В.Ю. Белоногова

К ПУШКИНСКИМ АЛЛЮЗИЯМ В " ЗАПИСКАХ СУМАСШЕДШЕГО"

Мифу «о дружбе двух гениев» — больше полутора столетий. Родился он, как известно, с легкой руки самого Гоголя: с явных преувеличений в рассказах о дружбе с Пушкиным и Жуковским в юношеских письмах матери и друзьям; с подчеркнутых высказываний о заботливом наставничестве Пушкина по отношению к младшему собрату в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и «Авторской исповеди». Все это подтолкнуло многих исследователей, начиная с В.И. Шенрока, к преувеличенным выводам. История опровержений мифа о дружбе Пушкина и Гоголя ненамного короче, начиная с записок Н.И. Тарасенко-Отрешкова (1908)1 и статьи Б. Лукьяновского «Пушкин и Гоголь в их личных отношениях. Вопрос о " дружбе"» (1915)2. Немало внимания уделяют этой проблеме и современные исследователи. «Существует легенда, - пишет И.П. Золотусский, - что Пушкин давал Гоголю сюжеты, а потом сердился, что " этот малоросс обирает меня".

Существует миф о необыкновенной дружбе Пушкина и Гоголя. Ни того, ни другого на самом деле не было»3.

Говоря о сложности и неоднозначности личных отношений между двумя гениями, И.П. Золотусский вспоминает о неловкостях, с самого начала возникавших в этих отношениях, о примерах почти хлестаковского амикошонства Гоголя по отношению к Пушкину при всем почтении к нему.

Наконец, об их принципиальных расхождениях во взглядах на критику во время работы над первым номером журнала «Современник». Расхождениях, которые, по мнению Золотусского, во многом и привели к окончательному охлаждению этих отношений4, не повлиявшему, впрочем, на дальнейшую публикацию художественной прозы Гоголя в «Современнике» и на дальнейшие хлопоты Пушкина о постановках «Ревизора». К приведенным доводам можно добавить еще один - почти полное отсутствие переписки (девять писем Гоголя и три пушкинских письма в течение шести лет — не в счет, так как чаще всего это даже не письма, а записки, в основном сугубо деловые). И это при том, что каждый нередко и надолго уезжал из Петербурга. А ведь переписка для духовно близких людей в XIX веке была делом более чем естественным.

Глубинную причину этих сложностей И.П. Золотусский видит в закономерном процессе «самоопределения гения». «...Это неизбежно при смене власти на поэтическом престоле»5. В подтверждение этой мысли приводится пример отношения Ф.М. Достоевского к другому произведению Гоголя: в повести «Бедные люди», вдохновленной гоголевской «Шинелью», автор, по существу, высмеивает эту «Шинель» с ее идеей о «брате нашем», смахивающей, в оценке Макара Девушкина, больше на «пасквиль», чем на жалость.

Наверное, так оно и есть. Но Достоевский не был лично знаком с Гоголем. Тогда как факт личного знакомства Гоголя с Пушкиным наложил очень существенный отпечаток и на создание образа Пушкина в поздней гоголевской публицистике, и на образ поэта в творчестве Гоголя 30-х годов. В том числе на отношение Гоголя к феномену пушкинской славы в пору южных поэм в 20-е годы и к падению этой славы к началу 30-х годов, что нашло отражение в гоголевском творчестве того времени.

Критические нападки на Пушкина (в статьях Н. Надеждина, Ф. Булгарина, Н. Полевого) стали одним из проявлений острой полемики, завязавшейся между новой демократической критикой и так называемой «литературной аристократией». Как менялось отношение Гоголя к этой полемике и к так называемому пушкинскому мифу на протяжении 30-х годов?

В статье «Борис Годунов. Поэма Пушкина» (1831) Гоголь едва ли не святотатством называет всенародные суждения о поэте, «...когда прения их воздымают бурю и запенившиеся уста горланят на торжищах»6.

Явно ученическая и откровенно апологетическая статья осталась тогда неопубликованной. Но интересно само намерение начинающего автора публично высказать свое восторженное одобрение пушкинской трагедии, вызвавшей в печати преимущественно критические отзывы.

