Эллинистический элемент

Между великой эпохой полисов, с шестого по четвертое столетие, и политическим объединением средиземноморского мира под властью римлян в первом столетии до н. э. был период бесконечной борьбы между великими державами – Египтом, Сирией, Македонией, Римом, Карфагеном. При Александре греки распространились по всей восточной части Средиземноморья, и их культура стала в некотором смысле культурой всех образованных людей этого региона, который называется теперь Левантом, или Ближним Востоком. Возникшая таким образом культура во многом отличалась от культуры полисов; уже самое ее распространение привело к ее изменению. Как мы уже заметили выше, историки назвали этот период «эллинистическим», и это название применяется обычно с неблагоприятным, снижающим оттенком.

Для интеллектуальной истории эллинистический период представляет интерес главным образом в двух отношениях. Во-первых, это был важный этап развития греко-римской цивилизации – драматический этап ее зрелого развития с начинающимся упадком. Этот период всегда привлекал внимание философствующих историков, видевших в истории древнего мира нечто вроде образца и пытавшихся угадать в нем нашу собственную судьбу. Но в качестве такого образца эллинистические столетия тесно связаны с римскими столетиями, так что лучше отложить эту сложную проблему до одной из следующих глав. Там мы займемся вопросом, действительно ли нынешнее западное общество движется в направлении, напоминающем греко-римское общество?

Во-вторых, эллинистическая культура – это часть нашего общего наследия. Ее наука, искусство, литература и философия, пожалуй, не меньше ранних греческих достижений способствовали возникновению того формального образования, которое мы до сих пор называем «гуманитарным» или «классическим». Ее ученые, библиотекари и переписчики составили важное звено в передаче нам работы предыдущих поколений. Но важнее всего для нас то, что эллинистические греки – обыкновенные люди и интеллектуалы – были именно те люди, в головах и сердцах которых главным образом и произошло преобразование христианства из еврейской секты или ереси в универсальную веру, пережившую универсальную римскую империю.

Последние три столетия до нашей эры были великими столетиями греческой науки. Эллинистические греки лучше всего проявили себя в математике (особенно в геометрии), в астрономии и физике. В медицине и биологии они не вполне оправдали надежды, завещанные Гиппократом и Аристотелем, а химия едва начала рассматриваться как область исследования. В общем можно сказать, что успехи науки были очень значительны. В наше время наука предполагает подготовленный персонал, специализированные учреждения, публикацию сообщений, неустанные поиски теорий для объяснения фактов и фактов для проверки теорий. Вероятно, до конца семнадцатого века наилучшим приближением к этому современному пониманию науки был Александрийский Музей, устроенный при ранних Птолемеях.

Мы не знаем в точности организацию Александрийского Музея. Девять греческих муз, по имени которых он был назван, были скорее литературные, а не научные дамы. В александрийской системе поощрения знаний литература была поручена большой библиотеке, персонал которой занимался тем, что в современных университетах называется гуманитарными науками. Но отчасти Музей был тем, что мы теперь называем естественнонаучным музеем, местом, где выставлялись интересные экспонаты; отчасти он был институтом для научных исследований, а также для образования – по крайней мере в смысле прямого отношения между учителями и учениками.

Таким образом, в эллинистическую эпоху существовало одно из главных условий процветания науки – специальный центр для преподавания и исследований. Вряд ли нужно повторять знаменитые имена. Архимед из Сиракуз был физик того же ранга, что Ньютон. Евклид написал учебник, использовавшийся для изучения геометрии больше двух тысяч лет. Аристарх Самосский, труды которого до нас не дошли и известны нам главным образом со слов Архимеда, разработал систему небесной механики, поставившую Солнце в центре нашей планетной системы, вокруг которого вращаются Земля и другие планеты. Эратосфен, основываясь на более ранней научной теории, рассматривавшей Землю как сферу, нашел длину окружности Земли, удивительно близкую к правильной. Мы не знаем с уверенностью современного эквивалента его единицы измерения – стадия; но он получил, вероятно, значение в двадцать восемь тысяч миль, [То есть около 40 000 км.] вместо двадцати пяти тысяч миль в современной географии.

