Ю. Барабаш

ПОДТЕКСТЫ «ПЕТЕРБУРГСКОГО ТЕКСТА»

«Невский проспект» и «Портрет»

Мольеровскому Журдену было невдомек, что он изъясняется прозой; Андрей Белый скорее всего не думал, что нащу пывает семиотическую тропку на подступах к явлениям искусства. Хотя сами понятия «семиотика», «семиология» (последнее к тому времени уже было известно из трудов Ф. де Соссюра) и не встречаются в книгах «Символизм» (1910) и «Поэзия слова» (1922), объективно их автор выступил именно как «семиотик символизма», предприняв — по мнению авторитетного исследователя проблемы Ю.С. Степанова — попытку на основе поэтической практики символизма и его поэтики «создать общую теорию искусства (семиотику)» в ее семантическом («философия имени») измерении (1). Позднее, в книге «Мастерство Гоголя», очевидный «семиотический след», или, точнее, начатки семиотического подхода, обнаруживаем в главе «Петербург в изображении Гоголя», которая представляет собою своего рода тезаурус словесных символов и знаков, используемых писателем для характеристики северной столицы, различных ее топографических, климатических, социальных и других «срезов». Правда, это действительно лишь начатки, и я не решился бы назвать Андрея Белого «семиотиком гоголеведения»; проделанный им разбор не выходит за рамки суммирования и самой первоначальной систематизации фактов, хотя и объединенных общей сигнитивной природой, но еще не складывающихся в систему эстетических знаков, в целостный текст («петербургский»), в этом разборе не вычленен гоголевский идиолект — то, что Умберто Эко в своей книге «Отсутствующая структура» определяет «как осо бенный, неповторимый код говорящего» (2).

Тут придется сделать отступление, чтобы оговорить некоторые моменты в трактовке термина «петербургский текст». Отдаленным его пратермином следует, по-видимому, считать высказанное когда-то Ап. Григорьевым замечание о сформировавшемся в русской литературе 1830-1840-х годов особом направлении, которое он назвал «петербуржской литературой». Разумеется, у критика отсутствует такое понятие, как «текст», если иметь в виду не традиционный, обыденный его смысл — некая сумма слов, запечатленная на письме, закрепленная в памяти или зафиксиро­ванная в печати, а структурно-семиотический подход - текст как определенным образом организованная, обладающая внутрен ним единством и семантической целостностью последователь ность передающих информацию высказываний; это понятие могло возникнуть и возникло лишь в новейшее время. Григорьевская мысль о «петербуржской литературе» была трансформирована В.Н. Топоровым в концепцию «петербургского текста русской литературы». Сформировавшись в русле так называемой московско-тартусской школы, эта пионерская концепция имеет важное ин спирирующее значение — как историко-литературное, так и теоретико-методологическое - для литературоведения и культу рологии в целом.

В настоящих заметках хотелось бы в проблеме «петербургского текста» специально акцентировать один момент, тот, что связан, если брать в широком плане, с аспектом единства-многообразия, локальнее - с этнонациональной точкой зрения, а еще конкретнее - с некоторыми, связанными именно с этой точкой зрения, особенностями двух петербургских повестей Гоголя.

Аспекту единства и многообразия в работе В.Н. Топорова «Петербург и " Петербургский текст" русской литературы» уделено большое внимание. Именно здесь исследователь проводит принципиально важную разграничительную линию между такими понятиями, как «петербургская тема» и «петербургский текст», между суммой многочисленных описаний, очерков, характеристик тех или иных граней городской жизни (экстенсивный подход) и «неким синтетическим сверхтекстом», благодаря которому и «через» который «Петербург совершает прорыв в сферу символического и провиденциального» (3) (интенсивный подход). Топоровская концепция «петербургского текста» как диалектического, синтетического единства включает в себя положение о наличии раз нообразнейших, сплошь и рядом контровертивных, более того - взаимоисключающих оценок Петербурга, его места и роли в рус ской истории, русской жизни, русской культуре, и, надо отдать должное исследователю, эту остро противоречивую, предельно контрастную палитру взглядов и ракурсов он стремится предста вить с максимальной полнотой. Однако — что также приходится признать — некоторые грани проблемы, на мой взгляд весьма су щественные, все же остаются вне сферы его внимания.

«Петербургский текст» создавался не только в самом Петербурге, одним из его ингредиентов был «взгляд со стороны», точка зрения «Иного», непетербуржца, и, важно подчеркнуть, не только москвича (этот вопрос как раз освещен В.Н. Топоровым подробно), но и наблюдателя инонационального. В этом отношении позиция В.Н. Топорова не кажется достаточно полной и неуязвимой.

