Ф. Бельтраме

МОТИВЫ ОБИДЫ И ВОЗМЕЗДИЯ В ПОВЕСТИ Н.В. ГОГОЛЯ «ШИНЕЛЬ»

Зап. Русской академической группы в США. Т. XVII. Н.-Й., 1984.

Гоголевскую «Шинель» можно принять за своеобразное повествование об обиде и возмездии. Причем значимость обоих мотивов определяется не столько степенью их важности в развитии сюжета, сколько их морально-этической и эстетической функциями. И оригинальность самой повести в целом, привлекшая к ней внимание читающей публики и безусловно повлиявшая на дальнейшее развитие русской литературной традиции, оказывается в прямой зависимости от их интерпретации.

Оба мотива появляются уже в экспозиции, хотя мотив возмездия там еще развивается подспудно: на него как будто намекают многозначительные замечания от лица повествователя о том, что «во избежание всяких неприятностей…» «…лучше не называть в каком департаменте» происходят события, описываемые в повести, потому что «ничего нет сердитее всякого рода департаментов, полков, канцелярий и … должностных сословий» (3: 141)1 (Здесь и ниже тексты писателя цитируются с указанием тома и страниц в круглых скобках по следующему изданию: Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: В 14 т. М.: Издательство АН СССР, 1937-1952) Гоголь, строя повествование в явно ироническом ключе, старался предупредить и ослабить возможную резкую реакцию своих читателей, чтобы они ни в коем случае не реагировали на его произведение так, как капитан-исправник после чтения «какого-то романтического сочинения» (3: 141). Искупительного возмездия, вероятно, добивается и обиженный капитан-исправник.

Явно превалирующий мотив обиды, усиливаясь, начинает как бы пронизывать все повествовательное пространство – от микрокосмов частного лица и отдельного чиновника до макрокосмов общества и государственного аппарата. Ведь подобный мотив развивается по метонимическому принципу, чем собственно и объясняется, почему «теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество» (3: 141), а упомянутый капитан-исправник видит в оскорблении своего чина задетым весь бюрократический аппарат.

Безусловное превалирование мотива обиды подчеркивают и основные черты главного героя «Шинели». Они словно делают его родственным той литературной традиции, в которой, как замечает В. Гиппиус, «скрещивались две основные темы – сантиментально-моралистическая тема обиженного судьбой " бедного человека", не непременно чиновника, и сатирико-дидактическая тема ничтожного чиновника». Ведь обижают не какую-то яркую, сильную, волевую и романтическую личность, а совсем заурядного человека, мелкого чи-новника. Злые шутки, насмешки и издевки со стороны сослуживцев не выбивали его из привычной колеи жизни. Он переносил их покорно и терпеливо. Могло бы даже показаться, что он относился к ним, как к своему дыханию.

Словно судьба, определив его в род Башмачкиных и дав ему происходящие от древнегреческого слова «vakako» (незлобивый, невинный) имя и отчество Акакий Акакиевич, как будто наказала ему в жизни всегда быть «под башмаком» (Объяснение этого крылатого выражения см.: Максимов С.В. Крылатые слова. Нижний Новгород, 1994. С. 252), терпеть унижения и обиды. Для этого она сделала его бедным до «последней грани обмеления» (по известному выражению Ап. Григорьева), послушным, безответным и, по сути, совсем беззащитным и в быту, и на службе перед лицом, большей частью, черствых, циничных, честолюбивых, а зачастую, и подлых окружающих.

Не исключено, что Гоголь, очень интересовавшийся средними веками, хотел также ассоциативно связать имя своего героя с «акакием» – мешочком, наполненным пылью, который византийские императоры держали в руках на торжественных церемониях коронации. Содержимое мешочка должно было тогда напоминать будущему монарху и всем присутствующим о бренности тела, чьим бы оно ни было, и иллюзорности любой власти перед Волей Всевышнего (См.: Каждан А. П. Византийская культура. М., 1968. С. 85; Палиевский П В. Пушкин в движении европейского сознания // Литература, культура и фольклор славянских народов. XIII Международный съезд славистов (Любляна, август 2003). Доклады российской делегации. М., ИМЛИ РАН, 2002. С. 125) Имя гоголевского персонажа, весьма вероятно, должно было также наводить на мысль о том, что даже самый «последний» человек – страждующий и нуждающийся – создан Богом, наделен Им душой, а поэтому и жизнь его, и личность следует ценить.

