Два страшные глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его; на

Сияние месяца, озаривши комнату, упало и на него и сообщило ему странную

живость. Он принялся его рассматривать и оттирать. Омакнул в воду губку,

прошел ею по нем несколько раз, смыл с него почти всю накопившуюся и

набившуюся пыль и грязь, повесил перед собой на стену и подивился еще более

необыкновенной работе: все лицо почти ожило, и глаза взглянули на него так,

что он наконец вздрогнул и, попятившись назад произнес изумленным голосом:

" Глядит, глядит человеческими глазами! " Ему пришла вдруг на ум история,

слышанная давно им от своего профессора, об одном портрете знаменитого

Леонардо да Винчи, над которым великий мастер трудился несколько лет и все

еще почитал его неоконченным и который, по словам Вазари, был, однако же,

почтен от всех за совершеннейшее и окончательнейшее произведение искусства.

Окончательнее всего были в нем глаза, которым изумлялись современники; даже

малейшие, чуть видные в них жилки были не упущены и приданы полотну. Но

здесь, однако же, в сем, ныне бывшем пред ним, портрете было что-то

странное. Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого

портрета. Это были живые, эти были человеческие глаза! Казалось, как будто

они были вырезаны из живого человека и вставлены сюда. Здесь не было уже

того высокого наслажденья, которое объемлет душу при взгляде на произведение

художника, как ни ужасен взятый им предмет; здесь было какое-то болезненное,

томительное чувство. " Что это? - невольно вопрошал себя художник. - Ведь

это, однако же, натура, это живая натура; отчего же это странно-неприятное

чувство? Или рабское, буквальное подражание натуре есть уже проступок и

кажется ярким, нестройным криком? Или, если возьмешь предмет безучастно,

бесчувственно, не сочувствуя с ним, он непременно предстанет только в одной

ужасной своей действительности, не озаренный светом какой-то непостижимой,

скрытой во всем мысли, предстанет в той действительности, какая открывается

тогда, когда, желая постигнуть прекрасного человека, вооружаешься

анатомическим ножом, рассекаешь его внутренность и видишь отвратительного

человека? Почему же простая, низкая природа является у одного художника в

каком-то свету, и не чувствуешь никакого низкого впечатлениям; напротив,

кажется, как будто насладился, и после того спокойнее и ровнее все течет и

движется вокруг тебя? И почему же та же самая природа у другого художника

кажется низкою, грязною, а между прочим, он так же был верен природе? Но

нет, нет в ней чего-то озаряющего. Все равно как вид в природе: как он ни

великолепен, а все недостает чего-то, если нет на небе солнца".

Он опять подошел к портрету, с тем чтобы рассмотреть эти чудные глазам,

и с ужасом заметил, что они точно глядят на него. Это уже не была копия с

натуры, это была та странная живость, которою бы озарилось лицо мертвеца,

вставшего из могилы. Свет ли месяца, несущий с собой бред мечты и облекаюпщй

все в иные образы, противоположные положительному дню, или что другое было

причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчето, страшно сидеть

одному в комнате. Он тихо отошел от портрета, отворотился в другую сторону и

старался не глядеть на него, а между тем глаз невольно, сам собою, косясь,

окидывал его. Наконец ему сделалось даже страшно ходить по комнате; ему