Когда он говорит, что «петербургский текст» знает не только «своих Исаий, Иеремий, Иезекиилей, Даниилов, но и своих поносителей, клеветников, ненавистников» (4), можно предположить, что имеются, в частности, в виду авторы книг типа «Россия в 1839 году» А. де Кюстина, хотя и в данном случае объективный анализ был бы предпочтительнее темпераментной односторонности. Но насколько корректно причислять к клеветникам тех, чей взгляд с «инород ческих» окраин империи на Петербург как ее столицу, как центр, средоточие и символ чужой, колониальной власти ab definitio не мог не диссонировать с тональностью восторженных гимнов в честь «Петра творенья»? Не думаю, что, скажем, «Дзяды» А. Мицкевича или поэма Т. Шевченко «Сон», где Петербургу предъявлен исторический и национальный иск, находятся вне «петербургского текста (или, по крайней мере, контекста, - Ю.Б.) русской литературы». Между тем ни эти произведения, ни их авторы даже не упоминаются В.Н. Топоровым.

Да если взять и собственно русскую литературу — того же Гоголя. О нем как фактическом зачинателе «петербуржской литературы», открывателе миражно-фантастического Петербурга, как никто воссоздавшем в своем «ледяном, беспощадном, бес сердечном даже рассказе» город значительных лиц, хлестаковых и поручиков пироговых, передавшем «сжимающий сердце» страх перед этим царством пошлости, писал Ап. Григорьев (5); месту гоголевских произведений в «петербургском тексте русской литературы» много внимания уделяет и В.Н. Топоров. При этом, однако, ускользает тот несомненный факт, что важнейшую компоненту гоголевского «мифа Петербурга» составляет позиция человека со стороны, из провинции, с национальной окраины. Так воспринимал «Петембург» кузнец Вакула. Так же чувствует себя среди «этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности», среди «диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности» («1834») и сам Гоголь, уже четыре года проживший к тому времени в столице, но психологически все еще остающийся провинциалом. И даже позднее, в «Петербургских записках 1836 года», этом, по оценке Ап. Григорьева, «гениальном фельетоне», нельзя, не заметить, что о Москве судит не петербуржец, а о Петербурге - не москвич, это, если угодно, взгляд на обе столицы из Нежина...Вот почему мне представляется возможным и корректным к слову «текст» в топоровской формуле прибавить окончания множественного числа, т.е. «петербургские тексты». Смысл такого изменения — в акценте на «зернистой», немонолитной структуре «пе тербургского текста», его внутренней дифференцированности, на множественности выражаемых им точек зрения и, стало быть, смысловом и эстетическом разнообразии самих текстов. После дние представляют интерес для анализа как в плане диахронии — генезис, трансформации, изменение функций, так и в синхроническом срезе — взаимозависимость и взаимодополнительность компонентов, их семантическая связанность, границы «петербург ского текста», сочетание (и антиномичность) в нем личностного, национального и инонационального ракурсов, различного рода оппозиции, бинарные, тернарные (и более сложные) структуры, коннотативные подтексты, «текст в тексте» и т.п. Если с учетом сказанного присмотреться, например, к повести «Невский проспект», то обнаружим, что перед нами объект, наглядно выявляющий изначальную, этимологическую природу понятия «текст»: в гамме значений, объединяемых латинскими словами (textum, textus, texo, варьируются такие, как ткань (ткать), одежда, связь, соединение, переплетение, сочетание, построение, структура, стиль, связное изложение или сочинение и т.п. «Невский проспект» — это, с одной стороны, как раз типичный «текст в тексте», артефакт третьего уровня в иерархии «петербургских текстов»; с другой стороны, сама повесть — это система «текстов в тексте», своего рода метатекст, поскольку включает в себя целый ряд текстов (также «петербургских»), относящихся к различным иерархическим уровням.

Андрей Белый, как уже отмечалось, близко подошел к пони манию этого феномена, осуществив выборку ряда знаковых по своей природе деталей, характеризующих Невский проспект, который, по Гоголю, «есть всеобщая коммуникация Петербурга», однако он не преодолел качественно важной грани, отделяющей сумму деталей от целостного явления, цепочку знаков — от текста.

