То есть первородный мифологический хаос, также символизируемый очеловеченной собакой, отнюдь нетождествен «злому принципу» и «беспорядку природы», а служит их преодолению.

5.

Животворное», «научное» и «социализующее» значение волшебства у Гофмана утверждаетсясопоставлением его «Золотого горшка» («Der goldene Topf», 1813) и «Шинели» Гоголя. В обеих повестях аутсайдеры физически реального, но ущербного социального мира, мелкие чиновники Ансельм и Башмачкин, абсолютно не приспособлены к этому миру и постоянно попадают в нем в смешные положения, вызывая всеобщий смех. Но благодаря волшебной, или «как бы волшебной», каллиграфии оба оказываются вхожи в иерархию другого, лучшего и волшебного мира. Кроме того, они реально или символически вступают в волшебный брак.

Невестой Ансельма выступает дочь волшебника Саламандра змейка Серпентина; для Башмачкина «приятной подругой жизни» выступает новая шинель.

Однако Башмачкину неведом смысл олицетворяемых им «волшебных» букв. Поэтому он не может продвинуться в глубь чудесной иерархии и даже просто войти в нее. С другой стороны, ему недоступен и смысл петербургской иерархии, в основании которой он находится в качестве титулярного советника. Он не понимает переписываемых им бумаг (поэтому оказывается не в силах сделать отношение из одного учреждения в другое, поменяв первое лицо на третье). Поэтому Башмачкин не может идти вверх и по «петербургской» служебной лестнице, вечно оставаясь чиновником для письма одиннадцатого класса и сидя тридцать лет при всех начальниках на одном и том же стуле. Он «не рожден» - отсюда три неудачи в наречении; получив имя покойного отца, он становится как бы его «тенью». Этим Башмачкин подобен Шпоньке.

В качестве вечного младенца он остается в основании двух симметрично-полярных пирамид, служа их балансом.

Символический «брак-обряжение» Башмачкина, выбравшего себе «приятной подругой жизни» шинель, втягивает его не в волшебный, а в данный мир — и этим губит. Гибель Башмачкина рушит баланс петербургского и альтернативного миров. Их отношения становятся неупорядоченными, а сам герой превращается в призрак — силу стихийного хаоса. Он крадет чужие шинели по тем же законам, по которым когда-то потерял свою.

В «Золотом горшке» волшебный и профанный миры не только поляризованы, но и сведены. Иерарх первого, маг Саламандр, выступает равно и адептом обычного мира в виде архивариуса Линдхорста. Поэтому для Ансельма постижение волшебной каллиграфии под управлением Линдхорста не только возможно и вводит в волшебный мир (что венчается встречей с дочерью архивариуса-волшебника Серпентиной), но и способствует социальному возвышению в мире обычном. Он, как и в «...Цахесе...», связан с волшебным. «Двунаправленный» рост Ансельма (альтернатива просветительскому «воспитанию чувств») служит возвращению мира к своим волшебным истокам и восполнению его жизненной силы.

Таким образом, в отличие от Гоголя, волшебный и профанный миры у Гофмана равно ценны, постигаемы и проходимы, а «детство» героя служит не их неподвижному балансу, а возвышению в обоих мирах и их взаимопроникновению.

Гоголь представил всю парадигму чувств человека к архаической олицетворенной земле. Эти чувства («автора» и героев) постоянно сочетают в себе смех и страх, что обусловливает гротескную природу соответствующих образов. Гофман же превратил архаическую мать-землю в одухотворенную пантеистическую Натуру, погружение в которую не разлагает человеческую самотождественность, а питает ее. Каждое начало Натуры и соответствующая часть человеческого естества и их связи предстают диалектически. Этим снимается гротескная слитность смеха и ужаса, испытываемых человеком (автором и героем) по поводу связи человеческого естества с природой и собственного влечения к ней.