О.Г. Дилакторская

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР «ПЕТЕРБУРГСКИХ ПОВЕСТЕЙ»

Фокус повести сосредоточен на границе зыбкого, скользящего, двоящегося, фантастического сознания героя, амплитуда социального положения которого колеблется от петербургского титулярного советника (реальное) до испанского короля (мнимое). Мир Поприщина ограничен пространством Петербурга (жилье на петербургской окраине, департамент, Невский проспект, театр, дом Зверкова и т.д.) и вместе с тем расширен до пределов России («Каспийское море»), всей Европы (Испа­ния, Англия, Франция, Австрия, Германия), целого мира (Китай, Алжир), наконец, вселенной (Луна и ее обитатели). Герой крепкими узами привязан к современности, жизни 1830-х гг., но его время, по замыслу автора, откликается другим историческим эпохам (например, эпохе Филиппа II), его судьба как бы единится с судьбами других исторических героев — реально существовавшими историческими деятелями (А. Меншиков, К. Разумовский, Е. Пугачев), литературными героями (Гамлет, Дон Ки­хот). Писатель, набирая масштаб обобщения, объемлет весь современный мир с его неустойчивым порядком, вместе с тем углубляя современность историческими аллюзиями аналогичного плана: так здесь проявляется действие законов масштаба и односторонности. Анализ Гоголя происходит как бы одновременно на оси ординат и оси абсцисс, диахронный поддерживается синхронным: видится «бездна пространства», в повседневной социальной жизни просматривается действие вечных законов — общественных и природных. Этот художественный принцип заявлен писателем в сборнике «Арабески», откуда происхождением «Записки сумасшедшего».

Не случайно В.Г. Белинский в «уродливом гротеске», в «карикатуре», «жалкой жизни» «жалкого человека» увидел «бездну поэзии», «бездну философии», достойную «пера Шекспира». В отзыве критика намечено два плана понимания истории и характера Поприщина: в чисто социальном аспекте, частном и конкретном, и в философском, всеобщем. Казалось бы, развивающаяся тема безумия решена писателем в сугубо социальном ракурсе, произросла из чисто социальных причин: приниженный титулярный советник восполнил свое безвестное существование званием «испанского короля», утверждая таким образом свою личность, достоинство, права, за­щищая им свою амбицию. Но Гоголю понадобилось и другое: подняв своего героя на высоту самосознания посредством чина «испанского короля», раскрыть в Поприщине самоценную личность с естественным желанием счастья, любви, гармонического единения с миром людей и природы. Философский вопрос о человеке, о его месте в мире, о его конфликте со средой, обществом, государством, о соотношении в нем естественных начал и приобретенных под влиянием цивилизации, о сущем и мнимом в личности становится в «Записках сумасшедшего» вопросом вопросов, в решении которого писа­тель опирается на всемирную философию и литературу прошлого и на­стоящего. Форма разорванного, фантастического сознания героя позволила автору произвольно и естественно сопрягать события современной дей­ствительности и исторической давности, в найденном синтезе создать универсализм обобщений.

Тема безумия героя в «Записках» ассимилировалась с подобной в совре­менной ему литературе — русской и европейской — ив классической. Интересно обратить внимание на то, с кем из писателей Гоголь солидаризируется в принципах художественного воплощения сознания сумасшед­шего.

