Развитие раннего христианства

Новый завет – это рассказ о жизни, смерти и воскресении Иисуса Христа, а также о трудах и испытаниях первых поколений миссионеров новой веры, получившей название христианства. Для христианина это рассказ, вдохновленный свыше; его конечная истинность не подлежит исторической интерпретации. Тем не менее, ученые в течение последних нескольких столетий подвергли тексты Нового Завета, как и Ветхого Завета, столь же строгому филологическому и историческому изучению, как другие тексты, уже ни в каком смысле не рассматриваемые как священные. То, что Альберт Швейцер называет «поиском исторического Иисуса», продолжается уже несколько поколений и привело к некоторым странным результатам. Может быть, самый странный из них – это заключение одной школы исследователей, что вообще не было исторического Иисуса, что христианский образ Иисуса представляет собой легенду, или, точнее, некоторый синтез различных легенд. Надо заметить, что даже в ученом мире подобный скептицизм рассматривается как некоторая крайность.

Точно так же как исследователи не вполне согласны между собой по поводу вклада источников Пятикнижия, именуемых “J”, “E” и “P”, они не достигли абсолютного согласия в отношении источников Нового Завета и правильности содержащегося в нем рассказа о жизни и учении Иисуса, а также о ранних христианских миссиях св. Павла и его помощников. Но эти ученые придерживаются общего мнения, что у нас нет прямых современных свидетельств ни о чем, что сказал и сделал Иисус. Следующая дальше аналогия может задеть некоторых педантичных ученых, но будет наглядна и понятна обычным американцам, не вводя их при этом в заблуждение. Предположим, что не сохранилось никаких современных свидетельств о речах и письмах Линкольна, никаких письменных или печатных упоминаний о нем – ни газет, ни рассказов о нем за все время с его рождения в 1809 году до смерти в 1865, кроме, может быть, одной или двух неясных ссылок в мемуарах какого-нибудь английского государственного деятеля; но допустим, что остались краткие рассказы о его жизни, написанные в старости людьми, знавшими его главным образом в Вашингтоне, может быть, немного в Иллинойсе, – людьми, которые были слишком молоды, чтобы его как следует знать, но которые видели рукописные сборники рассказов о Линкольне и краткое жизнеописание Линкольна, составленное его секретарем Хеем в 1870-ых годах; предположим, что из этих источников три добросовестных писателя из республиканской партии извлекли, уже в наши дни, краткие популярные рассказы, и что это сделал также один несколько возбужденный профессор политических наук, тоже республиканец; допустим, что во всех этих сочинениях сохранился ряд выражений – «без неприязни к кому бы то ни было», «правление народа, посредством народа, и в интересах народа», – но не сохранилось ни одной целой речи, кроме, может быть, геттисбергского выступления; что до нас дошли истории, как он простил спавшего часового из Вермонта, как он издал Декларацию об Освобождении, как он вступался за Гранта, несколько версий его убийства Бутом, но ни одного полного, последовательного рассказа о его жизни и деятельности.

Очевидно, в таких условиях мы не могли бы знать о Линкольне так много, как мы знаем теперь. С другой стороны, мы знали бы о нем бó льшую часть того, что имеет для нас значение; мы никоим образом не получили бы ошибочного представления о настоящем Линкольне. Точно так же, из часто дополняющих друг друга рассказов Матфея, Марка и Луки, из приведенных там притч, из Нагорной Проповеди (которая, может быть, передает слова исторического Иисуса почти в том же смысле, как выступление в Геттисберге передает слова исторического Линкольна), даже из путанных и противоречивых рассказов Евангелий о последней миссии в Иерусалиме мы вряд ли получаем ошибочное представление об Иисусе.

Но аналогия с Линкольном в лучшем случае лишь наводит на размышления. Хотя Линкольн составляет часть национального американского культа, хотя многие американцы в некотором смысле преклонялись перед ним, вокруг него не выросла никакая теологическая или философская система. Его интерпретировали по-разному, но мы не видим ничего похожего на полный, весьма обширный теологический спектр. Мы можем здесь лишь сформулировать некоторые главные проблемы, относящиеся к Иисусу и его миссии.

Во-первых, утверждал ли исторический Иисус, что он сын Божий или сам Бог? Как мы вскоре увидим, во время формирования церкви христианские теологи столкнулись в этом вопросе с большими трудностями – эти проблемы называются христологией. В трех так называемых синоптических Евангелиях, то есть в повествованиях Матфея, Марка и Луки, и конечно, в гораздо более метафизическом изложении четвертого Евангелия – Иоанна – Иисусу приписывается много выражений, требующих теологического объяснения – «царство Божье», «Сын человеческий», «мой Отец», «Сын Божий». Евангелие от Иоанна выражается наиболее отчетливо: там сказано – словами автора – «Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос Сын Божий и, веруя, имели жизнь во имя Его». И в самом деле, в течение столетий христианская мысль принимала божественность Христа; унитарианские [Унитарианская ересь отрицала Троицу и тем самым божественность Христа] идеи под любым именем считались неортодоксальными и еретическими.