Между тем в «Невском проспекте» нет описания Невского проспекта, есть его текст как часть не только и не просто текста повести в обыденном смысле этого слова, а ее «петербургского текста». С позиции семиотического подхода Невский проспект у Гоголя представляет собой (воспользуюсь выражением Ю.М. Лотмана) «котел текстов» (6) - от отдельных, но обладающих некоторым самодостаточным семантическим потенциалом знаковых деталей — «грязный сапог отставного солдата», «гремящая сабля исполненного надежд прапорщика», гувернантки — «бледные миссы и розовые славянки», «зеленые мундиры» чиновников и т.п. - и до целой серии «микротекстов»: Невский проспект как «главная выставка всех лучших произведений человека», здесь «один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой - греческий прекрасный нос... четвертая - пару хорошеньких глаз и удивительную шляпку... седьмой — галстук, возбуждающий удивление...»; вот мелькают «единственные бакенбарды» и «чудные, никаким пером, никакою кистью не изобразимые» усы; вот проходит известного рода дама, «которой толстые губы и щеки, нащекатуренные румянами, так нравятся многим гуляющим»... Будучи со и противоположены, взаимосвязаны, «сотканы» (texo), эти сигнитивные единицы и семиотические образования составляют не случайный конгломерат сообщений, а структурно оформленное единство, в многофункциональном поле которого, в силу неоднозначности этих сообщений, их полисемантизма и «текучести», постоянного преобразования денотации в коннотации (что открывает возможности для множественности интерпретаций), доминирует функция эстетическая. «Текст Невского проспекта», таким образом, становится элементом текста «Невского проспекта» как одной из петербургских повестей Гоголя, шире — всего гоголевского «петербургского текста» и еще шире - Большого «петербургского текста русской литературы», который, говорит В.Н. Топоров, «определяет сверх-эмпирические высшие смыслы», «пресуществление частного, разного, многого в общее и цельно-единое...» (7).

В рамках повести «текст Невского проспекта» вступает — иногда в нейтральном сочетании, часто по принципу контраста, бинарной оппозиции - во взаимодействие с другими знаковыми приметами и характеристиками города: климатическими и ландшафтными («бледная Нева», «земля снегов», страна, «где все мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно»), архитектурными («строящаяся церковь» — лютеранский храм св. Петра и Павла, создаваемый по проекту А.П. Брюллова), топографическими (Полицейский мост, Петербургская и Выборгская части, Пески, Охтинское кладбище, Мещанская улица - улица «табачных и мелких лавок, немцев-ремесленников и чухонских нимф»), социальными («сени с мраморными колоннами, с облитым золотом швейцаром» и «двор, где грязный водовоз лил воду, мерзнувшую на воздухе, и козлиный голос разносчика дребезжал: " Старого платья продать", «темная вышина четвертого этажа», грязная лестница, неопрятная комната, «где основал свое жилище жалкий разврат»), культурными («художник петербургский!»), метафизическими (петербургские сновидения).

Что же синтезирует всю эту пестроту в целостный «петербургский текст» повести, ли, если переключиться в плоскость традиционных категорий, в то, что мы назвали бы образом Петербурга? Позиция повествователя, авторский взгляд, точка зрения, с которой видится сначала Невский проспект, затем панорама всего города.

Этот взгляд не сразу четко выявляет себя как «взгляд со стороны». Сквозь завесу восторженных восклицаний («Ах какая прелесть!») и подчеркнутых намеков на свою сопричастность петербургской толпе, ее настроению, ее восприятию («эта улица-красавица нашей столицы», «Да кому же он [Невский проспект. - Ю.Б.] не приятен?») не сразу пробивается иронично-пародийная интонация стороннего наблюдателя, явно скептически настроенного по отношению к характерным для массового сознания лексико-фразеологическим клише: «на Невском проспекте... все исполнено приличия», «нигде... не раскланиваются так благородно и непринужденно», «можно растаять от удовольствия», «здесь вы встретите разговаривающих о концерте или о погоде с необыкновенным благородством и чувством собственного достоинства»...

Но вот проскальзывает замечание о «мишурной образованности и страшном многолюдстве столицы», перекликающееся с наброском «1834». Вырисовывается едва улавливаемый поначалу мотив тревожной настороженности, возникающей от сумеречной «таинственности» Невского проспекта, когда он, словно некое притаившееся фантастическое существо, «оживает и начинает шевелиться», от коварной заманчивости света его фонарей...

Отчетливое осознание мнимости, опасной для человека миражности этого чудовищного нагромождения фальши разрешается взрывом враждебности, открытого неприятия: «О, не верьте этому Невскому проспекту! <...> Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется! <...> Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде». Перед нами очевидный pendant — и смысловой, и стилистический - не только к тому, каким предстает город распаленному воображению Пискарева («Тротуар несся под ним, кареты со скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растя гивался и ломался...»), но и к картине, еще раньше увиденной диканьским кузнецом Вакулой и - можно предположить - при бывшими в Петербург депутатами от Запорожской Сечи: «Боже мой! стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырех этажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались с четырех сторон; домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу; мосты дрожали...».