Хотя значительная часть этой научной работы представляла собой чистую теорию, напоминающую по стилю философию, александрийцы вовсе не избегали трудной и кропотливой работы – наблюдения и эксперимента. Например, Эратосфен получил длину окружности Земли путем тщательного измерения тени, отбрасываемой вертикальным столбом в Александрии точно в полдень, в день летнего солнцестояния. Он знал, что в Сиене, на юг от Александрии, солнце в этот же момент того же дня вообще не бросает тени – то есть, в современных терминах, что Сиена лежит на Тропике Рака. Расстояние от Александрии до Сиены было ему известно. С помощью несложной геометрии он смог определить дугу земной поверхности, составляющую расстояние от Александрии до Сиены, и нашел 7º 12´, или 1/50 окружности. Его ошибка произошла главным образом от частных неточностей; Сиена расположена не в точности к югу от Александрии; она лежит не в точности на Тропике Рака; при измерении первоначального угла он мог неточно отметить половину солнечного диаметра. И все же это была замечательная работа – научный результат, основанный на теории и фактах.

Некоторые из более поздних александрийцев хотя и не были техниками или изобретателями в современном смысле, внесли немалый вклад в экспериментальную механику. Унаследовав от своих предшественников немало знаний о поведении жидкостей и газов, о рычагах, сифонах, насосах и т. д. – наука была уже определенно кумулятивной, – они сконструировали игрушечные паровые турбины, торговые автоматы, механических птиц, издававших свист, двери храма, автоматически открывавшиеся при зажигании огня. Кажется правдоподобным, что некоторые из этих изобретений намеренно использовались жрецами для усиления эффекта их церемоний. Но у нас нет свидетельств, чтобы какой-нибудь александрийский торговец использовал машины для продажи своих товаров, или какой-нибудь александрийский инженер использовал паровые двигатели.

История науки в позднем греко-римском мире производит фрагментарное впечатление. Там были великие умы, посвятившие себя этому делу, и там было по крайней мере начало системы образования и общественной организации, способной поддерживать кумулятивные исследования в науке. Но там никогда не возникала плодотворная связь между наукой, техникой и экономикой; а в ранние столетия римского мирового господства наука перестала развиваться, перестала продвигаться вперед. Непонятно, почему развитие науки таким образом остановилось – это одна из интереснейших проблем интеллектуальной истории. На нее нет простого ответа. Здесь, как почти всегда в человеческой истории, мы встречаемся с большим числом факторов, с множеством переменных, играющих ту или иную роль в рассматриваемом процессе. Мы не можем составить из них уравнение; мы можем лишь грубо оценить их.

Один из факторов часто преувеличивается, хотя он несомненно играл некоторую роль. Это, можно сказать, «благородный» элемент великой греческой традиции, представление, что культурный джентльмен может заниматься изящными предметами вроде музыки и философии, но не тщательной, кропотливой, «недостойной» работой в лаборатории или полевыми исследованиями; или, в более интеллектуальном выражении, представление, что истина постигается интроспекцией, вдохновением, чтением великих классических произведений, а не ухищрениями и манипуляциями чувственного опыта. Иными словами, греческие и римские интеллектуалы предпочитали следовать Платону, а не Гиппократу.

Это отчасти верно, но вряд ли благородная традиция могла сама по себе преградить путь античной науке. Было немало отдельных ученых, от Гиппократа до Архимеда и Эратосфена, не считавших ниже своего достоинства докапываться до фактов. Может быть, наука не была привлекательна для лучших умов, но у нас нет убедительных свидетельств в пользу такого объяснения.

Есть еще один фактор, который надо отбросить. Мы еще встретимся с представлением, что торжество христианства, с его особым вниманием к загробному миру, сделало греков и римлян неспособными справиться с различными проблемами этого мира, в том числе, естественно, с научными проблемами. Но, по крайней мере в этом конкретном случае, хронология оправдывает христианство. Христиане не имели серьезного влияния в Римской Империи до конца второго столетия нашей эры; между тем, эллинистическая наука еще несколькими столетиями раньше достигла своего высшего развития и вошла в период упадка или застоя.

Подлинно важным фактором здесь нужно считать неспособность чистой науки того времени влиять на технику и другую экономическую деятельность, а также воспринимать влияние с их стороны. Мы можем быть вполне уверены, что современная наука приняла свой нынешний вид, что она развилась и выжила в значительной степени благодаря коммерческой и промышленной революции Нового времени. Грубо говоря, наука стала окупаться. Но в древнем мире она не окупалась. Это приводит нас к дальнейшему вопросу: почему в древности не было промышленной революции? Там были начала промышленного развития и в банковской системе, и в технике. Но там не было недостатка в рабочей силе; в самом деле, при рабском труде вряд ли можно говорить о трудностях с рабочей силой. Таким образом, там не было мотивов для применения машинного производства.