Помешательство Поприщина мотивировано традиционной литератур­ной коллизией: безответной нафантазированной любовью героя. Мотив любви в «Записках» осложняется мотивом честолюбия. Для роли безумца и честолюбца, нового Наполеона, Гоголь выбрал незначительного, убогого, некрасивого, пошлого, пожилого человека, фигуру гротескного несоответствия романтическому герою. В традиционную ситуацию, к которой привык читатель, писатель ввел тип нетрадиционного героя, точно так же как в свое время поступили Шекспир с Гамлетом и Сервантес с Дон Кихотом, поставив их в разрез традиционным пред­ставлениям. В мотиве любви, оплодотворенном мотивом безумия, во многом своеобразно и различно решенном в «Записках», в «Гамлете» и в «Дон Кихоте», все же можно уловить ощутимую общность: любовь всех этих героев как бы «театральная», не связанная с обычными отношениями и представлениями. Гамлетово безумие объясняется По­лонием в бытовом плане: неразделенной любовью. Клавдий подозре­вает в нем честолюбивого соперника, претендующего на престол. И оба неправы. Безумие Гамлета — это щит, за которым скрывается и его тайна, и его расследование, и его растерянность, и его решимость — своеобразный способ маскировки, позволяющий герою выявить изнанку действительности. Помешательство Гамлета — помешательство «идей­ное». Шекспир передает сумасшествие своего героя с помощью алогиз­мов в речи, включением в бытовой план повествования литературных цитат, пословиц, на первый взгляд не имеющих отношения к теме бытового высказывания, отрывочных, создающих гротесковую иносказа­тельность, которая воспринимается нормативным сознанием как бред, безумие. Подобный принцип построения речи сумасшедшего наблюдается и у Гоголя. Конструкции Гоголя настолько близки шекспировским что порой ощущаются как своеобразные парафразы, только переве­денные в низкий комический план. Гамлет утверждает: «Я помешан только при северо-восточном ветре; когда же он дует с юга, я могу еще отличить сокола от цапли». Поприщин уверен, что помрачнение рассудка связано с мозгом, который «приносится ветром с Каспий­ского моря» (3, 208). Знаменитая речь Гамлета о черве, «монархе всего съестного», превращающем в ничто любые честолюбия и пре­тензии, — шедевр иносказательной речи безумца. Вольно или не­вольно вездесущий «червь безумия» проникает и в текст Гоголя: «Все это честолюбие, и честолюбие от того, что под язычком находится маленький пузырек и в нем небольшой червячок, величиною с була­вочную головку» (3, 208).

Интересно и то, что трагический герой Шекспира, надевая на себя маску безумца, выступает в роли шута, тем самым сближаясь с комиче­скими персонажами, в особенности «со страдающими меланхолией» из-за «любви к женщине», как отмечает Л.Е. Пинский. Гоголь, чуткий к любому проявлению комизма, не мог не заметить этого в шекспировском Гамлете. Более того, его не могла не привлечь мысль о том, что принц в маске безумца-шута провидит сущность явлений. В «Записках» жалкий и недалекий Поприщин в роли «испанского короля» (своеобразной маске бе­зумного) обнажает скрытый смысл социальности, поднимается до трагиче­ского пафоса. Намеченные здесь едва уловимые нити этого, казалось бы, неожиданного сближения, подкрепляются и прямой цитатой из «Гамлета», правда, пародийно преобразованной в «Записках»: «Ничего, молчание!» (3, 199).

Также легко вспоминается сцена обряда посвящения в рыцари из «Дон Кихота» при чтении сцены «вступления в высокое звание» (3, 211), о чем подробнее сказано в комментарии. Еще Белинский подмечал в Гоголе особый дар «соединять серьезное и смешное, ничтожность и пошлость жизни во всем, что есть в ней великого и прекрасного, подобно тому, как сделал это Сер­вантес в „Дон Кихоте"». Сам Гоголь ощущал родственность своего таланта с сервантесовским. Однажды писатель заметил В.Ф. Одоевскому, давая ха­рактеристику Хлестакову, что его герой «фантазер, хоть и в мелкой низкой сфере, но фантазер, — и вся беда в том, что у него, как у Дон Кихота, нет царя в голове». Авторское объединение Хлестакова и Дон Кихота как героев «без царя в голове», фантазеров и неожиданно и закономерно.

Включая в «Записки» цитату из «Дон Кихота», Гоголь привлекает внимание читателя, заставляя сблизить Поприщина и Дон Кихота, двух безумцев. О мономании Поприщина можно было бы сказать словами одного из героев романа Сервантеса как о «здравомыслии сумасшедшего или сумасшествии, переходящем в здравомыслие», относящихся к Рыцарю Печального Образа. Намечены и другие сюжетные переклички обоих произ­ведений: мотив безумия, мотив культа дамы, мотив нафантазированного «пу­тешествия» на Луну, книжного и «газетного» представления о мире, мотив утопического равенства и т. д. Важнее всего, однако, главный, объединяю­щий принцип изображения сознания героев: сознание Дон Кихота являет «целостный образ мира» — так же, как сознание Поприщина.

Сервантесовский Дон Кихот так же, как и шекспировский Гамлет, ока­зывается в трагикомическом положении вследствие несовместимости со сво­им временем. Их безумие — способ сохранить свою личность в условиях неизбежного столкновения со своей эпохой, они гибнут под ее бременем, теряя иллюзии (Дон Кихот) или не имея их (Гамлет). Философский конф­ликт личности, когда человек «сам создает свою судьбу», с миром цивили­зации, особенно обостряющийся социально-нравственными противоречиями в переходные эпохи, переосмыслен Гоголем в «Записках».

