат должен держаться подальше от политики), она уже знала. Как-то во время их бесед он сказал, что его покойный отец никогда не подавал руки жандармским офицерам, ибо они занимались политикой, хотя и не отрицал неизбежности их существования. Это чисто кастовое самоотстранение от политики даже удивило тогда Изабеллу Богдановну, — ведь в их семье занятие политикой никто не считал зазорным. Наоборот, ее старший брат, осевший после возвращения из Германии в Тифлисе, вел близкое знакомство с членами многих партий — дашнаков, кадетов, эсеров — и как-то даже три дня прятал у себя какого-то бежавшего из ссылки социал-демократа...

— Принадлежу, — подтвердил Мясников с усмешкой. — Вот уже одиннадцать лет.

Но так как он не сказал, к какой именно партии принадлежит, то Изабелла Богдановна начала гадать:

— Кадет? Октябрист? — Усмешка на лице Мясникова стала еще откровенней, и она продолжала перечислять: — Эсер? Трудовик? — Она запнулась.

— Ну что же вы? — спросил Мясников. — Не знаете больше, какие есть в России партии?

— Неужели... социал-демократ?

— Угу. Большевик.

— А-а... — невольно вырвалось у Евгеньева. Лицо его стало мрачным, и он кивнул на ордена Мясникова: — А носите царские ордена!

— Ношу, — серьезно сказал Мясников. — Я их заслужил в боях. Этот в пятнадцатом году под Варшавой, а этот — в шестнадцатом, уже в Белоруссии...

— А говорят, ваши-то против войны? — спросил Евгеньев.

— Против, — согласился Мясников. — Объяснить? Мы ведь не вообще против войны, не пацифисты. Мы против этой войны, ибо она империалистическая, захватническая. Она выгодна лишь верхам, а народу приносит только горе и разорение...

Евгеньев ушел в себя, как черепаха в панцирь: смотрел в окно, хотя было ясно, что внимательно слушает. Но его жена не умела так, она должна была поспорить.

— И что же? — спросила она. — Вы ведь все равно участвуете в этой войне!

— Конечно, — кивнул Мясников. — Иначе народ подумал бы, что мы просто дезертиры, что все наши протесты против войны вызваны трусостью. На самом же деле многих из нас не берут в армию, но мы сами идем на фронт под чужой фамилией, участвуем в боях, получаем ранения и ордена за храбрость, но одновременно разъясняем своим товарищам, в чем подлинная суть этой бойни и что нужно делать, чтобы прекратить ее.

— А что еще делать? — спросила Изабелла Богдановна. — Самодержавие уже свергнуто...

— Но, как мы установили с вами, в деревнях все еще порют мужичков, а в Гатчинской школе авиаторов, как и повсюду в армии, продолжают сидеть на своих местах царские генералы и офицеры, ведя ту же войну «до победного конца».

Евгеньев наконец вылез из панциря.

— Ну и что вы собираетесь делать с этими генералами и офицерами?

— В двух словах? — спросил Мясников. — Гнать их в шею!

— А кто же будет командовать полками, дивизиями и армиями? Не вы ли, случайно?

Это был явный выпад, и Изабелла Богдановна хотела было вмешаться, но Мясников опередил ее, ответив совершенно спокойно:

— Мои слова относились к системе в целом, господин поручик. Но если вам угодно начать с частного примера, то есть с вашего покорного слуги, — что ж, не возражаю... С самого начала войны я занимаюсь в пехоте примерно тем же, чем вы в авиации: готовлю унтер-офицеров для маршевых батальонов, отправляемых на фронт. И должен сказать, что я тоже не нахожу идеальной систему подготовки младших командиров. Объясняется все просто: самодержавие, господствующие классы не заинтересованы давать слишком много знаний унтер-офицерам, в основном выходцам из народных масс. Наши верхи считают, что излишняя широта знаний может дать унтерам излишнюю пищу для нежелательных размышлений... Ну и, чтобы покончить с моим примером, укажу еще на одно обстоятельство: в течение войны я не раз отправлялся во главе маршевых батальонов на фронт, принимал участие в сражениях, приобрел немалый боевой опыт и в случае нужды не побоялся бы взяться и за полк, а то и дивизию...

— Вот как? — воскликнул Евгеньев. — А можно узнать, кем вы были до войны?

— Я окончил юридический факультет Московского университета и поступил на службу помощником присяжного поверенного, но началась война и меня призвали в армию... Ну что вы усмехаетесь, господин поручик? — улыбнулся Мясников. — Убеждены, что если полками и дивизиями начнут командовать прапорщики, да еще из бывших присяжных поверенных, то армии каюк, не так ли?

