Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
О расизме (фрагмент)
|
|
Н. С. Трубецкой
…Для того чтобы правильно понять специфическое направ-ление еврейских черт характера, надо иметь в виду, что евреи – двухтысячелетние эмигранты с прочной эмигрантской традицией. Наблюдая русскую эмиграцию, нетрудно заметить в ней зачаточные формы тех психических черт, которые при «благоприятных» условиях должны привести к типичным еврейским чертам. Несмотря на пресловутые внутренние раздоры, русские эмигранты сплошь да рядом проявляют по отношению к иностранцам пора-зительную сплоченность. Стоит одному русскому эмигранту полу-чить хорошее место в каком-нибудь иностранном учреждении или предприятии, как он начинает тянуть туда же своих соотечественников, так что через некоторое время в этом учреждении можно наблюдать прямо «русское засилие». У русских эмигрантов существуют две этические нормы: одна – для «своих», другая – для коренного населения (будь то югославяне, чехи, немцы, французы и так далее); точь-в-точь как у евреев две разные морали: одна – для сынов Израиля, другая – для гоев. Обмануть «чужого», нерусского (гоя) не считается предосудительным, за это из эмиг-рантской среды не исключают, и даже наоборот, иной раз люди, о которых заведомо известно, что они обманывают «туземцев» и на этом наживаются, пользуются в эмигрантской среде почетом и уважением. Но стоит такому человеку надуть «своего», русского, – и он объявляется подлецом, негодяем и исключается из эмигрантской среды. Отношение русских эмигрантов к тем иностран-цам, среди которых они живут, внешне не только уважительное, но порою даже прямо подобострастное. Когда же об этих иностранцах говорят в своей среде, при закрытых дверях, то оказывается, что они – низшие существа, достойные презрения.
У эмигрантов старшего поколения все это еще очень рудиментарно и просто. Они в этом отношении (как и по многим
бытовым чертам) напоминают простых «местечковых» евреев.
Но у молодых русских эмигрантов можно уже заметить признаки известного осложнения этих психологических комплексов, ослож-нения, напоминающего психологию интеллигентных евреев. Их самосознание и их отношение к окружающему коренному населению представляют сложную смесь взаимно друг другу противоречащих эмоций, притяжений и отталкиваний. Они – с одной стороны – как будто стыдятся быть русскими, с другой – как будто этим гордятся: с одной стороны – они страстно хотят быть «такими, как все», слиться с окружающей их и привычной для них с детства иностранной средой, с другой – как-то отталкиваются от этой среды, презирают ее. Все это создает в молодом поколении русской эмиграции ту психологическую обстановку, которая при наличии у данного лица некоторой духовной активности неизбежно ведет к «разлагающим» проявлениям. Для этого достаточно того, что молодой эмигрант, выросший среди данного народа, говорящий на его языке, как на родном, и вполне усвоив-ший всю его культуру, в то же время не разделяет патриотического энтузиазма этого народа и на все то, что для данного народа особенно дорого, смотрит холодно, «с объективной точки зрения». Такая объективная точка зрения неизбежно вскрывает ту нелепость и немотивированную театральность, которая присуща всякому
проявлению чужого, не переживаемого нами и несозвучного нам чувства (сравним хотя бы излюбленный прием Льва Толстого –
описывать лишь внешние подробности того, чему он не сочувствует, и не делать при этом разницы между существенным и
несущественным). А это не может не вызвать иронии – той едкой, разлагающей иронии, которая свойственна евреям. Эта ирония, с одной стороны – месть за то, что «они» (иностранцы, гои) имеют свой национальный энтузиазм, свою настоящую, конкретную
святыню – родину, в то время как молодые поколения русской
эмиграции все это утратили; с другой стороны, эта ирония –
инстинктивная самозащита, ибо если бы ее не было, то эмигрант перестал бы быть самим собой и был бы поглощен чужим народом.
Это последнее обстоятельство необходимо подчеркнуть. Эми-грант «не первого поколения» может сохранить свою национальную обособленность лишь в том случае, если психологическое отталкивание от окружающего его народа будет в его душе преобладать над влечением к слиянию с этим народом.