Поприщин — не философ, не сильная личность, не противостоящий среде персонаж. Его безумие порождено средой, отражает среду, приоб­ретает форму, продиктованную средой. Гоголевский конфликт не конф­ликт идеального героя с меркантильной средой, а конфликт сущностного и мнимого, разлада содержания и формы в человеческом сознании и в личности. Конфликт Поприщина — гоголевский спор с романтической схе­мой конфликта героя-индивидуалиста с пошлой средой, конфликта, в самых общих чертах схожего с конфликтом Шекспира и Сервантеса, авторов, поднятых в романтическую эпоху на высоту пророков, а их героев — Гамлета и Дон Кихота — на высоту общечеловеческих символов. Вместе с тем содержание конфликта «Записок» как бы «собирает» энергию философ­ских размышлений о человеке и его отношениях с миром, высказанных в разные эпохи — Возрождения, Просвещения, Романтизма.

Принцип художественного построения фантастического сознания По­прищина, истоки которого можно увидеть в «Гамлете» и «Дон Кихоте», перекличка сюжетных мотивов этих произведений, использование из них открытых цитат, общая трагикомическая природа образа безум­ца — все эти особенности поэтики показывают, что Гоголь в своей повести придал теме безумия универсальный характер. Но в столкно­вении безумца с миром цивилизации он выявляет иное философское содержание, чем Шекспир, Сервантес и романтики, — в духе новомод­ных современных утопических идей.

В речи и поведении безумного «короля» у Гоголя за двусмысленностью, иносказательностью повествования угадываются различные отрывки, фраг­менты философских идей — из истории и современности. Характерно, что писатель, устремляясь в историю и ища ей аналогии, отклики в своем времени, выделяет в философской мысли, высказанной в разные истори­ческие эпохи, нечто общее, некую генеральную, связующую их идею. Поприщин, взыскующий человека, в чине «испанского короля» должен олицетворить оный образ на троне. И Гамлет завещал Фортинбрасу:

Коль примешь скипетр, то будь на троне человек.

Лишь добродетелью властители велики.

Просветители усвоили эту истину Возрождения и в другой, XVIII в., проповедовали идею просвещенного, добродетельного монарха. В «Запи­сках» на идею просвещенного монарха указывают мотив прозрения Поприщина-короля («вижу все как на ладони» — 3, 208), что уже подтверждено научными исследованиями, а также тип либерального пар­ламентского правления при «испанском короле» (об этом говорит образ «канцлера»), идея нравственного равенства высших и низших членов общества, идея «естественного человека» — в духе мыслей Ж.-Ж. Руссо («у него же нос не из золота сделан, а так же, как и у меня, как у всякого» — 3, 206; или: «Мне подавайте человека! Я хочу видеть челове­ка; я требую пищи, той, которая бы питала и услаждала мою душу» — 3, 204). В России Карамзин, отстаивая просветительские позиции, «приме­ривал» их на политику Александра I. Эти идеи по-разному варьируются и у романтика Шиллера в «Дон Карлосе». Инфант в связи с восстанием в Брабанте просит назначить его наместником во Фландрию. Филипп II говорит: «На эту должность мужчина нужен, а не мальчик». Карлос его поправляет: «Нужен лишь человек, отец, а человеком вовеки герцог Альба не бывал». О человечности, о долге монарха на троне говорит и маркиз Поза, «гражданин грядущих поколений», рисуя картину социальной гармонии, во главе которой стоит мудрый монарх, подаривший подданным достоинство граждан, самоценность личности, свободу самоопределения. Идеи романтика Шиллера, высказанные в «Дон Карлосе» (в 30-е гг. драма не сходила с Александрийской сцены), в самом общем виде отра­зились в «Записках»: в мотиве «испанского короля», в появлении имени Филиппа II, в мотивах борьбы за престол Дон Карлоса, перекликающих события современности и истории, в фантазиях Поприщина — «испанского короля», правителя мудрого и гуманного — иного, чем Филипп II, защи­щающего слабого, суверенность личности — в пределах всего мира и даже вселенной, в духе проповеди маркиза Позы. Вместе с тем мотив просве­щенного монарха как бы «скользит», обнаруживая связь одновременно и с «Гамлетом», и с идеями просветителей, и с «Дон Карлосом», наращивая свою многосмысленность.

