Товарный фетишизм и его тайна

Товар кажется очень простой вещью. Как потребительная стоимость, он не заключает в себе ничего кроме, полезных для человека, свойств, которые он приобретает, как продукт человеческого труда. Человек своей деятельностью изменяет формы веществ природы для полезного использования. Дерево изменяется, когда из него делают стол, и при этом стол остаётся деревом. Как только стол становится товаром, он превращается в сверхчувственную метафизическую вещь, приобретает характеристики, не свойственные ему от природы.

Мистика товара не в содержании его определённой стоимости, потому что, во-первых, как бы ни различались отдельные виды полезного труда, с физиологической стороны труд – это функция человеческого организма, затрата человеческого мозга, нервов, мускулов, органов чувств, навыков и т.д. Во-вторых, продолжительность таких затрат, лежащая в основе определения величины стоимости, чётко отличается от качественного различия разного труда. Во всяком обществе рабочее время, стоящее воспроизводства жизненных средств, должно заинтересовывать людей в той или иной степени. Раз люди, так или иначе, работают друг на друга, их труд получает общественную форму.

Загадочный характер товара возникает из равенства различных видов труда, приобретающего вещную форму одинаковой стоимостной предметности. Измерение затрат человеческой рабочей силы их продолжительностью даёт величину стоимости продуктов труда, а отношения между различными производителями получают форму общественного отношения товаров.

Товарная форма таинственно отражает людям общественный характер их собственного труда, как природную сущность самих продуктов труда. Отдельные производители относятся к своему частному труду, как к чему-то совершенно отдельному от совокупного труда, представляемого каким-то общественным отношением вещей, к которому они не причастны. Товарная форма, выраженная в отношении стоимостей продуктов труда, не имеет ничего общего с физической природой вещей и их отношениями. Это лишь определённое общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами. Другими словами субъективная видимость не является объективной сущностью. Это я называю товарным фетишизмом, присущим продуктам труда, произведённым, как товары, который неотделим от товарного производства.

Товары суть продукты, независимых друг от друга, частных работ, образующих совокупный труд общества. Общественный характер частных работ проявляется только в рамках обмена продуктами труда между отдельными производителями. Частные работы выступают звеньями совокупного общественного труда лишь через отношения обмена продуктами труда, а через них и между производителями, которым эти отношения товаров кажутся именно вещными отношениями лиц и общественными отношениями вещей, а не общественными отношениями различных видов труда друг к другу.

В процессе обмена товары приобретают общественно одинаковую стоимостную предметность, отличную от их потребительских свойств. Это расщепление на полезную вещь и стоимостную вещь происходит, когда полезные вещи начинают производить специально для обмена, и стоимость товаров подразумевается уже при самом их производстве. С одной стороны, определённые виды полезного труда удовлетворяют определённую общественную потребность и оправдывают своё назначение в качестве звена совокупного труда в его общественном разделении. С другой стороны, они удовлетворяют лишь разнообразные потребности своих собственных производителей, ведь, каждый особенный вид полезного труда обменивается на всякий иной вид частного особенного полезного труда, следовательно, они равнозначны. В этом двойственность общественного характера частного труда. Равенство различных видов труда отвлечено от действительной сущности и сведено к общему для них критерию ­– затрате человеческой рабочей силы, как абстрактного человеческого труда. Но, частный производитель видит эту двойственность в том, что продукт его труда должен быть полезен для других людей, и общественное равенство разнородных видов труда мозг воспринимает, что материально различные вещи есть не воплощение труда, а суть стоимости.

Люди сопоставляют товары не как оболочки однородного человеческого труда, а обменивают их, как стоимости, тем самым приравнивают различные виды труда один к другому, как абстрактный человеческий труд. Люди не осознают это, но они это делают. У стоимости не написано на лбу, что она человеческий труд. Люди пытаются понять тайну собственного общественного продукта, потому что, как стоимость, предмет потребления есть общественный продукт и важен для общества не меньше, чем, например, язык. Продукты труда, суть стоимости, представляют собой лишь вещное выражение человеческого труда, затраченного на их производство, а люди видят лишь вещи, не замечая общественного характера труда в них. Лишь для товарного производства специфический общественный характер, отдельных частных работ состоит в их равенстве, как человеческого труда вообще, и труд принимает форму стоимости товара. Люди, захваченные отношениями товарного производства, предстают себе стоимость товара, как что-то естественно возникающее от природы, а не из общественного характера труда. Людей прежде всего интересует: «Сколько чужих продуктов можно получить за свой?» Они не задумываются о причинах стоимости, а видят лишь результат этих причин в форме цены товара. Равенство стоимости одной тонны железа двум унциям золота люди воспринимают так же естественно, как то, что килограмм золота равен килограмму железа по весу, не смотря на их физическую разницу. Величины стоимостей непрерывно изменяются независимо от деятельности, обменивающихся товарами, лиц, жизнь которых находится под контролем движения вещей, вместо того, чтобы самим контролировать это движение. Для понимания этого необходимо, чтобы, общественно необходимое для производства, рабочее время пробило себе путь через видимую случайность, постоянно колеблющихся, меновых отношений продуктов частных работ в качестве естественного регулирующего закона, действующего подобно закону тяготения. Можно ничего не знать о законе гравитации, но при этом человек продолжает ему подчиняться, и когда спотыкается, падает и разбивает себе лоб. Так и в товарном мире, человек пользуется ценами для товарообмена, а когда цены «случайным» образом вдруг меняются, человек удивляется этому, но всё равно продолжает принимать стоимости как данность и продолжает им подчиняться. Поэтому определение величины стоимости рабочим временем представляется мистической тайной, скрывающейся под видимым движением относительных товарных стоимостей, как будто они случайны.