Коротко говоря, из всей сложной матрицы [Матрица (здесь) – совокупность условий, формирующих или окружающих некоторый предмет] – интеллектуальной, экономической, социальной, духовной, – породившей современный научный мир, в греко-римском мире была полностью развита лишь интеллектуальная составляющая. Мы не знаем, могло ли более полное развитие науки и сопровождающей ее промышленности предохранить древний мир от его конечного упадка. Западные оптимисты девятнадцатого века склонны были верить, что промышленная и научная революция спасла бы древний мир. Но в наши дни многие интеллектуалы не так уж уверены, что эта революция спасла наш собственный мир.

Большинство современных критиков полагает, что художественные и литературные достижения эллинистического и всего позднегреческого периода уступают достижениям предыдущей великой эпохи. Но к этому позднему времени принадлежат некоторые авторы, сыгравшие важнейшую роль в классическом образовании целых поколений европейцев и американцев вплоть до последних лет – это моралист и биограф Плутарх, историк Полибий, поэт Феокрит, философствующий император Марк Аврелий. Более того, именно в эти годы – хорошо это или плохо – в западном мире отчетливо возникло культурное явление, которое мы называем гуманитарной ученостью. [Английское слово scholarship означает «книжное знание», то есть знание, полученное из чтения классиков. Мы переводим этот термин словами «гуманитарная ученость»]

Научному Музею в Александрии сопутствовала Библиотека. Эта Библиотека, в своем высшем развитии, насчитывала, вероятно, около пятисот тысяч отдельных свитков или, как мы сказали бы, томов. Книги эти писались от руки на длинных полосах папируса – бумаги, сделанной из обычного тростника, свернутой в рулоны, напоминающие старомодные валики механического фортепиано. Конечно, при чтении их надо было разворачивать. Они «публиковались» трудоемким способом – переписывались от руки, что обычно делали рабы высшей квалификации.

Несмотря на отсутствие современного технического оборудования, александрийские ученые развили профессиональные качества, напоминающие их нынешних коллег. У них было нечто похожее на наши докторские степени. Они редактировали, анализировали, снабжали примечаниями, реферировали и составляя каталоги трудов своих предшественников, гигантов от Гомера до Аристотеля. Их примечания на полях и между строками, написанные на подлинных рукописях, называются глоссами; они сохранились и сделали возможной значительную часть современной классической филологии. Таким образом, александрийцы образуют важное звено цепи, связывающей нас с великой греческой культурой. Их труд, как и деятельность всех филологов с тех пор, всегда вызывал насмешки людей с воображением, творчески одаренных писателей, и не вызывал уважения утилитаристов; широкая публика рассматривала его как нечто забавное. Но эта гуманитарная ученость, пережившая столь долгую историю, по-видимому имеет ценность для общества, хотя бы по мотивам дарвинизма. Во всяком случае, рискованно утверждать, что развитие учености само по себе является признаком культурного упадка.

Библиотеки, где работали эти ученые, были не очень похожи на наши американские библиотеки общего пользования. Они не были доступны для публики. Это были хранилища книг, предназначенные лишь для использования учеными. Грамотность все еще ограничивалась тогда небольшой частью населения, хотя, вероятно, была уже обычна в больших городах; но не следует преувеличивать значение грамотности при оценке доступности идей. Как мы уже заметили, афиняне больше говорили об идеях, чем читали о них. По мере того как греческий образ жизни распространялся на Востоке, вместе с ним перенимался их обычай оживленных публичных дискуссий. Греки принесли с собой свой язык, несколько утративший свое аттическое изящество, но никоим образом не выродившийся в нечто вроде пиджин инглиша [Карикатурный язык из нескольких сот английских слов, употребляемый на Дальнем Востоке], поскольку этот «общий язык», koiné, был язык св. Павла. Более того, старая греческая профессия лектора развилась дальше, так что интеллектуалы могли зарабатывать себе на жизнь – в более поздние времена особо одаренные или удачливые зарабатывали вполне прилично; это было нечто подобное ранней американской системе образования Чотоква [Chautauqua meetings – ежегодные летние собрания в Соединенных Штатах, с чтением лекций, концертами и спектаклями, обычно на открытом воздухе] или сети лицеев.[В Соединенных Штатах лицеями называются, в частности, учреждения для начального народного образования] Как мы знаем, удачливые гладиаторы в греко-римском мире хорошо оплачивались, подобно нынешним игрокам в бейсбол. Так же обстояло дело с популярными риторами, или публичными лекторами. Литературная и философская культура греко-римского мира была в некотором смысле широко распространена и несомненно не ограничивалась узкой прослойкой верхнего класса. Христианство распространялось среди людей, привычных к публичным дискуссиям.