Однако при естественно-исторической интерпретации происхождения Нового Завета вполне возможно считать, что Иисус никогда не претендовал на собственную божественность; и что выражения вроде приведенных выше были неправильно переданы или сказаны в метафорическом смысле или же вставлены впоследствии; что Иисус в действительности не интересовался ни теологией, ни организованной религией, а главным образом убеждал своих собратьев-людей вести такую жизнь, которую можно прозаически назвать простой земной жизнью. Некоторые пошли дальше этого и утверждали, что исторический Иисус был сумасброд, экзальтированный проповедник упрощения жизни, и если сами они были достаточно ограниченны и самоуверенны, то даже говорили, что Иисус был намеренный обманщик, шарлатан и знахарь. Трудность в том, что при фрагментарном и неточном состоянии наших исторических источников нельзя исключить никакую человечески возможную или правдоподобную интерпретацию личности Иисуса.

Таким образом, если подходить к Новому Завету как к простому историческому источнику, наподобие других, то естественно-историческими методами невозможно окончательно решить, претендовал ли Христос на божественность, считал ли он себя еврейским Мессией, и нельзя даже решить столь важный нетеологический вопрос, проповедовал ли Христос пассивное сопротивление, или непротивление. С точки зрения рационалиста имеющиеся тексты противоречат друг другу.

По поводу непротивления можно указать два крайних высказывания: «Вы слышали, что сказано: “око за око и зуб за зуб”. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую», и видимо противоречащее: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч». Эти два высказывания Иисуса приводятся почти на одной странице Матфея.

Их можно примирять друг с другом – для их примирения были сказаны миллионы слов, печатных и устных. Можно сказать, что в первом отрывке Иисус предостерегает против вульгарной драчливости и грубости, против борьбы, изображаемой в телевизионных «вестернах» или на комиксах; что во втором отрывке он побуждает своих учеников и последователей к чисто духовному борению благороднейшего рода. Но все же здесь остается нечто требующее объяснения. Библия, включающая Ветхий и Новый завет, была для западного человека до самого последнего времени – опять-таки со сторонней точки зрения – главным источником того знания, которое мы в начале нашей книги назвали некумулятивным. Мы не хотим этим сказать, что изучение Библии не важно; напротив, ее изучение очень важно.

После такого введения любой позитивный рассказ об историческом Иисусе покажется слишком смелым. Читатель, особенно при нынешнем неведении Библии, должен прочесть – если угодно, в модернизированном переводе – хотя бы Евангелия от Луки и Иоанна и составить об Иисусе собственное мнение. Автор этой книги по сознательным и подсознательным мотивам склонен думать, что исторический Иисус был религиозный энтузиаст, по-немецки называемый Schwä rmer [Мечтатель, энтузиаст, фанатик (нем.)] – с утонченной, но решительной душой, парадоксально посюсторонний мистик, вовсе не презирающий чувственных удовольствий, но озабоченный тем, чтобы они были свободны от ревности и конкуренции, человек большого обаяния для заблудших и несчастных, с большим даром общения с обыкновенными людьми (что в некоторой степени оправдывает наше сравнение с Линкольном). Вероятно Иисус был гораздо более мужественной личностью, чем его изображает позднейшее религиозное искусство. И, очевидно, он способен был к горестной экзальтации пророков.

Опять-таки, традиция естественно-исторического исследования христианства настаивает, что многие черты развитого христианства никак не связаны с деяниями Иисуса. Враждебные критики заходят здесь очень далеко; некоторые из них утверждают, что организованное христианство в самых важных отношениях противоположно тому, чему учил Иисус – что оно аскетично, а не радостно, жестоко, а не терпимо, воинственно, а не мирно. Даже если все это преувеличено, то в организованном христианстве многое не находит явного подтверждения в отрывочных исторических сведениях об Иисусе. Во всяком случае, уже во втором столетии имеется полная и весьма утонченная теология, этические правила, дисциплинированная масса верующих и группа посвященных предводителей – в общем, большая религия. Христианство вышло за пределы Христа – того Христа, вокруг которого собрались рыбаки Галилеи:

«В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве небесном?

Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них

И сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное;

Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном». [Матф., 18.4]

По-видимому, превращению христианства из темной еврейской секты в универсальную религию больше всего содействовал Саул из Тарса, именуемый в христианстве св. Павлом – эллинизированный еврей и римский гражданин. О Павле мы имеем более точные и прямые сведения, чем об Иисусе, из обычных исторических источников. Исследователи как правило согласны, что самые знаменитые послания Нового Завета, носящие его имя, в самом деле ему принадлежат, и что рассказ о деяниях Павла и его помощников в общих чертах верен. Конечно, о Павле мы не знаем столь интимных биографических подробностей, какие у нас есть о менее важных личностях, вроде Наполеона. Но мы знаем достаточно, чтобы не сомневаться по крайней мере в его историческом существовании.

