Восстановление этой связи Гофман обычно находит в сфере карнавала и оперы, несущих игровой ген отношений человека со своим прообразом и природой в целом.

Интересны поэтому различия схожих гротескных образов и сюжетов Гоголя и Гофмана, отражающие различия отношений авторов к гротескным состояниям своих героев и общим пониманием логики мировой «мифо-истории».

1.

У обоих писателей перераспределение отношений «человеческое / растительное / животное / земляное» соединяет страх и смех. Но если страх имеет общую природу (младенческий и утробный, «пренатальный» страх земли и своего влечения к ней), то смех у Гоголя и Гофмана различный.

Фундаментальной для гротеска ситуацией выступает постоянно присутствующий в различных мистериях символический брак с олицетворенной землей. Управляя наравне всем животным и человеческим миром в качестве своих растительных продолжений, олицетворенная земля периодически возвращает своих подданных в свое лоно в форме брака с ними. Именно такой обмен лежит в основе равноприсутствия в одном объекте или субъекте человеческих, животных и растительных признаков, что и составляет основу для «гротескного переживания».

У Гоголя эта логика высвечена в «Вие» и «Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке»; у Гофмана — в «Королевской невесте» («Die Koenigsbraut», 1821). Во всех трех повестях земляной властелин стремится вернуть человеческого «подданного» опосредованную родню) под свою власть, женив на своем «заместителе» либо на себе. В «Вие» орудием подземного бога в подчинении Хомы является любовная агрессия панночки — ведьмы.

В «...Шпоньке...» тетушка стремится навеки покорить заглавного героя с помощью женитьбы; это обнажается перед Шпонькой в его финальном страшном сне. В «Королевской невесте» король овощей Даукус Корота, ищущий брака с юной хозяйкой огорода Анной фон Цабельтау, соединяет в себе жениха и его патрона.

В кульминационный момент брачного соединения (или накануне его) разверзается земляная бездна, полная колдовской («Вий») либо «натуральной» («Королевская невеста») нечисти. В принципе это перекликается с архаической символикой египетской Исиды как «зеленого поля» (либо греческой Деметры - «хлебного поля»), скрывающей под своим покровом отвратительные процессы смерти и рождения6.

В «...Шпоньке...» положение героя безвыходно: для него равно опасны «культура», символизируемая страшным учителем латыни, и земля, воплощенная в «андрогинной» богатырше - тетушке.

Поэтому он отстраняет себя как от мира культуры (учение он прекращает на дробях, а службу — в звании подпоручика), так и брак, предлагаемый ему тетушкой. Оставаясь вечным ребенком, Шпонька не знает, что ему делать с невестой. Во сне брак грозит Шпоньке распадом его собственной личности и мира вокруг. Смеховая оболочка сна обнажает страх и в то же время постоянно сопровождает его.

В «Вие» Хома Брут, будучи почти столь же инфантилен, как и Шпонька, не может в силу этой инфантильности противостоять как натиску ведьмы, так и собственному подсознательному влечению к ней. Но в отличие от Шпоньки, инфантильность Хомы мотивирована исторически и представляет собою результат постепенной деградации казачества (что особенно очевидно в соотнесении с «Тарасом Бульбой» из того же миргородского цикла). То есть: разрушительное движение человека по социоисторической оси «вперед» в итоге ведет к невозможности противостояния движению «назад», в земляное праматеринское лоно.

Чем же отличается от описанных ситуация в «Королевской невесте»? Если Корота соединяет в себе земляного царя и его брачного «ассистента», то Анна - потенциальную брачную жертву и – подобного тетушке Шпоньки — патрона «окультуренной» земли (огорода). Корота не властен ни над Анной, ни над ее огородом («природой – как - культурой»), а лишь над его подземной, вспомогательной ступенью — плодоносящим земляным слоем. Кроме того, у Анны есть альтернативный, земной жених; победа Короты над ним оказывается лишь временным наваждением.

Таким образом, в природном/земляном начале уровни хтоники и «культуры» разведены. Нелюдь и люди управляют каждый своим уровнем; они равноправны, равновелики и равносильны и составляют функциональную пирамиду. Движение от нижнего уровня к верхнему оказывается необратимым.

2.

Опасность брака с олицетворенной землей в ее мужской модальности рождает фундаментальный для обоих писателей мотив женобоязни, которая реализуется как инфантилизм. У Гоголя этот мотив, наряду с приведенными выше «...Шпонькой...» и «Вием» присутствует в «Сорочинской ярмарке» и «Женитьбе». У Гофмана та же коллизия разворачивается в сказочной повести «Повелитель блох» («Meister Floh», 1821).

В «Сорочинской ярмарке» Солопий Черевик преодолевает барьер страха, который удерживал Шпоньку от брака с женой / ведьмой (ср. схожий с шпоньковским сон Солопия, где «рожа» Хиври «представилась ему барабаном, на котором его заставляли выбивать зорю... какие-то свиные рыла»7. Но в браке он остается не мужем, а ребенком («обнимать» первую, покойную жену его только через неделю после свадьбы «надоумил» приятель).