Мы ведём рассуждения о стоимостях постфактум, исходя из готовых результатов процесса развития цен, уже успевших приобрести прочность естественных закономерностей (так исторически сложилось). Однако, так же исторически сложилось, что Солнце вращается вокруг Земли. Анализ происхождения товарных цен привёл к определению величины стоимости, а общее денежное выражение товаров фиксирует их, как стоимости. Когда я говорю: «Сюртук, сапог и т.д. относятся к холсту, как к всеобщему воплощению абстрактного человеческого труда», – нелепость этого выражения бьёт в глаза. Когда производители сюртуков, сапог и т.д. сопоставляют свои товары с золотом и серебром, как всеобщим эквивалентным товаром (суть с абстрактным трудом), то это кажется нормальным.

Эти категории буржуазной экономии – общественно значимы и объективны лишь для товарного производства. Мистицизм товарного мира, окутывающий продукты труда, исчезает, если перейдём к другим формам производства.

Политическая экономия любит робинзонады, представим себе Робинзона на острове. Он должен удовлетворять разнообразные потребности: делать орудия труда, изготовлять мебель, приручать ламу, ловить рыбу, охотиться и пр.; то есть выполнять разнородные полезные работы. Несмотря на разнообразие его производительных функций, все они суть лишь различные виды деятельности одного и того же Робинзона, просто различные виды человеческого труда. Он должен точно распределять рабочее время между различными функциями. Сколько времени займёт в совокупной деятельности какая-либо функция, зависит от того, сколько трудностей он преодолевает для достижения определённого полезного эффекта. Робинзон спас часы, гроссбух, чернила и перо, и, как истинный англичанин, ведёт учёт. Его инвентарный список содержит перечень предметов потребления, которыми он обладает, различных операций, необходимых для их производства, тут же указывает рабочее время, которого ему в среднем стоит изготовление определённых количеств различных продуктов. Отношения между Робинзоном и вещами в его самодельном богатстве настолько просты и прозрачны, что уже в них заключаются все существенные определения стоимости.

Перенесёмся в мрачное европейское средневековье, где все люди зависимы – крепостные от феодалов, вассалы от сюзеренов, миряне от попов. Личная зависимость обусловливает общественные отношения производства и, основанные на нём, сферы жизни. Труд и продукты принимают натуральную форму в виде служб и повинностей. Общественной формой труда является его натуральная форма, частная особенность, а не всеобщность, как в товарном производстве. Барщинный труд, как и труд, производящий товар, измеряется временем, и каждый крепостной затрачивает определённое количество своей личной рабочей силы. Десятина попу для крепостного более ощутима, чем поповское благословление. Таким образом, общественные отношения лиц в их труде проявляются, как их собственные личные отношения, а не общественные отношения продуктов труда.

Для исследования обобществлённого труда нет надобности рассматривать первобытные формы. Более близкий пример – патриархальное производство крестьянской семьи, производящей для себя хлеб, скот, пряжу, холст, предметы одежды и т.д. Различные вещи противостоят семье, как различные продукты семейного труда, но не противостоят друг другу, как товары. Различные работы, создающие эти продукты, являются общественными функциями в своей натуральной форме, естественно выросшее разделение труда внутри семьи. Различия возраста и пола, сменяющиеся сезоны регулируют распределение труда и рабочее время между отдельными членами семьи. Затрата индивидуальных рабочих сил, измеряемая временем, выступает уже, как общественное определение самих работ, индивидуальные рабочие силы служат звеньями совокупной рабочей силы семьи.

