Появлялась печатная хвала ему, он радовался, как ребенок, хотя эта хвала

была куплена им за свои же деньги. Он разносил такой печатный лист везде и,

будто бы ненарочно, показывал его знакомым и приятелями, и это его тешило до

самой простодушной наивности. Слава его росла, работы и заказы

увеличивались. Уже стали ему надоедать одни и те же портреты и лица, которых

положение и обороты сделались ему заученными. Уже без большой охоты он писал

их, стараясь набросать только кое-как одну голову, а остальное давал

доканчивать ученикам. Прежде он все-таки искал дать какое-нибудь новое

положение, поразить силою, эффектом. Теперь и это становилось ему скучно. Ум

уставал придумывать и обдумывать. Это было ему невмочь, да и некогда:

рассеянная жизнь и общество, где он старался сыграть ролъ светского

человека, - все это уносило его далеко от труда и мыслей. Кисть его хладела

и тупела, и он нечувствительно заключился в однообразные, определенные,

давно изношенные формы. Однообразные, холодные, вечно прибранные и, так

сказатъ, застегнутые лица чиновников, военных и штатских не много

представляли поля для кисти: она позабывала и великолепные драпировки, и

сильные движения, и страсти. О группах, о художественной драме, о высокой ее

завязке нечего было и говорить. Пред ним были только мундир, да корсет, да

фрак, пред которыми чувствует холод художник и падает всякое воображение.

Даже достоинств самых обыкновенных уже не было видно в его произведениях, а

между тем они все еще пользовались славою, хотя истинные знатоки и художники

только пожимали плечами, глядя на последние его работы. А некоторые, знавшие

Чарткова прежде, не могли понять, как мог исчезнуть в нем талант, которого

признаки оказались уже ярко в нем при самом начале, и напрасно старались

разгадать, какие образом может угаснуть дарованье в человеке, тогда как он

только что достигнул еще полного развития всех сил своих.

Но этих толков не слышал упоенный художник. Уже он начинал достигать

поры степенности ума и лет; стал толстеть и видимо раздаваться в ширину. Уже

в газетах и журналах читал он прилагательные: " почтенный наш Андрей

Петрович", " заслуженный наш Андрей Петрович". Уже стали ему предлагать по

службе почетные места, приглашать на экзамены, в комитеты. Уже он начинал,

как всегда случается в почетные лета, брать сильно сторону Рафаэля и

старинных художников, - не потому, что убедился вполне в их высоком

достоинстве, но потому, чтобы колоть ими в глаза молодых художников. Уже он

начинал, по обычаю всех, вступающих в такие лета, укорять без изъятья

молодежь в безнравственности и дурном направлении духа. Уже начинал он

верить, что все на свете делается просто, вдохновенья свыше нет и все

необходимо должно быть подвергнуто под один строгий порядок аккуратности и

однообразья. Одним словом, жизнь его уже коснулась тех лет, когда все,

дышащее порывом, сжимается в человеке, когда могущественный смычок слабее

доходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца, когда

прикосновенье красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя, но

все отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку золота, вслушиваются

внимательней в его заманчивую музыку и мало-помалу нечувствительно позволяют

ей совершенно усыпить себя. Слава не может дать наслажденья тому, кто украл

ее, а не заслужил; она производит постоянный трепет только в достойном ее. И

потому все чувства и порывы его обратились к золоту. Золото сделалось его

страстью, идеалом, страхом, наслажденьем, целью. Пуки ассигнаций росли в

сундуках, и как всякий, кому достается в удел этот страшный дар, он начал

становиться скучным, недоступным ко всему, кроме золота, беспричинным

скрягой, беспутным собирателем и уже готов был обратиться в одно из тех

странных существ, которых много попадается в нашем бесчувственном свете, на

которых с ужасом глядит исполненный жизни и сердца человек, которому кажутся

они движущимися каменными гробами с мертвецом внутри наместо сердца. Но одно

событие сильно потрясло и разбудило весь его жизненный состав.