А преобладание элемента отталкивания создает ту цинично-ироническую, разлагательскую психологию, о которой мы только что говорили. Разве можно не признать разлагателем человека, живущего в данном народе, вполне приспособившегося к его культуре (практически даже не имеющего никакой другой культуры) и в то же время отталкивающегося от тех элементов этой культуры и быта, которые данному народу особенно интимно близки и дороги? Разлагательская психология – та цена, которой только и может быть куплено сохранение национальной обособленности не первых поколений эмиграции.
Русская эмиграция, разумеется, находится в условиях особенно неблагоприятных для сохранения национальной обособлен-ности. От народов, с которыми ей приходится жить, ее не отделяют никакие резкие перегородки, которые могли бы помешать ассимиляции, и настоящих преследований со стороны этих народов она не испытывает.
Евреи же с самого начала своего «великого рассеяния» были отделены от других народов религиозными перегородками, а
впоследствии к этому присоединились и разного рода преследования. Несмотря на все это, среди евреев всегда находилось
довольно большое число людей, у которых влечение к полному слиянию с окружающими народами оказывалась сильнее эмигрантского отталкивания. Но эти люди уходили из еврейства, растворялись в окружающей инородной среде, и потомки их теперь евреями не числятся. Остались же евреями только те, в ком
упомянутая выше эмигрантская психология была достаточно сильна. Передаваясь по традиции из поколения в поколение, эта эмигрантская психология и является тем разлагающим элементом, который евреи, по словам антисемитов, вносят в жизнь данных народов. С расой эта психология никак не связана и по наследству не передается. Она есть продукт, с одной стороны, влияния еврейской среды, с другой – одинаковых психологических условий, в которые попадает более или менее всякий еврей, соприкасающийся с неевреями. По наследству у евреев передается подвижность ума, комбинаторские способности («пронырливость», «изворотливость») и страстный темперамент, – то есть те черты, которые без наличия вышеупомянутой благоприобретенной эмигрантской психологии были бы не только не вредны, но даже полезны для народов, приютивших у себя евреев.
Неправильно было бы просто отрицать существование у евреев разлагательской психологии, как это склонны делать многие семитофилы. Надо признать, что очень многие и как раз наиболее типич-ные евреи действительно находят удовольствие в развенчании чужих идеалов, в замене возвышенных идеальных побуждений цинично-холодным расчетом, в вскрытии низменных подоплек всего высокого, в чистом отрицании, лишающем жизнь всякого смысла. Но для объяснения такого направления деятельности евреев среди других народов вовсе не нужно выдвигать гипотезу какого-то всемирного еврейского заговора или плана, приводимого в исполнение тайным еврейским правительством, а достаточно просто учесть факт двухтысячелетней эмигрантской традиции
и ее неизбежных психологических последствий. Не подлежит сомнению, что до известной меры разлагательская деятельность евреев может быть полезна для живущих с ними народов. Диалектика исторического процесса требует не только утверждения, но и отрицания; без подрыва авторитетов, без разрушения общепринятых традиционных убеждений никакое движение вперед невозможно. Но в то же время необходимо признать, что еврейское разлагательство обычно превышает ту меру, до которой оно могло бы быть полезным, и в громадном большинстве случаев является злом. Мало того, надо признать, что эта разлагательская психология является злом не только для других народов, но и для самих евреев. Ведь она является симптомом того нездорового духовного состояния, в котором пребывает почти каждый отдельный еврей с самого детства, и является как бы разряжением мучи-тельных подсознательных комплексов и душевных судорог.
Нездоровое надо лечить. А для лечения необходим правильный диагноз. Для неврозов часто достаточно одного диагноза, то есть достаточно, чтобы пациент сам глубоко осознал причину своего состояния и получил настоящее желание бороться с ним…[20]
8. Священник Коган [21]
В. С. Белоцерковский
У нас в лагерях любят слово «спец»: спецмаршрут, спецконвой. Спецпаек. Или даже просто «спец», «спецы», с начала 30-х их хватали как капиталистических вредителей. Но они, кажется, и до лагеря, еще на воле тоже назывались «спецы», специалисты. Значит, на воле тоже любят это слово, но у нас в зоне крепче любят, потому что если у нас говорят «спец» – значит, что-нибудь особенное должно обязательно произойти.
В августе 49-го меня взяли на спецэтап. Ну вы, наверно, знаете, как это делается. Приходят в барак, ночью, и говорят: «Белоцерковский, с вещами! Быстро! Быстро!» А если говорят: «Без вещей!» – значит, берут на расстрел. Это еще зависит от года: в 47-м, например, почти каждую ночь брали людей на расстрел, а в 49-м уже иногда могли и не брать. Но когда ночью берут и говорят «Без вещей» – это очень плохо.