В «Записках» просветительские декларации Поприщина подтвержда­ются действием: «испанский король» намерен спасти племя носов, живущих на Луне. Это иносказание в «бреде» героя Г.П. Макогоненко совершенно справедливо соотносит и с фантастикой «открытых» Гершелем «трех родов луножителей», к которым по аналогии может примкнуть и четвертый — «че­ловекообразные носы», и с фантастической утопией Шарля Фурье, «согласно которой люди должны переселяться на различные небесные тела, где они обретут блаженство жизни».

Впервые Фурье высказал мысль о социальном равенстве как основе социальной гармонии в своей космогонии «Теория четырех движений к всеобщих судеб». Эту книгу критика осыпала злыми насмешками. Прудок считал идею Фурье самой крупной мистификацией века. Дюринг называл его «детская головка», «идиот», говорил, что он «обнаружил все элементы безумия... идеи, которые можно встретить скорее всего в сумасшедшем доме... самые дикие бредни», которые «представляют богатый материал для психиатров», настаивал, что во всем фурьеризме «истина представ­ляет только первый слог (fou — сумасшедший), а кто не согласен с этим то должен быть сам зачислен в какую-нибудь категорию идиотов». Об­винения в безумии подтверждались высказываниями Фурье о совокупле­нии светил, о появлении новых земных спутников, способных изменить климат, повлиять на сознание социальной земной гармонии. Современни­ки издевались над косноязычием Фурье, системой его изложения, кото­рую он называл «рассеянным порядком», лишенном последовательного и логики, смеялись над обозначением глаз в книге — «прямой стержень» «обратный стержень», над оформлением, над принципом помет страниц использованием шрифта. Этот стиль сам Фурье называл «переодеванием». Философ придумал символический язык знаков: «иероглиф» жира фа означал истину, слона — первобытное общество, куколки бабочки — «гнусную цивилизацию», павлина — гармонию. Способ выражения идей использованный социалистом-утопистом, напоминал литературную фанта­стику.

Е.Н. Купреянова предполагает, что Гоголь «был знаком с фурьеристскими газетами 30-40-х гг. фурьеристской эстетикой...», проявление чего исследователь видит в аналитическом изображении власти материального мира над «страстями людей в „Мертвых душах"». В этой мысли необходимо отнестись внимательно. В «Записках» утопия Фурье гротескно воспроизведена не только в мотиве сбежавших на Луну носов, обретших там равенство. Бред «безумного» Фурье о всеобщей гармонии (его великое открытие), выраженное иносказательным язы­ком с помощью символических иероглифов, аналогично проявляется в бреде Поприщина, вознагражденного за свои страдания открытием: «...я узнал, что у всякого петуха есть Испания, что она у него нахо­дится под перьями» (3, 213). В рукописи сказано еще определеннее: «...под перьями возле хвоста» (3, 571). Поприщинский «петух», у которого под перьями возле хвоста — Испания (иносказательно: благодатная райская земля), парадоксально перекликается с фурьеристским «павлином» хвостовое оперение которого означает на языке философа социальное стро­ение, а весь образ олицетворяет всемирную гармонию. Если учесть, что титулярный советник в звании «испанского короля» искал истину о самом себе, гармонию с самим собой, то его нелепая, абсурдная, сви­детельствующая о сумасшествии фраза, вырванная из какого-то неве­домого контекста, иносказательно намекает на особое состояние героя, постигшего истину, простую и великую, истину о гармонии. В графи­ческом оформлении записей Поприщина можно подозревать еще одно сближение. Фантасмагория беспорядочно употребленных букв и цифр: «Чи 34 ело Мц, гдао чуво*нэф 349» напоминает «сарабанду» стоячих, лежачих и перевернутых вверх ногами «X» и «Y» у Фурье. Более того, ритм изменяющихся дат в повести свидетельствует не только об эволю­ции безумия героя, но иллюстрирует иной временной счет, не известный на земле, космический смысл которого подкрепляется образом взлетаю­щей над всем миром тройки.

По замыслу писателя (хотя никаких фактов и документов в пользу того, что Гоголь все это знал из Фурье, нет, а есть только художественный текст, который становится посредником между автором и его эпохой), в образе Поприщина, в его высказываниях, в его записях контурно просту­пают идеи современного философа-«безумца», который верил, что «пре­дел страданий должен привести к спасительному кризису... что природа делает усилие, чтобы стряхнуть бремя, которое ее гнетет». Несомненно одно: ассоциации с философскими идеями Фурье углубляют в «Записках» содержание образа Поприщина. Утверждающий себя, не согласившийся со своим местом-«нулем», ограничивающим его как титулярного советни­ка, бросивший вызов разумным представлениям, гоголевский герой-меч­татель беззащитен в своем страдании и в своих иллюзиях.