Эту же идею внушает и единственная свободная от косноязычия, а потому и наделенная особой значимостью, фраза Акакия Акакиевича: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» (3: 143). В ней выразилась, как подметил бе-зымянный персонаж повести, своеобразная мольба не забывать о том, что даже самый ничтожный и унижаемый человек все-таки «брат твой», тем самым заслуживающий достойного к себе отношения. Именно в «братстве во Христе», определенно связанном с основным моральным зарядом повести, история бедного чиновника побуждает искать спасения от зла, столь часто причиняемого окружающими и судьбой.

Причем в устах Акакия Акакиевича единственная его вразумительная фраза звучала лишь в тех случаях, «если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом» (3: 143). Как будто не собою тогда дорожил он, а делом, ему доверенным. Хотя лично он все испытания, кажется, готов был претерпеть, но от соблюдения своего долга отказаться никак не мог. Тогда и рождался в нем – «маленьком человеке» – соразмерный его значению, характеру и привычкам и ослабленный в его устах протест, похожий, скорее, на мольбу.

Ведь Башмачкин имел свойство настолько тщательно переписывать вверенные ему документы, что не только не мог допускать какие-либо ошибки или неточности, но даже вносить в тексты, когда это было угодно начальству, минимальные изменения.

Комментируя подобную безрассудную добросовестность столь старательного переписчика казенных бумаг, некоторые исследователи повести сочли возможным сравнить его работу с кропотливым трудом средневековых монахов-писцов, создававших копии священных книг, абсолютно верные оригиналам. Но, в отличие от монахов-писцов, у Акакия Акакиевича, как пишет М.Н. Эпштейн, «любовь к букве не придерживается ничем, никаким величием смысла» (⁵ Эпштейн М. Н. Князь Мышкин и Акакий Башмачкин (к образу пере-писчика) // Эпштейн М. Н. Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX-XX веков. М., 1988. С.70).

. Гоголевский персонаж русским словам, записывая их буквами введенного Петром I «гражданского шрифта», придает чиновный, бюрократический и светский облик. При этом упрощенный алфавит как бы выхолащивает смысл слов, будто лишая их духовности и глубины, так что уже и форма, вроде бы, перестает «подчиняться» содержанию. Таким образом, верность Акакия Акакиевича текстам не основана на прямой зависимости правописания от Православия – орфографии от ортодоксии6, а сводится лишь к укоренившей-ся в нем привычке механически копировать полностью выхолощенные бук-венные конфигурации.

Мотиву служения государству – также одному из важнейших в повести – оказывается созвучен мотив форменной одежды – и в данном случае – шинели. Именно шинель становится для Акакия Акакиевича столь значимой, что как будто начинает в его глазах затмевать собою государственную службу, отчего, против своего обыкновения, «один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки» (3: 155). И, если ранее, «вне этого переписывания, казалось, для него ничего не существовало» (3: 145), то, с тех пор как все его мечты и чаяния были обращены исключительно к «идее» новой шинели, которая в его воображении даже уподобилась «приятной подруге», служение ей становится «целью» его жизни, придает смысл всему его существованию.

Как в средневековье рыцарь посвящал себя и служил своей возлюбленной и, часто находясь далеко от нее, подвергаясь лишениям и опасностям, идеализировал и превозносил ее в своем воображении (⁷ Об отношении рыцаря к женщине см. рассуждения Гоголя в статье «О средних веках»: «Женщина средних веков является божеством… для ней суровый рыцарь… налагает на себя обеты изумительные и неподражаемые по своей строгости к себе, " все для того, чтобы быть достойным повернуться к ногам своего божества"» (8: 21), так и Акакий Акакиевич подверг себя тяжелым для него испытаниям, обрек себя на еще большую нужду, «зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели» (3: 154). Но, в отличие от рыцаря, Акакий Акакиевич посвящает себя фетишу, поэтому он и смешон, хотя и вызывает сочувствие. Он чем-то напо-минает Дон Кихота, который нередко в своем воображении облагораживал самое обычное, заурядное, а иногда, и строго порицаемое. Мир представлений Башмачкина, впрочем, гораздо уже, а цель банальнее и вещественнее, так что его образ можно принять лишь за некоторую весьма сниженную пародию на Дон Кихота. В ключе подобной аллюзии, пусть и с большой степенью условности, становится допустимым сравнение унесенной грабителями шинели с похищением или пленением красавицы-возлюбленной какого-нибудь рыцаря. Вполне уместным кажется тогда и вопрос Д. Чижевского о том, «ни есть ли этот ночной грабитель какое-то видоизменение сильного соперника любовных сюжетов?» (Чижевский Д. О «Шинель» Гоголя // Современные записки Т. LXVII. 1938, Париж. С. 188.).