А меня взяли с вещами, и я не особенно беспокоился. Этап так этап. Людей везде хоронят, и дальше кладбища меня все равно не увезут.
Спецконвой уже ждал – два солдатика с детскими губами и страшными глазами. Мы добрались до полустанка, сели в рабочий поезд и поехали. К утру мы были на разъезде «38-12», там угольные шахты и кругом одни лагеря, а все же глаз радуется с отвычки, после зоны. Голое место, и торчат эти терриконы. И тут я
удивился: зачем меня со спецконвоем посылать на шахту?
Я больше полугода под землей не протяну. Так зачем?
У Перебийноса в нашем лагере я хорошо работал, никто на меня не жаловался. Может, за сионистов опять взялись? Или за бундистов? И стало мне грустно.
В управление меня приводят со всем почетом, конвой топает и сдает меня какому-то офицеру, нервному человеку.
– Я капитан, – этот человек говорит, – вы можете присесть. Меня звать Коган Арон Лазаревич. – И смотрит на меня так, как будто уже рассказал мне историю всей своей жизни.
– Зек Белоцерковский, – говорю я этому Когану и уже хочу встать со стула, а он руками замахал и отчаянно так шепчет, даже морщит лицо:
– Сидите! Сидите! Хотите есть? Роман Ильич вчера скончался, наш замполит. Понимаете?
А что я мог тут понимать? Ну умер замполит, какой-то Роман Ильич, ну похоронят его, мимо земли не пронесут. В каждом лагере похоронщиков хватает, а начальство тем более хоронят свои, на
спецкладбище, а не на нашем. Из ружей стреляют, оркестр играет.. А меня привезли со спецконвоем, чтоб Коган, выходит дело, сказал мне про Романа Ильича, про которого я даже никогда не слыхал? И, все-таки, ко мне это имеет большее отношение, чем, например, к учителю или артисту. Просто профессионально, если хотите знать.
– Он, что, болел? – спрашиваю.
– Он пил, – говорит Коган и пальцами по столу стучит: «туп-туп, туп-туп». – Тут, понимаете, дело не совсем обычное.
А что тут необычного? Пил Роман Ильич и умер от белой горячки. Жена поплачет и выйдет за другого, офицерские вдовы одни долго не сидят. У ней, наверно, и дом есть, и коровка. Умер человек – житейское, извините, дело, и нечего из этого устраивать историю. Вот когда рождается человек на свет – это, действительно, история! Но у нас в лагерях не рождаются, только умирают.
– Он, видите ли, был не совсем Роман и не совсем Ильич, – говорит Коган и смотрит на меня как бы на брата или другого близкого человека. – Он был, между нами говоря, Рувим... Вы ведь еврей?
– Еврей, – я говорю. – Да.
– Ну вот, – говорит Коган. – Так его жена, Рувима Израилевича покойного, хочет похоронить его по нашему обычаю. И он тоже так хотел.
– Он был замполит? – спрашиваю.
– Ну и что? – пожимает плечами Коган. – Замполит. Что, по-вашему, еврей не может быть замполитом? Нет-нет, вы мне скажите!
– Вот он же был, благословенна его память, – говорю я этому Когану. Там было так тепло, в его комнате, так чисто, и мне хотелось еще посидеть и поговорить.
– Да, это был незаурядный человек, – говорит Коган. – Хотите выпить рюмку? Ну, пожалуйста! Он все-таки оставался евреем, а это, вы сами понимаете, нелегко. Поэтому он так пил. У него даже была книжка Шолом-Алейхема. Я, например, никогда не читал Шолом-Алейхема, а теперь обязательно возьму и почитаю. И он после смерти тоже хотел оставаться евреем. А ведь это могло ему стоить партийного билета!
– Ну теперь уже не исключат... – говорю я и развожу руками.
– Да, но у него ведь жена, – не соглашается Коган, – это тоже понимать надо. Пенсия и все такое...
– А что, пенсию отобрать могут? – спрашиваю я.
– А вы разве не понимаете? – понижает голос Коган. – Все могут, все! Член партии, председатель месткома, и вот нате вам – еврейские похороны. Ведь тут кругом одни гои, что они скажут?!