Утопическая идея о гармонии, в современности Гоголя облеченная в формулы Фурье, мечтателя и фантаста, — идея общечеловеческая, в глубине веков сливается с идеей «золотого века», которую проповедовали многие, в том числе и Дон Кихот Сервантеса. Так получилось, что в России Фурье назвали Дон Кихотом нового времени, т.е. увидели в них некую общность, ощутили их глубинное родство. Считать, что и Гоголь так же понимал личность Фурье, нет никаких оснований. Однако писатель по свойству своего таланта не мог не заметить «общую точку» в старой и новой утопической идее — идеи о равенстве и гармонии, о цельности в природе, обществе, человеке, о взаимоотраженности естественных начал жизни.

В финале «Записок» писатель соединяет Поприщина как маленькую частицу с миром природы и со всей вселенной, и в ответ природа и вселенная награждает героя человечностью, что тоже характерно для идей Фурье. Атмосфера финала: «темные деревья», «месяц», «звездоч­ка», «клубящийся туман», «струна, звенящая в тумане», «море», «роди­на», «мать» — атмосфера первоосновы человеческой жизни, в которой пробуждается и распрямляется в герое его живая душа. Впервые он гово­рит ясным незамутненным языком, свободным от канцелярских штампов и понятий социальной иерархичности. «Цивилизованный» язык причуд­ливых цитат из газет и журналов, анекдотов и философий, литературы и истории, нестройно смешавшийся в речи безумца, на котором видна печать иронии, вдруг заменяется народнопоэтическим языком, похожим на песню, говорящую о главных общечеловеческих мерах жизни: о доме, матери, родине, мире, красоте. Страдающий герой, прорвавшийся в фи­нальном действии к самому себе, к своей первозданной человеческой сущности, тем самым сливается и с миром природы и с миром народным.

Образ Поприщина в сюжетном движении, претерпевая превращения из титулярного советника в «испанского короля», а затем в человека, как бы преодолевает инерцию социальной сословности, ограниченности средой. Усло­вия типизации в данном случае таковы, что служат созданию общенациональ­ной и даже общечеловеческой сущности. В финале просветление Поприщина, его прорыв к истине передает трагическое ощущение мира всяким челове­ком. В этой связи закономерно фокусируя всемирные события в сознании своего героя, ориентируя его образ на универсальные и полярные образы-символы Гамлета и Дон Кихота, проецируя свою оценку человека на разные философские оценки человеческой личности гуманистов, просветителей, уто­пистов — в прошлом и настоящем, писатель таким образом добивался вы­сокой степени обобщения смыслов своего произведения, ни в коем случае не упуская его актуального значения. Понятно, что образ Поприщина при таком художественном построении перерастает границы социального ти­па, наращивая потенциал своей универсальности.

В повести нет образов-двойников, взаимоотражением увеличивающих спектр значений каждого («Невский проспект», «Нос»), нет «второго сюжета», вырабатывающего символическую энергию («Портрет»), нет прямой фантастики, провоцирующей символическую многосмысленность («Шинель»), нет образов-символов, определяющих масштабы обобщений в художественной системе Гоголя. Историю Поприщина можно воспринять в сугубо эмпирическом плане — как историю психической болезни, показанной в развитии, и удивляться тому, как писатель точен в постановке медицинского диагноза, можно в алогизмах и парадоксах поприщинской речи увидеть только алогизмы и парадоксы, подчеркивающие патологические отклонения от здравого смысла.