Образ шинели вполне соотносим и с широким понятием «чести мундира», характеризовавшим важнейший элемент дворянской и офицерской этики, к нормам которой власти при Николае I старались приобщить разночинцев и вообще всех чиновников.

Истоки же понятия «чести мундира» следует искать в средневековой рыцарской этике. В частности, в старофранцузской поэме (conte) «О плаще чести» (Du Manteau d’Honneur), принадлежащей перу Бодуэна де Кондэ (Baudouin de Condé)9, аллегорический образ плаща символизировал те моральные качества, которыми дворянин (preudome) непременно должен был обладать. А среди рыцарских добродетелей, основной считалась именно честь (Бодуэн де Кондэ – трувер XIII века, заметно повлиявший на развитие куртуазного жанра во французской литературе).

Неизвестно, знаком ли был с этим произведением сам Гоголь, но понятию «чести мундира» он безусловно придавал особое значение, аллегорически связывая честное служение государству с форменной одеждой – шинелью.

Кстати, ко времени написания повести мундир в России носили все состоявшие на государственной службе. В 1834 г. «Высочайше утвержденное положение о гражданских мундирах» предписывало чиновникам являться на службу в вицмундирах. А в 40-е годы XIX века, в одной из докладных Николаю I, граф С.С. Уваров писал о необходимости воспитания у подданных глубокого уважения к государственной службе – чтобы и к гражданской службе чиновничество относилось, как к делу чести (¹⁰ Шепелев Л.Е. Чиновный мир России: XVIII – начало XX в. СПб., 1999. С.176).

Параллельно усиливалась тенденция производить выслужившихся чиновников в «благородное сословие». До 1845 г., когда был обнародован манифест, существенно сузивший возможность получения дворянства «по выслуге», все чиновники, занимавшие на гражданской службе чины с 14 по 9-й класс, обрели личное дворянство (¹¹ Раскин Д. И. Исторические реалии биографий русских писателей XIX – начала XX вв. // Русские писатели. 1800-1917. Биографический словарь. Т. 2. М., 1992. С.594). Таким образом, и Акакий Акакиевич, исполнявший обязанности переписчика, т.е. чиновника 14-ого класса по «Табели о рангах», но, достигший чина титулярного советника, соответствовавшего 9-ому классу, тоже относился к числу новопроизведенных дворян.

В повести обращают на себя внимание две интерпретации «чести мундира»: одна – по духу, а другая – по букве. Первая касается отношения Башмачкина к государственной службе, которое отличается чрезвычайной добросовестностью. Вторая же, формальная, связана непосредственно с его форменной одеждой – шинелью. Акакий Акакиевич «теряет себя», как только истинное понятие «чести мундира» начинает затмеваться ложным значением, связанным с его растущей страстью к вожделенной шинели.

Таким образом, утрата шинели оказывается для Акакия Акакиевича не только материальной, но и моральной потерей. Ведь благодаря новой шинели, Башмачкин «впервые в департаментской среде означен как социальная единица» (¹² Дилаторская О. Г. Фантастическое в «Петербургских повестях» Н.В. Гоголя. Владивосток, 1986. С. 145). Новая шинель способна спасти его от морозов и болезней, но, главное, она служит ему защитой от насмешек и унижений со стороны сослуживцев.

Очевидно, поэтому и реакцию Акакия Акакиевича на кражу шинели можно считать как бы «первым шагом героя на пути открытия собственного достоинства, человечности, желания защиты собственных прав» (¹³ Там же. С. 147).

Впрочем, самостоятельно восполнить потерю он никак не мог, а защищать себя не умел, и все же на этот раз не стал он терпеть обиду, а кое-что предпринял – законопослушно и верноподданнически обратился за помощью к властям, но, к несчастью, обманулся в надеждах. Среди его обидчиков оказались даже те, кому по долгу службы надлежало его защищать или, уж во всяком случае, не оставлять без содействия: это и будочник, свидетель ограбления, но как будто ничего не заметивший; и частный пристав, не устыдившийся задать потерпевшему неуместные и оскорбительные вопросы.