И так он все это говорил, как будто не в лагерном управлении мы с ним сидели, а в синагоге, и он был не начальник, а я был не зек. И я в первый раз в жизни почувствовал, что все евреи – братья и сестры, не всегда, конечно, не при всяком случае, а хотя бы
изредка, хотя бы на десять минут, вот как тогда: мы сидим с
Коганом в чистоте и тепле и говорим, как сыновья одного отца.
Похоронить еврея не намного трудней, чем похоронить гоя. Тут все дело в привычке. Например, некоторые думают, что в гробу покойнику лежать лучше и почетней, чем без гроба. Но мы, евреи, хороним без гроба: мы привыкли, а попробуйте отговорить еврея, если он уже к чему-то привык. И почему, действительно, в гробу «под мрамор» и с кружевами, а не в кровати с
панцирной сеткой и блестящими шариками? Почему в черных
штанах, а не в полосатых? Я не говорю, что это плохо, просто гои это взяли в привычку и на том стоят... Но мы-то хотели похоронить Рувима Израилевича как полагается: без гроба и без черных штанов. Для этого меня и доставили со спецконвоем сюда, на разъезд «38-12», потому что хоронить – это моя профессия, а хоронить по-еврейски – это моя душа.
Нам нужен был миньян. Найти десяток евреев в любом лагере – плевое дело, для этого даже очки не надо надевать. Но десять зеков на спецкладбище, у замполитской могилы – это уже контр-революция, это скандал! Коган обещал привезти одного майора и еще одного еврея из поселка, завпочтой, – а остальные?
– Есть еще Розалия Борисовна, – предложил Коган. – Вдова.
– Женщина не годится для миньяна, – сказал я. – Вы, что, не знаете? Какой же вы еврей?
– Я не знал, – смутился Коган. – Простите...
– А больше тут нет евреев? – спросил я.
– Нет, только майор, – сказал Коган. – И почтарь.
В ВОХРе евреев не было, это же ясно.
– Тогда придется взять зеков, – решил я.
– Да, да, – сказал Коган. – Если нет другого выхода... А пять нельзя? Ну шесть?
– Десять! – сказал я. – Миньян! Что вы тут со мной торгуетесь?
– Я не торгуюсь, – сказал Коган. – Берите, если надо. Но тогда придется взять конвой, без этого никак нельзя.
– Пусть будет конвой, – разрешил я. – Постоят где-нибудь...
Евреев я, конечно, сразу нашел в зоне. Я видел: это будет для них праздник – вот так собраться, все свои, и молиться Б-гу, вместо того чтобы идти на работу. И я хорошо думал об этом Романе Ильиче, об этом замполите: вот, он умер, и евреям вышел праздник.
Коган достал в санчасти носилки, и наших зеков привели. Гои тоже пришли – сослуживцы покойного, человек двадцать. Они толпились в сторонке в своих парадных сапогах и думали, что это кино, а не похороны на спецкладбище. Могила была уже готова, зеки тащили носилки от грузовика. И тут я заметил Когана у самой ямы.
– Нельзя! – закричал я Когану и стал толкать его от могилы. – Нельзя! Ждите за воротами!
– Как нельзя? – удивился Коган.
– Вы же Коган, Б-же мой! – он даже не знал, почему нельзя, этот еврей. – Кто будет служить в Храме, когда придет Мессия?!
– Когда придет Мессия? – переспросил Коган. – При чем тут Мессия?
Гои молча смотрели на нас, им было интересно.
– Когда придет Мессия, – объяснял я Когану, выпроваживая его с кладбища, – ему понадобятся священники для Храма. Только Коганы могут служить в Храме, чистые Коганы. Я не могу, другой не может, а вы можете! Это великая надежда для еврея, вы понимаете? Но Коган может иметь дело только с живыми, иначе он осквернится, и его не пустят в наш Храм. Вам нельзя заходить на кладбище! Идите же!
– Но я... – промычал Коган, отступая к воротам.
– Мне можно, другому можно, – твердил и уговаривал я. – Вам нельзя. Откуда вы знаете, что когда придет Мессия, священ-ником Храма будет какой-нибудь профессор Коган, а не капитан Коган с разъезда «38-12»? А?
Он больше не спорил и твердо шагал. Через ворота он глядел, как мы закапывали могилу и читали Кадиш. Ему, капитану Когану, вдруг захотелось стать священником в иерусалимском Храме и, может быть, он верил, что так когда-нибудь и случится[22].