В остальном эллинистическая культура весьма отличается от культуры великой эпохи, хотя даже в упадке и извращении в ней можно узнать классический стиль. Мы можем лишь указать здесь некоторые черты или характеристики эллинистической культуры.

Прежде всего, диапазон и разнообразие великой культуры стали еще шире. В позднем греческом и римском искусстве и литературе этого времени можно найти отражение почти всех видов человеческого опыта. Можно привести непристойный, но не лишенный важности пример: современный Запад, вероятно, внес очень мало нового в греко-римскую порнографию. Вероятно, эта продукция в значительной мере отражает индивидуализм, заменивший общественную дисциплину и общественные требования полиса. В эллинистическом мире было состязание за статус, власть, богатство и общественное внимание (человеческую цель, часто недооцениваемую социологами и политологами). Один из способов привлечь к себе внимание состоял в том, чтобы дойти в чем-нибудь до крайности, чтобы быть оригинальным. Например, один молодой человек поджег храм Дианы в Эфесе, чтобы его имя вошло в историю – и преуспел в этом. Некоторые психологи называют такое безудержное стремление к славе «геростратовым комплексом».

Таким образом, черты великой культуры распространялись, изменялись и по разному пародировались. Одно из направлений, особенно заметное в скульптуре, состояло в поисках выразительности движения, пафоса и возбуждения. Вместо спокойствия статуй Парфенона мы видим Лаокоона с сыновьями, извивающихся в кольцах змей, умирающего галла, жалкого слепого Гомера. Впрочем, продолжается также и старая манера: Венера Милосская и крылатая Ника Самофракийская – произведения эллинистической эпохи.

Другое направление стремится к украшениям и роскоши, особенно в частных помещениях. Даже в строительстве храмов более простой дорический ордер уступает место коринфскому ордеру с листьями аканта, излюбленному римлянами. Люди начинают похваляться размерами зданий, хотя вообще архитекторы древнего греко-римского мира не пытались добиться большой высоты, как это делали средневековые строители соборов и современные строители небоскребов.

Было еще одно направление, известное нашему времени – это эскапизм. [Эскапизм, от английского escape, «избегать», – стремление уклониться от окружающей действительности] Возможно, для эллинистических греков эскапизмом были ученость и наука, но самый очевидный пример – это возникшая в городском обществе мода на пасторальную поэзию. Мужчины и женщины высшего класса, окруженные комфортом и удобствами высокоразвитой цивилизации, любили читать о пастухах и пастушках, о лесных лужайках и еде из хлеба и салата, об истинной любви. Несомненно, большинство из них возвращалось после такого чтения к своим горячим баням, косметике, рабам, пиршествам и неверной любви. Но было меньшинство, не способное больше вынести все это. Впрочем, они вряд ли были эскаписты в простом смысле слова; они были мятежники, готовые на нечто посерьезнее Феокритовых идиллий. По существу они были готовы к христианству, и мы еще к ним вернемся.

Остроумие было также характерной чертой эллинизма – чертой, кажется, всегда возникающей в зрелой культуре. В самом деле, остроумие встречается уже у Аристофана, вместе с грубоватой откровенностью. Но эллинистическое остроумие злее, утонченнее, легко переходит в иронию – прием, когда автор говорит на первый взгляд одно, понятное вульгарному читателю, а подразумевает другое, предназначенное умным и посвященным. Иногда остроумие преследует причуды и слабости обычной человеческой природы. Поздние греки и их латинские последователи любили тонкие наброски характеров, сатиру, которая могла быть и очень горькой, и очень веселой. Эти сатирики часто были также реалистами. Вот, например, стихотворение позднего автора, сохранившееся в замечательном собрании греческой поэзии, известном под именем Палатинской антологии. Кстати, оно показывает, что вегетарианцы были уже в языческом мире!