Через год, в 1832 году, он напишет статью «Несколько слов о Пушкине», где, помимо всего прочего, выскажет свои взгляды на проблемы писательского успеха и свое отношение к тому, что мы теперь называем «пушкинским мифом 30-х годов». В противостоянии демократической журналистики, отвергающей «салонную литературу» и полагающей широкую публику высшим судом для поэта, и писателей пушкинского круга, которым близка ориентация на поэзию для немногих, Гоголь явно на стороне вторых. Заключительные строки статьи Гоголя перекликаются с мыслями В.А. Жуковского о «непристрастной заслуженной похвале избранных»7 и с суждениями самого Пушкина, высказанными им в болдинской статье, названной при публикации «Баратынский», - о поэте, который по мере возрастания своего таланта «мало-помалу уединяется совершенно... и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии»8.

Говоря о феноменальной пушкинской славе в статье «Несколько слов о Пушкине», Гоголь сетует: «Все кстати и некстати считали обязанностию проговорить, а иногда исковеркать какие-нибудь ярко сверкающие отрывки его поэм» (7, 59). В примечании он с возмущением пишет о печальной участи любого таланта, пользующегося большой известностью, о многочисленных подделках и о приписывании Пушкину самых нелепых стихов: «Лекарство от холеры», «Первая ночь» и т. п. (7, 59). На этот момент отношение Гоголя к публичной славе и ее издержкам однозначно. В его тоне звучит даже нечто сальериевское: «Мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери» - в ответ на моцартовское: «Ужель и сам ты не смеешься?»9.

Но пройдет три года, и Гоголь во время работы над «Ревизором» вернется к упомянутой в статье «Несколько слов о Пушкине» подделке.

Однако на этот раз тоже попробует посмеяться. В первоначальной редакции комедии осталась пространная тирада Хлестакова: «А как странно сочиняет Пушкин, вообразите себе: перед ним стоит в стакане ром, славнейший ром, рублей по сту бутылка, какова только для одного австрийского императора берегут, — и потом уж как начнет писать, так перо только тр...тр...тр... Недавно он такую написал пьесу: Лекарство от холеры, что волосы дыбом становятся. У нас один чиновник с ума сошел, когда прочитал. Того же дня приехала за ним кибитка и взяли его в больницу...»10.

Правда, из печатной редакции 1836 года Гоголь этот эпизод все-таки исключит. И после смерти Пушкина в варианте 1842 года восстановит в хлестаковской болтовне только строки об откровенном амикошонстве героя: «С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: " Ну что, брат Пушкин? " — " Да так, брат, — отвечает, бывало, - так как-то все..." Большой оригинал» (4, 45). Так или иначе, появление Пушкина в качестве внесценического персонажа комедии - это, безусловно, дань моцартианской игре. В.В. Прозоров справедливо считает, что с этого гоголевского эпизода берет начало традиция комически сниженного портрета Пушкина в быту - литературном, светском, дружеском, любовном. Традиция, «с разной мерой вкуса поддерживаемая в новые времена»11 (тут можно вспомнить Даниила Хармса, Андрея Синявского и других).

Для нас важен тот факт, что то, что раньше вызывало у Гоголя только однозначное неприятие, теперь может быть для него предметом шутки.

Хотя и с множеством оговорок. Разъясняя в очередной раз характер Хлестакова в неотправленном письме Пушкину 25 мая 1836 года, Гоголь как бы оправдывается перед ним: «Всякий хоть на минуту... делался или делается Хлестаковым, но, натурально, в этом не хочет только признаться... и наш брат, грешный литератор, окажется подчас Хлестаковым» (4, 352).

Эта двойственность в отношении Гоголя к поэту проявлялась и раньше.

В1832 году Гоголь писал статью «Несколько слов о Пушкине», где с негодованием отзывался о слухах и сплетнях о поэте. А сам почти в то же самое время, в начале 1833 года, в письме А. Данилевскому не прочь посудачить о нем: «Пушкина нигде не встретишь, как только на балах. Там он протранжирит всю жизнь свою, если только какой-нибудь случай и более необходимость не затащут его в деревню» (8, 57).

Гоголь явно передает слухи, потому что сам на балах, где Пушкин «транжирит свою жизнь», не бывает. Но слегка покровительственный тон по отношению к нему — это явный намек на некую близость, позволяющую Гоголю делать ему замечания как «гуляке праздному».

Сложность отношения Гоголя к своему кумиру в том и состоит, что он одновременно и негодует на сплетни о поэте, распространяемые толпой, и сам, уподобляясь этой толпе, участвует в распространении мифа о поэте-аристократе, теряющем свой дар в светских увеселениях. С одной стороны, сам пользуется кажущейся доступностью Пушкина, с другой - досадует на эту доступность поэта, позволяющего Хлестаковым фамильярничать с ним и мало заботящегося о своей репутации. Эта досада отчетливо читается в «Ревизоре».

