Пожатьем руки, приглашеньем на обеды; словом, получил тысячу лестных наград.

Портрет произвел по городу шум. Дама показала его приятельницам; все

изумлялись искусству, с каким художник умел сохранить сходство и вместе с

тем придать красоту оригиналу. Последнее замечено было, разумеется, не без

легкой краски зависти в лице. И художник вдруг был осажден работами.

Казалось, весь город хотел у него писаться. У дверей поминутно раздавался

звонок. С одной стороны, это могло быть хорошо, представляя ему бесконечную

практику разнообразием, множеством лиц. Но, на беду, это все был народ, с

которым было трудно ладить, народ торопливый, занятой или же принадлежащий

свету, - стало быть, еще более занятой, нежели всякий другой, и потому

нетерпеливый до крайности. Со всех сторон только требовали, чтоб было хорошо и скоро. Художник увидел, что оканчивать решительно было невозможно, что все нужно было заменить ловкостью и быстрой бойкостью кисти. Охватывать одно

только целое, одно общее выраженье и не углубляться кистью в утонченные

подробности; одним словом, следить природу в ее окончательности было

решительно невозможно. Притом нужно прибавить, что у всех почти писавшихся

много было других притязаний на разное. Дамы требовали, чтобы

преимущественно только душа и характер изображались в портретах, чтобы

остального иногда вовсе не придерживаться, округлить все углы, облегчить все

изъянцы и даже, если можно, избежать их вовсе. Словом, чтобы на лицо можно

было засмотреться, если даже не совершенно влюбиться. И вследствие этого,

садясь писаться, они принимали иногда такие выражения, которые приводили в

изумленье художника: та старалась изобразить в лице своем меланхолию, другая

мечтательность, третья во что бы ни стало хотела уменьшить рот и сжимала его

до такой степени, что он обращался наконец в одну точку, не больше

булавочной головки. И, несмотря на все это, требовали от него сходства и

непринужденной естественности. Мужчины тоже были ничем не лучше дам. Один

требовал себя изобразить в сильном, энергическом повороте головы; другой с

поднятыми кверху вдохновенными глазами; гвардейский поручик требовал

непременно, чтобы в глазах виден был Марс; гражданский сановник норовил так,

чтобы побольше было прямоты, благородства в лице и чтобы рука оперлась на

книгу, на которой бы четкими словами было написано: " Всегда стоял за

правду". Сначала художника бросали в пот такие требованья: все это нужно

было сообразить, обдумать, а между тем сроку давалось очень немного. Наконец

он добрался, в чем было дело, и уж не затруднялся нисколько. Даже из двух,

трех слов смекал вперед, кто чем хотел изобразить себя. Кто хотел Марса, он

в лицо совал Марса; кто метил в Байрона, он давал ему байроновское положенье

и поворот. Коринной ли, Ундиной, Аспазией ли желали быть дамы, он с большой

охотой соглашался на все и прибавлял от себя уже всякому вдоволь

благообразия, которое, как известно, нигде не подгадит и за что простят

иногда художнику и самое несходство. Скоро он уже сам начал дивиться чудной

быстроте и бойкости своей кисти. А писавшиеся, само собою разумеется, были в

восторге и провозглашали его гением.

Чартков сделался модным живописцем во всех отношениях. Стал ездить на обеды, сопровождать дам в галереи и даже на гулянья, щегольски одеваться и

утверждать гласно, что художник должен принадлежать к обществу, что нужно

поддержать его званье, что художники одеваются как сапожники, не умеют

прилично вести себя, не соблюдают высшего тона и лишены всякой

образованности. Дома у себя, в мастерской он завел опрятность и чистоту в

высшей степени, определил двух великолепных лакеев, завел щегольских

учеников, переодевался несколько раз в день в разные утренние костюмы,

завивался, занялся улучшением разных манер, с которыми принимать

посетителей, занялся украшением всеми возможными средствами своей

наружности, чтобы произвести ею приятное впечатление на дам; одним словом,

скоро нельзя было в нем вовсе узнать того скромного художника, который

работал когда-то незаметно в своей лачужке на Васильевском острове. О

художниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко: утверждал, что прежним

художникам уже чересчур много приписано достоинства, что все они до Рафаэля

писали не фигуры, а селедки; что существует только в воображении

рассматривателей мысль, будто бы видно в них присутствие какой-то святости;

что сам Рафаэль даже писал не все хорошо и за многими произведениями его

удержалась только по преданию слава; что Микель-Анжел хвастун, потому что

хотел только похвастать знанием анатомии, что грациозности в нем нет никакой

и что настоящий блеск, силу кисти и колорит нужно искать только теперь, в

нынешнем веке. Тут, натурально, невольным образом доходило дело и до себя.

- Нет, я не понимаю, - говорил он, - напряженья других сидеть и корпеть

за трудом. Этот человек, который копается по нескольку месяцев над картиною,

по мне, труженик, а не художник. Я не поверю, чтобы в нем был талант. Гений

творит смело, быстро. Вот у меня, - говорил он, обращаясь обыкновенно к

посетителям, - этот портрет я написал в два дня, эту головку в один день,

это в несколько часов, это в час с небольшим. Нет, я... я, признаюсь, не

признаю художеством того, что лепится строчка за строчкой; это уж ремесло, а

не художество.