И он пошел тогда в свой сад с ножом

И, всем растеньям горло перерезав,

Всю зелень подал кучею на стол

Гостям, как будто блеющим баранам:

Здесь были рута, лук и базилик,

Редис, цикорий, пажитник и спаржа,

Салат и мята, и люпин вареный –

Всего он дал нам вволю – я боялся,

Что следующим блюдом будет сено.

Однако из всех направлений эллинистической культуры наиболее привычен нам реализм, стремящийся к верному воспроизведению некоторой части внешнего мира или природы. Реализм в этом смысле проходит через всю эллинистическую культуру и даже доходит до крайностей. И в самом деле, правда в этом мире может нередко поспорить с вымыслом. Существует спектр или диапазон конкретных явлений внешнего мира, какие только может охватить человеческое воображение. Крайности в нем редки, иногда очень редки, и намеренное использование их в произведении искусства, особенно пластического искусства, раздражало бы греков великой эпохи; но греков эллинистического времени это не раздражало, а даже по-видимому удовлетворяло. Во всяком случае, эллинистические греки доходили до воспроизведения любой морщины, любого прыща и любой бородавки.

К этому периоду относятся, например, любопытные анекдоты о реализме, достигнутом великими художниками, истории о том, как зрители пытались выхватить из картины нарисованный фрукт или раздвинуть нарисованный на стене занавес. Старая комедия Аристофана, все еще сохранявшая ритуальные условности дионисийских празднеств, уступила место реалистической Новой комедии Менандра, который вывел на сцену обыкновенных мужчин и женщин и заставил их вести себя соответствующим образом. Один восхищенный критик позднего времени написал о Менандре эпиграмму: «Менандр! Жизнь! Кто из вас кому подражает?» Произведения Менандра дошли до нас только в отрывках, и по нашим понятиям эта эпиграмма кажется несколько преувеличенной, потому что Менандр как будто одержим найденышами, соблазнителями, внезапными поворотами судьбы и сценами узнавания, которые производят вымученное и искусственное впечатление.

Но в целом надо признать в этом художественном и литературном реализме нечто нам знакомое. Если эти реалисты часто находили действительность уродливой или тривиальной, или той и другой, то реалисты девятнадцатого века ощущали то же самое. Если иногда реалисты вдруг переходят от обыденного и привычного к удивительному и потрясающему, этот переход известен и нам. И мы можем представить самих себя на месте мужчин и женщин эллинистического искусства гораздо легче, чем если бы это были мужчины и женщины великой культуры, чем-то далекие от нас в своем совершенстве – и в своем несовершенстве. Вот отрывок из комической сцены Феокрита, которая цитировалась многими поколениями, и которая могла бы быть написана сегодня. Горгó, александрийская дама, наносит визит своей подруге Праксиное, сидящей у себя дома с ребенком и служанкой.

Горго

Дома еще Праксиноя?

Праксиноя

Горго! Наконец-то! Войди же!

Диво, как ты добралась. Ну, подвинь-ка ей кресло, Эвноя,

Брось и подушку.

Горго

Спасибо, чудесно и так.

Праксиноя

Да присядь же!

Горго

Ну, не безумная я? Как спаслась, и сама я не знаю.

Вот так толпа, Праксиноя. И всё колесницы, четверкой...

Ах, от солдатских сапог, от хламид – ни пройти, ни проехать.

Прямо конца нет пути – и нашли же вы, где поселиться!

Праксиноя

Всё мой болван виноват – занесло на окраину света,

Прямо в дыру, а не в дом, чтоб с тобой мне не жить по соседству.

На зло, негодный, придумал, всегда вот такой он зловредный.

Горго

Динона ты б муженька подождала бранить, дорогая.

Детка твой здесь: ты взгляни, на тебя он внимательно смотрит.

Мой Зопирион, мой славный, она говорит не про папу.

Праксиноя

Всё понимает мальчишка, клянусь.

Горго

Ах, твой папочка – милый!

Праксиноя

Папочка этот наш давеча (всё у нас давеча, впрочем)

Соды и трав для приправы пошел мне купить на базаре,

Соли принес, а верзила – тринадцать локтей вышинó ю.