Однако алогизм как прием в художественном произведении (иносказательный, двусмысленный) многофункционален по своей природе. В повествовании с помощью двоящейся его сущности намечаются особые отношения, исключающие одноплановость восприятия и толкования: алогизм всегда утаивает некий второй, третий, четвертый и т.д. — ускользающий, а иногда мифологический смысл. В «Записках» принцип алогизма действует в слове, в синтаксической конструкции, в построении мотива и образа, в построении сознания героя, всей атмосферы жизни, поражающей своей нефантастической фантастичностью. Алогизм рождается на стыке логических понятий и уводит в глубину гротеска и абсурда — за пределы логических связей, а это, в свою очередь, активизирует авторские и читательские ассоци­ации. В этой связи образ Поприщина, «жалкого человека», вопреки логическим законам, уподобляется образу могущественного либерально­го монарха с просветительскими воззрениями и образам Гамлета и Дон Кихота, его «открытия» соотносятся с открытиями Гершеля и Фурье. Ассоциативные смыслы углубляют и универсализируют его, лишая односторонности и чисто эмпирической значимости. Законы типизации имеют в «Записках» то же действие, что и во всем цикле: обобщая конкретное явление социальной жизни, обнаруживают его связь с глубинной перспективой прошлого и будущего, что способствует его символизации.

Тенденция к универсальным символическим обобщениям проявляется на всем ходе сюжетного действия: она намечается, например, в построении фантастического сознания героя, в алогичности, двойственности по­вествовательной структуры, наконец, в построении открытого финала.

Гоголь принципиально, как и в других повестях, не дает однозначного ответа в концовке «Записок»: гигантское просветление Поприщина обры­вается окончательным помрачением рассудка, вопль о спасении глохнет в безысходности, мечта о гармонии трагически граничит с безумием, мотив бегства с «этого света» оборачивается смертью. Финальный мотив дороги, не имеющей конца, уводящей ввысь и вдаль, дороги, соединяю­щей мир бренный и вечный, ширит пространство повести, способствует появлению мифопоэтических аллюзий, препятствует последним итогам произведения, «открывает» его. В финале писатель достигает высокой степени обобщения, и это выражается в слиянии авторского голоса с голосом героя, даже с голосом народа, в появлении особого лиризма, скрепляющего союз голосов и содействующего не только универсализации, но, следует добавить, и символизации финала. В «Записках» впервые в творчестве Гоголя появляется образ тройки как «символ скрытой энергии национального духа», который найдет продолжение и вполне раскроется в «Мертвых душах».

Содержание ««Записок»» авторской волей устремлено за пределы конкретного времени. Диапазон ассоциаций, извлекаемый писателем из истории, философии, литературы, быта, причудливо, по поэтическому принципу арабесок, смешавшим их в сознании героя, чрезвычайно широк, но и избирателен: связан с идеями преобразования общественной жизни и преобразования личности, с мечтой о гармонии, о социальном равенстве, о золотом веке. Эти идеи и обращают повесть из настоящего в прошлое и будущее одновременно. История о Поприщине, таким образом, освящена общечеловеческим опытом — и позитивным и негативным: устремлением к всеобщему счастью и решительной невозможностью его воплощения в реальности, траги­ческой несостоятельностью самых гуманных идей, в современности Гоголя назначенными быть прекрасными иллюзиями.

Краткий финальный миг прозрения, к которому с огромным напряже­нием пробивалось сознание героя, преодолевшее наконец предрассудки времени, обрывается окончательным безумием. Предсмертный, пронзаю­щий вопль Поприщина заставляет читателя думать одинаково напряженно о благих идеях человечества и о несовершенстве жизни, о трагической судьбе человека и его беззащитности, о высокой, смертоносной цене за прозрение истины и об иллюзиях мечтателей, чьи колоссальные уси­лия, направленные на преобразование жизни, глохнут в косности, рав­нодушии и неверии в безумном мире, считающем себя здоровым и разумным. «Записки» Гоголя не оставляют никакой примиряющей на­дежды: здесь нет намеков на воскресение и возрождение, здесь нет поучительного урока, изобличающего порок, здесь нет одухотворяющей веры в силу разума, красоты и искусства. Это повесть о трагическом, катастрофическом состоянии мира, у которого отняты последние про­блески сознания. Гоголь закончил свой цикл повестью, ставшей приго­вором миру Петербурга. Не случайно Герцен понимал писателя как «бессознательного революционера», который своими сочинениями ока­зывал такой род влияния на русское общество «независимо от собст­венной воли и неожиданно для своего сознания».

Смысл «Записок» не сводим к одной доминирующей, все подчиняющей и объясняющей идее. Автор пробуждает пытливую мысль читателя, не давая последнему остановиться на окончательном решении. Гоголь стремится здесь, как и во всем цикле, выразить свою мысль о человеке, и мысль универ­сальную, которая бы откликалась истории, волновала бы его современников и уходила бы в будущее, тревожа читателя неразрешимостью поставленных вопросов и стремлением ответить на них.