Читается она и в коротком упоминании Пушкина в «Записках сумасшедшего». Хлестаков с Поприщиным вообще, похоже, переписывали бумаги за соседними столами. Оба они побаивались начальника отделения и трепетали перед директором департамента. Оба мечтали о генеральском чине. Это ведь о Поприщине вспоминает Хлестаков: «у нас один чиновник с ума сошел». Оба они — читатели «Северной пчелы».

Хлестаков в своем мечтательном вранье «с Булгариным обедает»12. Поприщин переписывает оттуда «...хорошие стишки: " Душеньки часок не видя, Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал". Должно быть, Пушкина сочинение» (3, 168). В этой короткой приписке «должно быть, Пушкина сочинение» — то же ироническое напоминание о приписываемой Пушкину дребедени. И хотя автор процитированных строк одиозный поэт и драматург Н.П. Николев и не выдавал свои стихи за пушкинские, само их сближение тут красноречиво и очень в духе «Северной пчелы».

Популярность «Северной пчелы» в кругу мелких чиновников, бедных горожан и провинциальной публики была феноменальной (в разные годы ее тираж составлял от 1, 5 до 9 тысяч экземпляров13). Цензор А.В. Никитенко во время путешествия по Петербургскому учебному округу писал в своем дневнике: «Вечером был приглашен на бал к одному из здешних почетных чиновников, дамы танцевали с ужимками, а кавалеры все очень не образованные, ничего не читают кроме " Северной пчелы", в которую верят, как в Священное писание»14. Эта газета во многом формировала вкусы широкого, массового читателя. В том числе и его суждения о Пушкине. «" Северная пчела" не поясняла Пушкина (как потом Белинский), — пи-сал Н.П. Столпянский, - а высказывала ряд афоризмов, которые легко укладывались в голове у публики, у обывателя, и принимались им за собственное мнение»15.

Гоголь в статье «О движении журнальной литературы, в 1834 и 1835 году» высказался по поводу «Северной пчелы» недвусмысленно: «...корзина, в которую сбрасывал всякий все, что ему хотелось» (7, 154). Он в отношении к этому изданию солидарен с Пушкиным. Позже во второй редакции «Портрета» Гоголь спародирует «продажного издателя» (Булгарина) «ходячей газеты» («Северная пчела»), напечатавшего заказную статью «О необыкновенных талантах Чарткова».

Угодливо-развязный тон, гиперболические похвалы картин художника, которых никогда не видел якобы бескорыстный журналист-ценитель, - все это многим читателям «Портрета» напомнило хвалебные публикации «Северной пчелы» об откровенно второсортных произведениях.Зачем же понадобилось Гоголю, рисуя убогий кругозор бедного Аксентия Ивановича Поприщина, привести его мнение именно о Пушкине? Зачем понадобилось рисовать этот жалкий римейк, сформированный в бледном воображении примерного читателя «Пчелки»? Вывод напрашивается сам собой - чтобы кольнуть своего учителя. Тем более что это не единственный намек на него в этой гоголевской повести. Жених Софии «камер-юнкер с черными бакенбардами» сравнивается в письме собачки Меджи с дворня-гой Трезором. «Все или камер-юнкер, или генерал. Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам», - рассуждает Поприщин. «Что ж из того, что он камер-юнкер... Ведь через то, что камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу. Ведь у него же нос не из золота сделан...» (3, 174-176).

А ведь придворное звание камер-юнкера присвоено Пушкину как раз в начале 1834 года, когда Гоголь задумывает «Записки...».

Гоголь сообщал поэту о ходе издания сборника «Арабески» в 1835 году. Некоторые из повестей, вошедших в его состав, читал ему еще в рукописи. Сразу после выхода сборника послал Пушкину два экземпляра с просьбой один оставить у себя, другой вернуть ему с замечаниями. Так что уколы в свой адрес в «Записках сумасшедшего» Пушкин не мог не заметить. Так же, как и ироничное упоминание в «Невском проспекте» о бакенбардах, «бархатных, атласных, черных, как соболь или уголь», принадлежавших одной только иностранной коллегии и прогуливающихся в толпе бездельников в дневное время (3, 8). Правда, на просьбу автора поэт не откликнулся и не вернул ему сборника с замечаниями, о которых просил Гоголь.