— Спасибо, что вы сами сформулировали мою мысль, — сухо кивнул Евгеньев.

— Не могу согласиться с вами, — спокойно возразил Мясников. И вдруг придвинулся к собеседнику: — Хотите знать, почему меня лично не продвигали по службе? Потому, во-первых, что офицерский, и особенно старший офицерский, состав нашей армии формируется в основном из дворянского сословия, а я к нему не принадлежу. Во-вторых, я «инородец». Но самое главное, начальству, по-видимому, были известны мои политические взгляды, во всяком случае, я считался «неблагонадежным», и пускать такого, как я, в армейские верхи было бы весьма и весьма неблагоразумно. И надо признать, что, с точки зрения господствующих классов, это достаточно логично и понятно. Но вот в отношении к вам...

— Что вы хотите сказать? — резко спросил Евгеньев.

— Ведь вы и русский, и дворянин, и потомственный военный, да и в политическом отношении куда уж благонадежней... Так почему же они так ополчились против вас и даже чуть не угробили?

— Милостивый государь! — вдруг вспылил поручик. — Позвольте сообщить вам, что подобные высказывания я считаю неуместными!

Изабелла Богдановна заметила, как на секунду, только на секунду, глаза Мясникова стали холодными и колючими, и поспешно воскликнула: «Витя!» Но Мясников уже овладел собой и покачал головой:

— Нехорошо, поручик, нечестно так спорить... Вы сами сочли возможным именно на моем примере раскрыть свои взгляды, но не признаете за мной права на вашем примере доказать, что вы ошибаетесь... — Он сделал паузу, ожидая возражений, но, так как их не последовало, продолжал: — Итак, вы, честный русский офицер и дворянин, далекий от политики, обнаружили, что в вашем училище подготовка летчиков поставлена плохо, из-за чего страдает отечественная авиация. Движимый самыми лучшими побуждениями, думая только о благе родины, России, вы внесли предложения, чтобы устранить недостатки и в какой-то мере укрепить нашу авиацию. Казалось, эти предложения должны были встретить самое внимательное и доброжелательное отношение, не так ли? А вышло как? На вас не только разозлились, начали упрекать в «отсутствии патриотизма», но и дошло до того, что устроили преднамеренную аварию вашего аэроплана. Почему, спрашивается? Да потому, что вы со своей наивной честностью полагали, будто родина, Россия — это русский народ, русская армия, солдаты и офицеры, которые на фронте терпят поражения и страдают от того, что у нас меньше ружей и патронов, меньше орудий и снарядов, меньше аэропланов и летчиков, чем у противника... А в представлении вашего начальства, Россия — это они, «волобуевы-пещерские» (Мясников кивнул в сторону Изабеллы Богдановны как автора этого определения), и все то, что плохо для них, плохо и для России. Вот почему вас обвинили в «непатриотичности», господин поручик. Ведь вы, сами того не ведая, замахнулись на систему, на самую суть ее! И этот проступок был тем более нетерпим, что его допустил не какой-нибудь прапорщик (Мясников ткнул пальцем себя в грудь), выходец из низов, «инородец» и «вольнодумец», а русский дворянин и потомственный офицер. Это уже измена, понимаете ли, измена своему классу! А изменников, как известно, ненавидят больше, чем откровенных врагов.

— Ну, знаете ли... — саркастическая улыбка на лице поручика явно призвана была скрыть растерянность. — Вы этак можете меня и в социал-демократы произвести.

— Ну что вы, что вы, — чуть насмешливо возразил Мясников. — До этого еще оч-чень далеко... Но что вы сейчас находитесь в деликатном положении — это несомненно. Ведь вам теперь волей-неволей предстоит сделать трудный выбор: или признать, что Россия — это «волобуевы-пещерские» и надо защищать их и только их интересы, или же, оставаясь верным вашим прежним представлениям о подлинной России, согласиться со мной, что нужно вслед за царем прогнать в шею и всех тех, кто продолжает прежнюю политику...

Минуту в купе слышался только стук колес вагона. Потом Изабелла Богдановна воскликнула с веселым изумлением:

— А ведь господин прапорщик положил тебя на обе лопатки, Витя! Я еще зимой, когда услышала твои рассказы о порядках в школе, думала примерно то же самое, хотя не решалась сказать тебе.

— А я пока так не думаю! — впервые за все это время зло сверкнул на нее глазами Евгеньев. И обернулся к Мясникову: — Что касается выбора моего дальнейшего пути — с кем идти и куда, — то можете не беспокоиться, как-нибудь разберусь сам!