Не оказало никакого покровительства горемыке Башмачкину и «значительное лицо». Напротив, как заметила В.Е. Ветловская, «генерал обошелся с Акакием Акакиевичем хуже разбойников. Те сняли с него новую шинель, а ге-нерал набросился на раздетого Акакия Акакиевича… Те Акакия Акакиевича раздели, а этот огрел, доведя своим " распеканием" до смертельной горячки. Те толкнули его в снег, этот – дальше, в холод могилы… Разбойники оставили Акакию Акакиевичу жизнь, а генерал, довершив разорение, отнял и ее».

Неправедные представители власти «в союзе» с неумолимым петербургским морозом и довели искавшую у них защиты и покровительства жертву до тяжелой болезни и смерти.

Так, с кончиной героя повести и последовавшей за ней авторской эпитафией («И Петербург остался без Акакия Акакиевича…» – 3: 169), сюжетное развитие мотива обиды полностью исчерпывает себя.

Но еще там, где в повести рассказывается о последних днях жизни героя, в ее сюжете набирает все большую силу мотив возмездия, подспудно развивавшийся со строк экспозиции, который постепенно, художественно и логически, подчиняет себе мотив обиды. Судя по намекам, усматривающимся в ткани текста, в горячке и бреду Акакий Акакиевич вновь переживал то, что с ним случилось на яви. И душа его, жаждавшая справедливости, уже не будучи ограничена привычными рамками, пусть еще приглушенно и невнятно, начинала негодовать и роптать (а в ранней редакции повести даже прямо угрожать генералу, обещая отнять шинель), что может рассматриваться как своеобразное предвосхищение последующего продолжения сюжета. (¹⁴ Ветловская В. Е. Повесть Гоголя «Шинель» (трансформация пушкинских мотивов) // Русская литература. 1988. № 4. С.62.).

А если принять во внимание первоначальное название произведения – «Повесть о чиновнике, крадущем шинели», то вполне мотивированным оказывается предположение о том, что именно в мотиве возмездия заключается самое «сокровенное идейное ядро повести» (¹⁵ Купреянова Е. Н. Н. В. Гоголь // История русской литературы в 4-х томах. Т. 2. Л., 1981. С. 575)15, которое история несчастной жизни Акакия Акакиевича, закончившись она его смертью, так и не смогла бы выразить.

Интерпретация же этого мотива, скорее всего, была связана с тем, как слово «возмездие» понималось при жизни Гоголя. А тогда, судя по «Словарю» В.И. Даля, под «возмездием» подразумевались: «воздаяние, награда и кара, плата по услугам, вознаграждение; возврат, отдача» (¹⁶ Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. М., 1981. С. 228.). Определение слова и помогает понять, почему Гоголь начал свой рассказ о странных явлениях Акакия Акакиевича с того света замечанием, «что суждено ему на несколько дней прожить шумно после его смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь» (3: 169).

Некоторые нереалистические черты, придающие повести «фантастическое окончание», а также авторская ирония бросают тень амбивалентности на мотив возмездия. Ведь мстит на петербургских улицах за Акакия Акакиевича какой-то призрак, снимающий с прохожих шинели, в котором двое из ограбленных – сослуживец Акакия Акакиевича и «значительное лицо» – узнали покойного Башмачкина. Но, как уже было отмечено Ю.В. Манном, сам автор нигде не отождествляет таинственного грабителя со своим героем, а опознание его жертвами ограблений носит двусмысленный характер и остается не закрепленным вескими доказательствами (¹⁷ Манн Ю. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996. С. 92-93). Таким образом, рассказы об имевших место разбоях, подозрение в совершении которых будто бы падало на мертвеца-чиновника, вполне возможно, могли оказаться плодом городских сплетников.

Слухи, впрочем, свидетельствовали о каком-то внимании общества к несчастной судьбе этого «микроскопически» «маленького человека», что уже само по себе являлось, в сущности, особой формой «награды».