По мнению Г.П. Макогоненко, Пушкину не нравились намеки в его адрес в гоголевских произведениях. В своей книге «Гоголь и Пушкин» он предположил, что после чтения Гоголем «Ревизора» на субботе у Жуковского (18 января 1836 года) поэт высказал Гоголю свое недовольство бестактностью эпизода о том, как «сочиняет Пушкин». И эпизод этот был якобы выброшен Гоголем и из сценической редакции, и из первого издания комедии именно после этого неприятного разговора16.

Нам этот факт кажется сомнительным. Пушкин, который, по воспоминаниям современников, «катался от смеха», слушая комедию в чтении автора17, вряд ли стал бы упрекать Гоголя. Вспомним, с каким юмором рассказывал он ту самую сплетню о Пушкине-пьянице, которая и легла в основу гоголевского эпизода. В одном из болдинских писем 1833 года жене он писал: «Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия. Как Пушкин стихи пишет перед ним стоит штоф славнейшей настойки - он хлоп стакан, другой, третий - и уж начнет писать! Это слава». И дальше: «Что касается до тебя, то слава о твоей красоте достигла до нашей попадьи...»18. Так что дело тут в самом Гоголе. В сложном чувстве притяжения-отталкивания и двойственности, которые он испытывал по отношению к тому, кого считал своим учителем. Эта двойственность, на мой взгляд, наглядно проявилась в повести «Записки сумасшедшего».

Обратимся к другой пушкинской аллюзии. Поприщин философствует: «Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником? <...> Ведь сколько примеров по истории: какой-нибудь простой, не то уже чтобы дворянин, а просто какой-нибудь мещанин или даже крестьянин, — и вдруг открывается, что он какой-нибудь вельможа, а иногда даже и государь. Когда из мужика да иногда выходит эдакое, что же из дворянина может выйти?» (3, 176).

Крестьянин - и вдруг государь. Это ведь мысль из пушкинской «Истории Пугачева».

В начале мая 1833 года Пушкин, по-видимому, говорил Гоголю о своей работе над «Пугачевым». Потому что 8 мая Гоголь напишет М.П. Погодину: «Пушкин уже почти кончил " Историю Пугачева". Это будет единственное у нас в этом роде сочинение. Замечательна очень вся жизнь Пугачева. Интересу пропасть! Совершенный роман!» (8, 62). Мы знаем, что до окончания «Истории...» было еще далеко. Пушкин еще поедет в Оренбург, по местам событий крестьянской войны. И потом в Болдино. Но разговор, о котором упоминал Гоголь в письме Погодину, касался, чувствуется, не только «Истории Пугачева», но и будущей «Капитанской дочки». Можно предположить, Пушкин думал уже и о романе, о художественном решении образа крестьянского царя. Вот почему эта тема так взволновала Гоголя. И в какой-то мере нашла свое отражение в повести, над которой вскоре начал работу Гоголь. Кстати, в своем декабрьском 1834 года письме он ведь специально привлечет внимание Пушкина к строкам о «крестьянине-государе», изъятым поначалу цензурой из «Записок сумасшедшего». Ему важно было продемонстрировать факт своего обращения к пушкинской мысли.

Продолжением размышления о «крестьянине - и вдруг государе» могло в какой-то степени стать и само превращение Поприщина в короля. Снова, как не раз бывало и не раз еще будет, мысль, оброненная в разговоре, замечание или устный рассказ Пушкина на лету подхватывается Гоголем, творчески осваивается им и превращается в самобытное, исключительно гоголевское творение. Если Пушкина во всей пугачевской истории интересовала прежде всего противоречивая личность Емельяна Пугачева (и он так по-разному решит этот образ сначала в «Истории Пугачева», а потом в «Капитанской дочке»), то Гоголя интересовал сам факт подмены, сам механизм, сама метаморфоза: сегодня — крестьянин, завтра — царь. Потому что «Записки сумасшедшего» — это повесть о зыбкости бытия, об отсутствии четкой грани между разумом и безумием, между обыденным и невероятным, пошлым и возвышенным. Об этой зыбкости - многие его вещи 30-х годов («все обман, все мечта, все не то, чем кажется» - 3, 38).