— Да уж придется, — почти примирительным тоном кивнул Мясников. — Ну а теперь давайте отвлечемся от наших личных судеб и вспомним хотя бы опыт Великой французской революции. Тогда ведь тоже основная часть дворян-офицеров ушла в контрреволюцию. Но народ дал из своих недр десятки тысяч новых командиров, и в том числе таких прославленных генералов и маршалов, как Гош, Даву, Мюрат, Ней и другие, не считая самого Наполеона.

Но, кажется, именно этим примером он испортил впечатление от предыдущей победы. Изабелла Богдановна знала, что ее муж еще не готов воспринимать столь далеко идущие сравнения. И он, действительно, сказал:

— Боюсь, что я не в состоянии разделить ваши взгляды, господин прапорщик. Россия — не Франция, да и обстановка у нас совершенно не та, поэтому я но верю, что у нас появятся свои Мюраты и Даву, которые превратят русскую армию в победоносные колонны Наполеона. Скорее всего, наши р-революционеры добьются того, что армия распадется и германцы захватят и разорвут в клочья несчастную Россию...

Сказав это, Евгеньев резко отвернулся, явно показывая, что не намерен дальше продолжать разговор. Мясников понял это и, минуту помолчав, вышел в коридор. Изабелла Богдановна с мужем, сидя в купе, тоже молчали, глядя в окно на проплывающие мимо деревья, только недавно покрывшиеся клейкой, лоснящейся яично-зеленой листвой...

—...Слово для выступления предоставляется председателю полкового комитета Восемнадцатого гренадерского Карсского полка товарищу Марьину! — объявил со сцены Ландер.

Очнувшись от этого голоса и от того, что сидящий рядом Марьин быстро поднялся с места и начал пробираться между рядами кресел, Изабелла Богдановна перевела глаза на сидящего за столом президиума Мясникова, вновь с острым любопытством рассматривая его и думая о том, с какой настойчивостью шел этот человек к цели, о которой говорил в тот день в поезде. Ведь вот же он стал одним из руководителей той партии, которая почти полностью завладела мыслями и думами народа и армии и собирается на деле осуществить идеи, которые еще полгода назад казались Изабелле Богдановне и ее мужу просто фантастическими...

И в это время она снова увидела того солдата в очках, Щукина, который, видимо, куда-то уходил, а теперь возвращался из-за кулис к столу президиума. Сов рядом с Мясниковым, он начал что-то шептать ему на ухо. Но тут на трибуну вышел Марьин, и Изабелла Богдановна с непонятным для нее самой интересом начала слушать его речь.

— Со станции звонили наши — Голубев и Четырбок, — говорил в это время Мяснпкову Щукин. - Полчаса тому назад прибыл Чернов. Его встречали Нестеров, Кожевников и Злобин из Фронтового комитета, адъютант главкома Завадский да несколько десятков делегатов крестьянского съезда...

— Гм... ясно, — тихо произнес Мясников. — Постарались создать видимость помпы?

— Ага... Сразу повезли в штаб фронта. Наверное, разрабатывать «стратегию и тактику» завтрашнего съезда.

Речь шла о съезде, который должен был открыться завтра в этом же зале. Это была затея эсеро-меньшевистского руководства Фронтового комитета, которое намеревалось накануне открытия II Всероссийского съезда Советов созвать здесь, в Минске, съезд солдат-крестьян. Мясников знал, что делегаты съезда тщательно подбирались из состава старых солдатских комитетов, давно уже не отражавших настроения войсковых частей, — на девяносто процентов это были проэсеровски настроенные лица. И то, что на этот съезд прибыл сам Виктор Чернов, прозванный «мужицким министром», свидетельствовало о далеко идущих целях противников большевиков: протащить на съезде резолюции, которые должны создать впечатление, будто основная масса солдат Западного фронта все еще поддерживает Временное правительство. «Ну да, — думал Мясников, — вызвали «тяжелую артиллерию», чтобы дать нам здесь бой. Что же, посмотрим, насколько это им удастся...»

И Мясников тоже стал слушать речь Марьина.

—...После Февраля у нас все были за эсеров, но уже и лету в нашем полку насчитывалось восемьсот большевиков и тысяча двести сочувствующих, — говорил тот. — Фактически весь наш полк стал целиком большевистским. Даже командир полка полковник Водарский хотя и беспартийный, но остался с нами... Так вот, месяц назад Временное правительство решило расформировать наш полк, и именно за наши убеждения... Товарищи! В дни смертельной борьбы с врагами трудового народа — капиталистами и буржуазией, в дни подготовки к выборам в Учредительное собрание буржуазное правительство для «блага родины и революции» расформировывает боевые полки!.. Одним махом г