Они же городские сплетники – этот причудливый vox populi – определили, что мстит призрак чиновника не ворам, унесшим его новую шинель, а как бы всему обществу. Д. Николаев, рассуждая о характере подобной мести, пришел к выводу, что «протест… направлен против существующей чиновно-бюрократической иерархии, против жизненного уклада, при котором главным является чин, а не человек» (¹⁸ Николаев Д. Сатира Гоголя. М., 1984. С. 213). А когда чин заслоняет человека, то общество становится душевно черствым, равнодушным и бессердечным. И, очевидно, за эти отрицательные качества, в которых нагляднейшим образом проявляются «попранные людьми заповеди братства» (¹⁹ Маркович В. М. Петербургские повести Н.В. Гоголя. Л., 1989. С. 154), призрак Акакия Акакиевича наказывал общество.

Причем возмездие осуществлялось на физическом, психическом и моральном уровнях, т.е. на тех же уровнях, где прежде наносились и набирали силу обиды Акакия Акакиевича.

Так, «по причине ночного сдергивания шинелей», насмерть перепуган-ные потерпевшие оказывались еще и «подвержены совершенной простуде» (3: 170). Но особенно сильному воздействию подверглось «значительное лицо». Примечательно, что не призрак снимает с него шинель, а сам генерал отдает ее, что позволяет истолковать «награду» и как форму «отдачи, оплаты нравст-венного долга, отдачи " долгов наших", которые выступают в виде той же ши-нели» (²⁰ Там же. С. 175). Мучимый угрызениями совести и чувством вины, высокопоставлен-ный чиновник даже повинился в содеянном и как будто раскаялся, хотя о его полном перерождении говорить явно не приходится. Как заметила О.Г. Дилаторская, генерал испытал «нравственное потрясение», которое его «привело к посильной терпимости и снисходительности… Чудо человеческое, чудо преображения только на миг осветило жизнь, вновь соскользнувшую в концовке в абсурд и пошлость» (²¹ Дилаторская О. Г. Фантастическое в «Петербургских повестях» Н. В. Гоголя. С. 176.).

Именно этическая перспектива и определила главную художественную характеристику мотива возмездия. Ведь «фантастический элемент» в окончании повести, по справедливому суждению В.Н. Мочульского, «составляют те страхи и привидения, которые являются в фантазии человека, как результат смущенной совести» (²² Мочульский В. Н. Малороссийские и петербургские повести Гоголя. «Записки Императорского Новороссийского университета». Т. 88. Одесса, 1902. С. 486.).

Но, поскольку фантастическое окутывает и «награду», и кару тенью ам-бивалентности, они кажутся лишь возможными, воображаемыми, гипотетическими. Если бы они выглядели, как вполне реальные и безусловные, то это означало бы, что Гоголь захотел здесь показаться нам моралистом. А он поступил как художник и вовсе не для того, чтобы, затевая бессмысленную игру с читателями, сначала предлагать им своеобразную «компенсацию» за их эмо-циональное участие в судьбе героя, с тем чтобы потом превратить ее в нечто нереальное (²³ Манн Ю. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. С. 94.). Это, вероятно, противоречило бы гоголевскому представлению о высоком назначении писателя и этической направленности его творчества. Амбивалентная трактовка мотива возмездия, скорее всего, соответствовала стремлению автора стать совестью общества. Гоголь, весьма вероятно, пытал-ся воздействовать на читателей, чтобы они не оставались равнодушными к бедам «маленького человека».

Сила его художественного мастерства оказалась столь действенной, что призрак Акакия Акакиевича начал беспокоить и даже преследовать некоторых современников писателя. В «Былом и думах» А.И. Герцен, в частности, упомянул о том, что как-то в разговоре с Е. Коршем на призрак пожаловался попечитель Московского учебного округа граф С.Г. Строганов, одно из наиболее значительных тогда лиц. «Какая страшная повесть Гоголева «Шинель», – сказал в тот раз Строганов Е. Коршу, – ведь это привидение на мосту тащит просто с каждого из нас шинель с плеч. Поставьте себя в мое положение и взгляните на эту повесть». – «Мне о-очень т-трудно, – отвечал Корш, – я не привык рассматривать предметы с точки зрения человека, имеющего тридцать тысяч душ» (²⁴ Герцен А. И. Собрание сочинений. Т. 9. М., 1956. С. 194-195.).

Благодаря гоголевской интерпретации, мотивы обиды и возмездия оказали существенное влияние на общественное сознание, не только способствуя созреванию реформаторского климата, но и предвосхищая реакции тех «маленьких людей», которые почувствовали себя в дальнейшем обойденными ре-формами Александра II.

Вл. Кривонос