И конечно же герой мог стать у Гоголя королем только испанским. Потому что Испания в повести — это вообще «странная земля». То ли Испания, толи Китай. Толи в получасе езды от Петербурга в карете, то ли, возвращаясь оттуда, летишь на некоей космической тройке в небе, оставляя под собой моря и европейские земли. То ли и вовсе это нечто, что есть у всякого петуха под перьями. В пушкинские времена широко бытовала французская поговорка «сhateaux en Espagne» (дословный перевод - «замки Испании»). Ее эквивалентом в русском языке служит идиоматическое выражение «воздушные замки» (или «замки на песке»), обозначающее нечто нереальное, некий мираж, некую химеру19. Может быть, еще и поэтому - Испания. Уместно вспомнить здесь и одну из биографических мистификаций Гоголя — его с начала до конца вымышленный рассказ о поездке в Испанию, где на самом деле Гоголь никогда не был. Таким образом, мысль о крестьянине-государе, поданная когда-то в случайном разговоре Пушкиным, преобразилась у Гоголя до неузнаваемости. Как будет еще не раз.

Мы же попытались только показать, как в тексте одной и той же гоголевской повести просматривается и яркий пример ученичества Гоголя, и читаемые между строк его упреки Пушкину-«гуляке праздному», аристократу-небожителю в барской лени, примеры этакого «щекотанья своего кумира», по выражению И.П. Золотусского20.

В своей публицистике 40-х годов, говоря о высокой миссии поэта, о необходимости служения своему народу, о высоких требованиях, которые предъявляются к художнику не только в творчестве, но и в быту, Гоголь будет упрекать Пушкина в бесцельности его поэзии, в том, что, представив «полный арсенал поэта», он сам на битву не вышел. «...Нельзя служить и самому искусству..., не уразумев его цели высшей и не определив себе, зачем дано нам это искусство; нельзя повторять Пушкина», - скажет он (7, 381). Он будет упрекать поэта даже в некоем демоническом соблазне герметического эстетизма, который приводит к забвению «и общества,.. и всяких требований земли своей» (7, 358-359). Но это будет в 40-е годы. В 30-е годы — свои расхождения с тем, кого Гоголь называл своим наставником, во взглядах на место писателя в обществе он не декларирует. И все-таки господствующий в обществе миф о Пушкине-аристократе и скрытое осуждение поэта просачиваются в его художественную прозу. В виде ироничных уколов и намеков.

Примечания

1 Русская старина. 1908. Февраль. С. 166.

2 Беседы. Сборник общества истории литературы в Москве. М., 1915. Т. 1. С. 32-49.

3 Золотусский И.П. Двух гениев полет // Золотусский И.П. На лестнице у Раскольникова. М., 2000. С. 13.

4 Ю.М. Манн предостерегает от опасности впасть в другую крайность, когда демифологизация ведет к созданию новой мифологемы - о ссоре, о трагическом разрыве двух гениев. См.: Манн Ю.В. Пушкин и Гоголь в 1836 году: была ли ссора? // Пушкинская конференция в Стэнфорде. 1999. Материалы и исследования. М., 2001. С. 354.

5 Золотусский И.П. Указ.соч. С. 16.

6 Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 8т. М., 1984. Т. 7. С. 11. Далее ссылки на это издание в тексте.

7 Жуковский В.А. Письмо из уезда к издателю // Жуковский В.А. Эстетика и критика. М., 1985. С.165-166.

8 Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 7. С. 153.

9 Пушкин А.С. Указ. соч. Т. 5. С. 308.

10 Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М., 1951. Т. 4. С. 294.

11 Прозоров В.В. Хлестаков и Пушкин в сюжете комедии Н.В. Гоголя «Ревизор» // Филология. Вып. 5. Саратов, 2000. С.149-153.

12 Гоголь Н.В. Указ. соч. Т. 4. С. 294.

13 Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении: Историко-социологические очерки о книжной культуре пушкинской эпохи. М., 2001. С. 100.

14 Никитенко А.В. Дневник. СПб., 1904. Т. 1. С. 248.

15 Столпянский Н.П. Пушкин и «Северная пчела» // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Вып. Х! Х-ХХ. Пг, 1914. С. 190.

16 Макогоненко Г.П. Гоголь и Пушкин. Л, 1985. С.254-257.

17 Панаев И.И. Литературные воспоминания // Панаев И.И. Полн. собр. соч. СПб., 1888. ТЛЛ. С. 68.

18 ПушкинА.С. Собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 10. С. 352.

19 На эту параллель обратил внимание автора д.и.н. В.С. Листов.

20 Золотусский И.П. Гоголь. М., 1979. С. 211.

Текст статьи воспроизводится по изданию: Вторые Гоголевские чтения: н.В.гоголь и мировая культура. Москва, Книжный дом " Университет", 2003. стр. 64 - 73.