Остолбеневший профессор долго еще стоял неподвижно на мосту, изобразив вопросительный знак на лице своем.

Все вещи и все, что ни было: станок, холст, картины - были в тот же

вечер перевезены на великолепную квартиру. Он расставил то, что было

получше, на видные места, что похуже - забросил в угол и расхаживал по

великолепным комнатам, беспрестанно поглядывая в зеркала. В душе его

возродилось желанье непреоборимое схватить славу сей же час за хвост и

показать себя свету. Уже чудились ему крики: " Чартков, Чартков! видали вы

картину Чарткова? Какая быстрая кисть у Чарткова! Какой сильный талант у

Чарткова! " Он ходил в восторженном состоянии у себя по комнате, уносился

невесть куда. На другой же день, взявши десяток червонцев, отправился он к

одному издателю ходячей газеты, прося великодушной помощи; был принят

радушно журналистом, назвавшим его тот же час " почтеннейший", пожавшим ему

обе руки, расспросившим подробно об имени, отчестве, месте жительства, и на

другой же день появилась в газете вслед за объявлением о новоизобретенных

сальных свечах статья с таким заглавием: " О необыкновенных талантах

Чарткова": " Спешим обрадовать образованных жителей столицы прекрасным, можно

сказать, во всех отношениях приобретением. Все согласны в том, что у нас

есть много прекраснейших физиогномий и прекраснейших лиц, но не было до сих

пор средства передать их на чудотворный холст, для передачи потомству;

теперь недостаток этот пополнен: отыскался художник, соединяющий в себе что

нужно. Теперь красавица может быть уверена, что она будет передана со всей

грацией своей красоты воздушной, легкой, очаровательной, чудесной, подобной

мотылькам, порхающим по весенним цветкам. Почтенный отец семейства увидит

себя окруженным своей семьей. Купец, воин, гражданин, государственный муж -

всякий с новой ревностью будет продолжать свое поприще. Спешите, спешите,

заходите с гулянья, с прогулки, предпринятой к приятелю, к кузине, в

блестящий магазин, спешите, откуда бы ни было. Великолепная мастерская

художника (Невский проспект, такой-то номер) уставлена вся портретами его

кисти, достойной Вандиков и Тицианов. Не знаешь, чему удивляться: верности

ли и сходству с оригиналами или необыкновенной яркости и свежести кисти.

Хвала вам, художник! вы вынули счастливый билет из лотереи. Виват, Андрей

Петрович (журналист, как видно, любил фамильярность)! Прославляйте себя и

нас. Мы умеем ценить вас. Всеобщее стечение, а вместе с тем и деньги, хотя

некоторые из нашей же братьи журналистов и восстают против них, будут вам

наградою".

С тайным удовольствием прочитал художник это объявление; лицо его

просияло. О нем заговорили печатно - это было для него новостию; несколько

раз перечитывал он строки. Сравнение с Вандиком и Тицианом ему сильно

польстило. Фраза " Виват, Андрей Петрович! " также очень понравилась; печатным

образом называют его по имени и по отчеству - честь, доныне ему совершенно

неизвестная. Он начал ходить скоро по комнате, ерошить себе волоса, то

садился на кресла, то вскакивал с них и садился на диван, представляя

поминутно, как он будет принимать посетителей и посетительниц, подходил к

холсту и производил над ним лихую замашку кисти, пробуя сообщить грациозные

движения руке. На другой день раздался колокольчик у дверей его; он побежал

отворять. Вошла дама, предводимая лакеем в ливрейной шинели на меху, и

вместе с дамой вошла молоденькая восемнадцатилетняя девочка, дочь ее.

- Вы мсье Чартков? - сказала дама.

Художник поклонился.

- Об вас столько пишут; ваши портреты, говорят, верх совершенства. -

Сказавши это, дама наставила на глаз лорнет и побежала быстро осматривать

стены, на которых ничего не было. - А где же ваши портреты?

- Вынесли, - сказал художник, несколько смешавшись, - я только что

переехал еще на эту квартиру, так они еще в дороге... не доехали.

- Вы были в Италии? - сказала дама, наводя на него лорнет, не найдя

ничего другого, на что бы можно было навесть его.

- Нет, я не был, но хотел быть... впрочем, теперь покамест я отложил...

Вот кресла-с, вы устали?..

- Вы знаете, что мы приехали с дочерью, чтобы сей же час начали с нее портрет.

- Как же, я готов сию минуту.

И в один мгновенье придвинул он станок с готовым холстом, взял в руки

палитру, вперил глаз в бледное личико дочери. Если бы он был знаток

человеческой природы, он прочел бы на нем в одну минуту начало ребяческой

страсти к балам, начало тоски и жалоб на длинноту времени до обеда и после

обеда, желанья побегать в новом платье на гуляньях, тяжелые следы

безучастного прилежания к разным искусствам, внушаемого матерью для

возвышения души и чувств. Но художник видел в этом нежном личике одну только

заманчивую для кисти почти фарфоровую проэрачность тела, увлекательную

легкую томность, тонкую светлую шейку и аристократическую легкостъ стана. И

уже заранее готовился торжествовать, показать легкость и блеск своей кисти,

имевшей доселе дело только с жесткими чертами грубых моделей, с строгими

антиками и копиями кое-какие классических мастеров. Он уже представлял себе

в мыслях, как выйдет это легонькое личико.

- Знаете ли, - сказала дама с несколько даже трогательным выражением

лица, - я бы хотела... на ней теперь платье; я бы, признаюсь, не хотела,

чтобы она была в платье, к которому мы так привыкли; я бы хотела, чтоб она

была одета просто и сидела бы в тени зелени, в виду каких-нибудь полей,

чтобы стада вдали или роща... чтобы незаметно было, что она едет куда-нибудь

на бал или модный вечер. Наши балы, признаюсь, так убивают душу, так

умерщвляют остатки чувств... простоты, простоты чтобы было больше.