[Феокрит, Идиллия XV. (Перевод М. Е. Грабарь-Пассек)]

Эллинистическое формальное мышление завершает греческую философию. В высших проблемах метафизики и космологии оно мало прибавило к трудам философов великой культуры. Но в проблемах повседневной жизни, в этике эллинистические мыслители довольно подробно и разнообразно разработали мысли ранних философов. Филологическая ученость любовно распространялась и на философов, точно так же как на литераторов. Диапазон философии расширился, или во всяком случае прояснился, так что мы опять можем сказать, что современный Запад вряд ли прибавил что-нибудь новое к своему классическому философскому наследию.

Прежде всего, здесь были уже все виды и разновидности философского опыта. Как и в анекдотах о живописи, это разнообразие отразилось в популярных представлениях о философском мышлении. Здесь мы видим скептиков, сомневающихся в том, что они сомневаются в том, что сомневаются. Мы видим Диогена-циника, или «философа-собаку», живущего в бочке и превратившегося из аскетической личности не от мира сего, какой он, вероятно, был, в известного нам злоязычного, остроумного бунтаря против принятых обычаев. Мы видим самоуверенных, безмятежных рационалистов и позитивистов, умеющих объяснить (то есть рационализировать) все на свете, особенно отвергаемые ими религиозные верования. Они безжалостно рассмотрели все, что мы называем греческой мифологией, и все это в точности объяснили. Например, история Актеона, съеденного его собственными собаками за оскорбление богини Артемиды, объяснялась рационалистами как история расточительного молодого человека, истратившего все свои деньги на свору собак и преследуемого кредиторами. Главный представитель этой рационализации религиозных верований, Евгемер, написал длинную книгу, где все подобные верования получили «научное» истолкование.

Были также иррационалисты – если можно применить это обидное название в нейтральном смысле. Строго говоря, уже не в эллинистические, а в римские времена потусторонняя философия Платона была доведена до крайности, которую наши учебники именуют «неоплатонизмом». Величайший из неоплатоников, Плотин, родившийся в 204 году н. э., входит в длинную последовательность мистиков; некоторые из них были христиане, другие язычники. Плотин разделял общую веру мистиков, что надлежащим образом подготовленный человек может достигнуть состояния экстаза, в котором он больше не ощущает себя живым существом – наделенным чувствами и сознанием человеком. Согласно Плотину, избранные души могут буквально заставить физический мир уйти в небытие – составляющее его реальность – и слиться с Богом Света.

В этот же период философы и их ученики стали образовывать более определенные группировки, именуемые школами, сохранявшие и передававшие потомству мысли учителя – с неизбежными отступлениями. Последователи Платона приняли имя академистов, от рощи Академа, где учил Платон. Последователи Аристотеля назывались перипатетиками – «прогуливающимися» – по-видимому, потому, что они читали свои лекции и философствовали во время прогулок. Но характерными школами эллинистической философии, отчетливо восходящими к более ранним, были стоики и эпикурейцы. Обе они не столько занимались великими вопросами метафизики, сколько приспособлением человека к его природной и человеческой среде. Та и другая были утешительные философии, имевшие целью укрепить индивида в его борении с суровым миром.

Школа эпикурейцев, названная по имени ее основоположника Эпикура, уже с самого начала подвергалась наихудшим нападкам. Эпикурейцы верили в далеких богов, не занимающихся человеческими делами, и в спокойную жизнь на земле, избегающую борьбы и страданий. Эпикур полагал, что целью достойной жизни является удовольствие (по-гречески «эдонэ», откуда и происходит название «гедонизм», под которым известна философия Эпикура и ей подобные). Для противников этой школы и для широкой публики достаточно было одного слова «удовольствие». Они сразу же предположили, что Эпикур имел в виду чувственные наслаждения и всевозможные неприличные вещи. Как раз этого он не имел в виду. Сам он объяснял это следующим образом:

«Когда мы говорим, что удовольствие является целью и завершением, то мы не имеем в виду излишества или чувственные удовольствия, как нас понимают некоторые по неведению, предубеждению или намеренному извращению. Под удовольствием мы разумеем отсутствие телесного страдания и душевного беспокойства. Это вовсе не бесконечные попойки, не половая любовь, не наслаждение рыбой и другими деликатесами роскошного стола, составляющими приятную жизнь; это трезвое рассуждение, поиски оснований для любого выбора или отказа и устранение верований, вызывающих наибольшее смятение души».