Для разнообразия представим союз свободных людей, работающих общими средствами производства, и, планомерно расходующих свои индивидуальные рабочие силы, как одну общественную рабочую силу. Все определения робинзоновского труда повторяются здесь в общественном масштабе. Продукты труда Робинзона были его личным продуктом и предметом потребления для него самого. Весь продукт труда союза свободных людей представляет собой общественный продукт. Часть его, служащая средствами производства, остаётся общественной. Другая часть потребляется, распределяясь между членами союза в качестве жизненных средств. Распределение регулируется согласно исторического развития производителей. Проводя параллель с товарным производством, предположим, что доля каждого производителя в жизненных средствах определяется его рабочим временем. Общественно-планомерное распределение рабочего времени устанавливает отношение между различными трудовыми функциями и различными потребностями. Одновременно, рабочее время измеряет участие индивидуума в совокупном труде и в индивидуальной части всего продукта. Общественные отношения людей к их труду и продуктам труда становятся прозрачно ясными и в производстве, и в распределении.

Для общества товаропроизводителей, в котором продукты труда есть суть товары-стоимости, и их частные работы выступают, как одинаковый человеческий труд, наиболее подходящей религией является христианство с его культом абстрактного человека. При древнеазиатских и античных способах производства превращение продукта в товар и бытие товаропроизводителей играют подчинённую роль. Торговые народы существуют лишь в межгосударственных пространствах. Эти древние общественно-производственные организмы более просты и ясны, чем буржуазный, они базируются на незрелости индивидуума в естественнородовых связях с другими людьми или на отношениях господства-подчинения. В них низкая производительность труда, и отношения людей друг к другу и природе ограничены рамками материального процесса производства жизни. Эта ограниченность отражается в древних религиях, обожествляющих природу. Религиозное отражение реального мира может исчезнуть, когда отношения повседневной жизни люди выразят в прозрачных и разумных связях между собой и с природой, и строй общественного жизненного процесса материального производства станет продуктом свободного общественного союза людей под их сознательным планомерным контролем. Но для этого необходим ряд определённых, естественно развившихся, условий существования.

Политэкономия анализировала стоимость и величину стоимости, но не поставила вопроса – почему труд выражается в стоимости, а его продолжительность в величине стоимости продукта труда? Формулы общественной формации, где процесс производства господствует над людьми, а не человек над процессом производства, представляются буржуазному сознанию чем-то само собой разумеющимся, настолько же естественным и необходимым, как сам производительный труд. Буржуазная политэкономия критикует добуржуазные формы общественного производства в том же духе, как отцы церкви критикуют дохристианские религии.

Политэкономия рассматривает форму стоимости, как нечто совершенно безотносительное к природе самого товара по причине того, что форма стоимости продукта труда есть самая абстрактная и наиболее общая форма буржуазного способа производства, который преподносится ею, как особенный тип, исторически сложившегося, общественного устройства. Рассматривая буржуазный способ производства, как вечную естественную форму общественного устройства, не замечаются специфические особенности формы стоимости, товара, а в дальнейшем и формы денег и капитала и т.д. Экономисты, измеряющие величину стоимости рабочим временем, выдают самые противоречивые представления о деньгах, как они есть в конечном виде, а не как о всеобщем товаре-эквиваленте. Особенно ярко это проявляется при исследовании банковского дела. В противовес реставрированная меркантилистская система (Ганиль и др.) видит в стоимости лишь общественную форму.

Замечу, что под классической политэкономией я понимаю всю политическую экономию, которая исследует внутренние зависимости буржуазных отношений производства. В противоположность ей вульгарная политическая экономия топчется лишь в области кажущихся внешних зависимостей, пережёвывая давно разобранный материал, с целью дать бужуям приемлемое толкование наиболее грубых явлений экономической жизни и подогнать их под буржуйское мировоззрение. Она педантично систематизирует затасканные и самодовольные представления буржуев о их собственном мире, как о лучшем из миров, и объявляет эти представления вечными истинами и непреложными догмами.

Товарный фетишизм до того вводит экономистов в заблуждение, что они даже начинают скучный и бестолковый спор о роли природы в создании меновой стоимости тогда, как стоимость является лишь выражением труда в преобразовании вещества природы в полезный продукт.

Всеобщая форма стоимости товара самая неразвитая форма буржуазного производства, и на ранних стадиях кажется сравнительно легко распознать её фетишистский характер. В более конкретных формах исчезает даже эта видимость простоты, и монетарная система уже не рассматривает золото и серебро, как эквивалентный товар в виде кусочков природного металла, наделённого обществом странным свойством представлять абстрактный человеческий труд. А современная политэкономия, исследуя капитал, смотрит свысока уже на монетарную систему. Разве не фетишизм считать, что земельная рента вырастает из земли, а не из общества?