Мне казалось, что я утопил человека. Я страшно плакал и успокоился только тогда, когда отец, которому я признался в поступке своем, меня высек» (2).

Родство этой истории с сюжетами из «Вия» и «Майской ночи» очевидно и не требует специальных доказательств. Другое дело, что она кое-что проясняет в самих сопоставлявшихся нами эпизодах.

Я уже говорил о воде в «Вие»: там она дана как фон, на котором развивается история поединка Хомы с ведьмой. Детский случай Гоголя указывает на то, что она здесь так же уместна, как и в сюжете из «Майской ночи». История с кошкой становится своего рода прасюжетом для обоих эпизодов (3). Контуры свершенного в детстве преступления пробиваются сквозь разные по рисунку и настроению картины «Вия» и «Майской ночи».

Кошка-утопленница, ужас случившегося в детстве не давали себя забыть («Я ни когда не забуду, как она шла...»), сказавшись и в отождествлении кошки и ведьмы - уже не фольклорном, а глубоко личном, - и в теме воды как фона, на котором свершается что-то страшное.

Детским случаем закладывается и ход схватки. Первой нападает кошка (реально или мнимо), а герой отходит, отступает, отбивается. Пятилетний Никоша (детское имя Гоголя) отталкивал кошку шестом: отталкивал — считай, бил. Хома Брут лупил ведьму поленом, сотникова дочка - ударила саблей.

Общим оказывается и чувство жалости к ведьме-кошке, хотя сама направленность этого чувства может быть различной. Маленькому Никоше «стало ужасно жалко» загубленной им кош ки. Хома испытывает жалость к избитой ведьме. В «Майской ночи» мотив жалости переходит в финал повести, где панночка превращается из жертвы в агрессора. Она раздваивается, подобно тому, как это было с Хомой в «Вие», который сначала был страдающей фигурой, а затем, став убийцей, пожалел красавицу-ведьму («жалость и какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им»). Разница в том, что если в «Вие» смена ролей произошла быстро, в пределах одного эпизода, то в «Майской ночи» история сильно затянулась, так что переход от одной позиции к другой оказался почти незаметным.

Однако детский вариант Гоголя сказался и здесь, дав картину жалобных причитаний утопленницы, умоляющей казака отыскать ведьму-кошку. Казак присмотрелся и нашел среди девушек ту, что было нужно. «Ведьма! - сказал он, вдруг указав на нее пальцем». Похоже на цитату из «Вия» с той разницей, что «вием» здесь оказывается сам казак.

Жалость», «жалоба» смещена, но все же присутствует, хотя и в иной позиции (4). На первом же месте — наказанная ведьма, чувство осуществившейся справедливости, то самое чувство «удовлетворения», которое испытал, утопив кошку, маленький Никоша.

Казак нашел ведьму потому, что некуда ей было от него деться: слишком крепко засела она в памяти Гоголя, так никогда и не сумевшего позабыть о том, что случилось с ним однажды на берегу тихого глубокого пруда.