В «Женитьбе» огромное влечение Подколесина к браку, соединенное с тщеславием и желанием социального самоопределения, снимается еще большим страхом перед женщиной и браком. Масштаб женской хтонической всеобщности Агафьи Тихоновны высвечивается эпизодом ее гадания на женихов, в ходе которого она сначала конструирует из частей тела и черт характеров кандидатов одного сверхжениха, а в итоге «выкидываются все» (то есть в идеале она хотела бы обладать всеми мужчинами). Отсюда — постоянная нерешительность Подколесина, чей страх в итоге перевешивает, и он бежит от невесты в окно.

Женобоязнь и нежелание взрослеть Перегринуса Тиса в «Повелителе блох» связаны с комплексом вины перед оставленными и умершими родителями. Будучи с детства погружен в сказочное и волшебное, он пускается в многолетние странствия на поиски чудес, а вернувшись, узнаёт, что оставленные им родители умерли в его отсутствие. Волшебное становится для Перегринуса ужасным, поскольку сопряжено с неискупимым грехом.

Эта вредоносность волшебного начала и воплощена в «волшебной невесте» Дертье Эльвердинк. Она представляет собою дурное начало женского земляного – как - растительного. Таким образом, растительное, природа – как - культура, отнюдь не всегда является человеческим или про-человеческим, но может быть и анти-человеческим.

Однако при этом Дертье, в отличие от гротескных женских образов у Гоголя, не представляет целиком ни женского начала, ни волшебного. Во-первых, у Тиса есть альтернативная земная невеста, с которой он в итоге и вступает в брак. Во-вторых, противоположным Дертье положительным полюсом волшебного мира выступают повелитель блох и его народ. Они являют ту иронически-веселую сторону волшебного, которое не искушает неисполнимыми желаниями, не лишает разума, не приводит к неутолимым мукам совести, но позволяет сохранять вечную связь с детством. Этим сказочное королевство блох противостоит и рационалистическому начетничеству энтомологов Левенгука и Сваммердама, от которых спасается повелитель блох благодаря Тису (ср. противоположный исход схожей коллизии в «Черной Курице» А. Погорельского).

Таким образом, в отличие от Гоголя, у Гофмана женское начало оказывается не равно волшебному, а волшебное - злому. В то же время природа – как - культура в «Повелителе блох», в отличие от «Королевской невесты», не всегда равно человеческому как доброму, позитивному. Античеловечная «искусительная» природа - как - культура (Дертье Эльвердинк) смыкается с демагизированной, начетнической наукой «лжепросвещения» (Сваммердама и Левенгука).

3.

В повести Гофмана «Крошка Цахес по прозвищу Циннобер» («Klein Zaches, zinnober genannt», 1822) видятся переклички с гоголевским мотивом «беспорядка природы» в результате исчезновения нечисти. Такое исчезновение ведет к нарастанию плотского (земляного) начала в людях из поколения в поколение и однажды приводит к замыканию этого начала в последнем представителе рода. У Гоголя эти мотивы воплощены в «Вие», «Носе» и «Страшной мести».

В «...Цахесе...» заглавный герой - носитель плотского упадка человечества в результате удаления магии из мира. Некогда князь Пафнутий по совету своего слуги изгоняет ведьм и фей не только из своего княжества, но и из физического мира вообще, в сказочную страну Джиннистан - и этим утверждает «просвещение».

Волшебное начало, однако, служило катарсису физиологического бытия людей. Лишенные этого катарсиса, люди оказываются неспособны противостоять нарастанию плотского греха в своем естестве из поколения в поколение. Каждое следующее все более зависимо от своей телесной составляющей. Человеческий мир слабеет, делается все ничтожнее и в итоге «замыкает» свою ничтожность в фигуре маленького Цахеса. Растущие амбиции Цахеса раскрывают действие «злого принципа»: телесное начало вторгается в социальную и духовную области.

В повествовании рождение Цахеса следует непосредственно за изгнанием фей; по фабуле, однако, одно отделено от другого гигантской временной пропастью. Поэтому его рождение выступает своего рода «исполнением сроков».

У Гоголя крушение земляной границы человеческого и бесовского миров совершается со смертью земляной нечисти, составляющей кульминацию «Вия». С криком петуха демоны застревают в окнах церкви, где Хома Брут отпевает ведьму. По смерти демоны превращаются в безмерно разрастающуюся растительную плоть, поглощающую человеческий мир (социальный и духовный): «Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, да не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах... Так навеки и осталась церковь, с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником, и никто не найдет теперь к ней дороги»8. Сила погибшей нечисти становится сверхпроизводительной силой природы. Аналоги такой «дурной» гипертрофии природы - сад в имении сотника в том же «Вие», являющийся «предместьем» подземного царства; лес за имением Товстогубов, откуда в дом возвращается одичавшая кошка, вестник смерти; сад Плюшкина в первом томе «Мертвых душ».

Суть безграничного разрастания плотского начала в людях этого исполнения проясняется сопоставлением «...Цахеса...» с гоголевским «Носом» из цикла «Арабески». «Нос» обозначает кульминацию начавшегося в «Вие» процесса неограниченного распространения плотского начала: его «псевдоодушевление».