Конечно, человек, который, проходя по Невскому проспекту, закутывается «покрепче плащом своим», стараясь «вовсе не глядеть на встречающиеся предметы», внешне мало походит на Вакулу или на запорожца, - в повести нет прямых отсылов к теме Украины, и все же в том, как рассказчик воспринимает столицу, улавливаем что-то если не диканьское, то миргородское или нежинское, в его позиции находим составляющую если не выраженно национальную, то региональную, «окраинную» — во всяком случае, чужую. В генетической памяти живет национальный миф, миф «обетованного Киева» (из письма к М. Максимовичу: «Он наш, он не их...»), и имплицитно он все время оппонирует имперскому мифу Петербурга, который демонизируется, десакрализуется, т.е. по сути демифологизируется. Хотя создаваемый Гоголем фантасмагорический образ города обладает рядом мифологических признаков, главный из таких признаков — сакральность - в нем отсутствует, это образ инфернальный, поэтому о гоголевском «мифе Петербурга» (определение распространенное, к нему доводилось прибегать и автору этих строк) можем говорить - если желаем соблюсти терминологическую корректность — лишь в условном, метафорическом смысле; скорее это модель как раз демифологизированного, трагически-абсурдно го антимира.

Гоголевский «миф Города», современного мегапо лиса-монстра как воплощения и символа антигуманной цивили­зации сложится позднее, когда писатель выйдет за пределы петербургского пространства и в его сознании сформируется оппозиция «патриархальный Рим - буржуазный Париж», а одновременно романтическая параллель «Италия - Украина».

...А как же восторги, расточаемые «нашей» столице и ее главной улице-«красавице»? Похоже, это не что иное, как маска хитрого провинциала, вынужденного адаптироваться в инородной среде. Так же поступали и попавшие в Петербург персонажи «Ночи перед Рождеством»: «Что ж земляк, - сказал, приосанясь, запорожец и желая показать, что он может говорить и по-русски, - што балшой город?»; Вакула, чтобы не ударить в грязь лицом, отвечает «равнодушно» и конечно же тоже «по-русски»: «Губерния знатная!.. Нечего сказать: домы балшущие, картины висят скрозь важные. Многие домы исписаны буквами из сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция!»

Здесь - резкая разграничительная черта между «петербургскими текстами» Пушкина и Гоголя. Ее отметил русский историк Н.И. Ульянов, сравнивая черты «демонического» Петербурга, в частности Коломны, у обоих авторов. Полагая, что цикл гоголевских петербургских повестей «навеян и вышел из соответствующего цикла пушкинских поэм» (имеются в виду прежде всего «Медный всадник» и «Домик в Коломне», а также подписанная псевдонимом «Тит Космократов» повесть «Уединенный домик на Васильевском острове» (8)), Н.И. Ульянов акцентирует не преемственность, а принципиальное различие. «Гоголь... сочинил это жуткое поселение (Коломну. - Ю.Б.), придав ему вид нездешнего скопища духовно мертвых существ», в гоголевском Петербурге «нет небес, нет воздуха, нет дали, в которую можно было устремить взор; точно гигантское подземелье; тогда как пушкинский демонизм кажется скорее " светлым", изящным» (9). В таком противопоставлении, без сомнения, есть резон, однако обращает на себя внимание то, что автор уклоняется от определения причин отмеченного им глубокого расхождения во взглядах Пушкина и Гоголя на Петербург. Коснись он этого расхождения, ему пришлось бы признать, что оно коренится в ментальных глубинах, в различиях не просто «петербургских текстов», но и подтекстов, отражавших на подсознательном, нативном уровне разные, по существу противостоящие одна другой модели национального мировидения, ощущения своей национальной идентичности в имперском континууме и в столичном социуме.

Н.И. Ульянов не мог позволить себе такой анализ и - что было бы неизбежно - такой вывод. Это противоречило бы сформулированной им в другой работе (я имею в виду воинствующе украинофобскую книгу «Происхождение украинского сепаратизма») концепции Гоголя как якобы от начала и до конца, на всех этапах своей духовной эволюции последовательного «малороссийского патриота» из числа тех, что «не только не противопоставляли украинизма русизму, но всячески подчеркивали свою общероссийскую природу» в отличие от Шевченко с его «антимоскализмом» и «духовным " якобинизмом"» (10). При этом интуитивно он не может не уловить в гоголевском отношении к Петербургу привкус если не ненавистного ему «украинского сепаратизма», то, по крайней мере, генетически заложенного национального чувства, хотя бы только его, - и это сказывается на тональности характеристик Гоголя, отмеченных печатью антипатии, едва скрываемого раздражения, которое сквозит с самого начала, уже в предвзято поставленном вопросе: «Кто подлинный создатель " демонического" Петербурга?».

Упоминание о петербургской Коломне обращает нас к «Портрету». Именно «в сей части города» живет странный и страшный ростовщик, чей портрет, эта «красная свитка» Петербурга, выступает символом и носителем губительной для людей бесовщины, инфернальной силы зла.