Естественно, философия, считающая удовольствие благом, может подходить самым различным темпераментам. Без сомнения, были дурные эпикурейцы, но дурные люди были во всех философских направлениях. Эпикурейскую философию склонны были принимать главным образом те члены привилегированных классов, вкусы которых были направлены к искусству, поэзии и другим мирным занятиям. Случалось, что эпикурейцем оказывался и человек с очень твердым характером, такой как латинский поэт Лукреций, поэма которого “De rerum natura” [«О природе вещей»] была трогательной защитой веры во всеобщее значение природы – то есть физической и человеческой вселенной. Лукреций был не вполне атеист; он всего лишь утверждал, что боги не вмешиваются в человеческую судьбу. Но вообще высшие классы, и прежде всего люди, постепенно пришедшие к власти в Едином Мире Римской Империи, были стоики.

Таким образом, стоицизм был самой важной системой верований позднего греко-римского мира, за исключением, конечно, нарождавшегося христианства. Его основатель Зенон, из сочинений которого до нас дошли лишь ничтожные отрывки, учил в крытом портике Афин под названием Stoa Poikile, откуда и произошло название «стоики», означающее «портик». Стоицизм, ставший образом жизни для элиты Римской империи, был в некотором смысле и религией, и философией. Несомненно, он никогда и нигде не имел успеха у простых людей. Это была суровая, но не аскетическая вера, в основном рационалистическая, нагруженная чувством моральной ответственности и не слишком обнадеживающая в отношении этого мира или иного. С подобным верованием, широко распространенным среди образованных людей, мы встретимся лишь в деизме восемнадцатого века. [Деизм – учение о боге, сотворившем мир, но не вмешивающимся в человеческие дела]

Стоики верили в единого бога, почитаемого под разными именами. Это был благой и всемогущий бог, заботившийся о своих детях и побуждавший их к добродетельной жизни. Вопрос, почему не все живут добродетельно – то есть проблема зла – был для стоиков таким же камнем преткновения, как и для других теистов. [Теистами называются верующие в личного бога, с качествами, подобными человеческим] Но средний стоик считал, что грех есть нечто, с чем следует бороться, и борьбу эту считал своим долгом. На практике представление стоика о достойной жизни было не так уж далеко от представления эпикурейцев; это были простота, приличие, спокойное выполнение обязанностей, к которым человек призван. Практический стоицизм в этическом смысле не очень далек от практического христианства. В своем самом известном произведении «Размышления» император Марк Аврелий высказал мысли, долго вызывавшие восхищение христианских писателей. Но стоицизм никогда не превратился в церковь, в религиозную организацию, никогда не имел формальной системы догм. И все же, Римская империя была ему чрезвычайно обязана. Люди, поддерживавшие существование и целостность империи, были большей частью стоики – не верующие сектанты, не строгие мыслители, не сочинители книг, а люди, для которых стоицизм был образом жизни. Более того, как мы увидим в следующем параграфе, рационалистический взгляд стоиков на равенство всех людей был существенной частью космополитического гражданства Римской империи.

Во всех этих этических системах, а в значительной степени также в художественной культуре и литературе этого времени, можно различить элемент эскапизма. И для эпикурейца, и для стоика достойная жизнь могла означать, а в поздний период империи в самом деле означала для многих знатных людей стремление избегать всего вульгарного, всей грязи и пота конфликтов, отступление в некий мистический мир вроде мира Платона и Плотина. Другие философские школы еще отчетливее предлагают бегство от действительности – у скептиков это называется ataraxia, спокойствие, у циников – autarkeia, самодостаточность. Но эти элементы эскапизма не надо преувеличивать, особенно у стоиков. Во всяком случае, когда они проникали в умы обычных образованных людей, то подсказываемый ими образ жизни был не столь крайним, не столь парадоксальным, как его литературное выражение. Можно следующим образом формулировать их общую установку. Они принимали этот мир не в точности таким, как он есть, но как нечто не поддающееся значительному изменению; и они пытались примирить свою индивидуальную жизнь со скромным, достойным принятием того, что им пошлет Бог, Судьба или Провидение. Это не было просто пассивное подчинение. Индивид, в особенности стоический индивид, исполняет свой долг здесь и сейчас, активно помогая держать этот мир в рабочем состоянии. Вряд ли кто-нибудь выразил эту точку зрения лучше одного француза, жившего на две тысячи лет позже. Вольтер, который мог бы быть в позднегреческое время кем-то вроде Лукиана, завершает своего «Кандида» словами: «Надо возделывать свой сад».