Спектр современных мнений в отношении Павла, его деятельности и его идей столь же широк, как в случае Иисуса. В нем можно различить некоторые противоположности, хорошо выраженные названием книги английского радикала девятнадцатого века Бентама «Не Павел, а Иисус». Коротко говоря, некоторая крайняя интерпретация состоит в том, что гуманистические цели человечного Иисуса были искажены властолюбивым, жестко пуританским Павлом, создавшим попросту еще одну организованную тиранию. Эту позицию часто занимают сентиментальные радикалы, находящиеся вне христианской церкви, такие как сам Бентам. Противоположный взгляд состоит в том, что Иисус был неудачливый и в некотором смысле опасный коммунистический агитатор, а Павел был мудрый администратор и реалист, подавивший крайности учеников Иисуса и сделавший христианскую церковь прочным разумным учреждением, удерживающим массы в надлежащем повиновении. Такая точка зрения вряд ли подобает верующему христианину, но она приблизительно выражает взгляды учеников Макиавелли из группы Action franç aise в Третьей французской республике. [Фашистская организация «Аксьон франсэз», действовавшая во Франции после Первой мировой воны]

Христиане обычно полагали, как и сам Павел, что его деятельность осуществляла намерения Учителя, расширяла, но вовсе не извращала его миссию. Сам Павел никогда не знал Иисуса. В действительности Саул из Тарса – ортодоксальный еврей – некоторое время участвовал в преследовании небольшой группы еврейских христиан после распятия Христа. Библейский рассказ об обращении Павла на пути в Дамаск стал классическим примером внезапного, по-видимому, чудесного душевного перелома. Кажется, Павел был в каком-то состоянии транса, и из отрывочной информации, рассеянной в наших источниках, некоторые пришли к заключению, что Павел был эпилептик. Конечно, такой диагноз на расстоянии не выдерживает научной критики. Очевидно, что Павел не был обычным скучным человеком без воображения – он был гений. Для нашего времени характерно представление, что великий человек – это патологическое явление. Такая точка зрения может привести нас к некоторым выводам о современной демократии – особенно о вере этой демократии в среднее как этическую и эстетическую норму, – но не помогает нам понять великих людей.

Главный вклад Павла в распространение христианства состоял в том, что он проложил путь от еврейского сектантства к универсализму; и первым этапом на этом пути к универсализму во времени и пространстве, был, конечно, греческий язык. Павел говорил и писал на греческом языке эллинистического универсализма, он был знаком с греческими религиозными и философскими идеями. По-видимому, уже на ранней стадии своей христианской жизни он занял твердую позицию против иудаизирующего крыла новой религии, и его организационная деятельность доставила ему титул «апостола язычников». Еврейский Закон с его сложной системой ритуалов, усваиваемый прирожденным евреем как часть воспитания, был камнем преткновения для язычников, которых привлекал христианский образ жизни. Несколько упрощая проблему, можно формулировать ее следующим образом: может ли необрезанный человек быть христианином? Трудно было требовать, чтобы взрослый язычник подвергся этой хирургической операции, внушавшей страх в то время, не знавшее антисептики; это означало бы потребовать слишком многого от слабой человеческой природы. Павел ответил на это ясно: грек, египтянин или римлянин, принимающий христианство, не обязан производить обрезание, не обязан воздерживаться от свинины, не обязан беспокоиться о букве закона. «Потому что буква убивает, а дух животворит».

Этот знаменитый текст не должен вводить в заблуждение. Павел не был анархист, и он вовсе не дозволял этим вновь обращенным христианам делать, что им вздумается. Тот дух, о котором говорил Павел в соответствии с его жизнью и деятельностью, был не только утешительный, но и требовательный дух, и жизнь духа была определенным, предписанным образом жизни. Стороннему человеку в самом деле кажется, что Павел заменил еврейский Закон христианским Законом. Рационалист может в самом деле подумать, что Павел позволяет себе некоторую игру слов: «Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною».

Мы сталкиваемся здесь с одной из серьезных, часто повторяющихся интеллектуальных и эмоциональных трудностей. Тот, кто хочет обратить людей на новый путь, должен заставить их свернуть со старых путей. Он должен сказать им, что они свободны и вправе идти новым путем, что Закон, в котором они были воспитаны, с его предписаниями и обычаями, в действительности их не связывает. Реформатор неизбежно оказывается бунтарем во имя свободы. Но в действительности он вовсе не хочет, чтобы люди, освободившись от совести, законов и священников, делали все что им вздумается, следуя своим естественным побуждениям и желаниям. Он хочет, чтобы они вели себя правильно. Конечно, справедливо – и он в самом деле в это верит, – что «дух животворит». Но, как сказал один из помощников Павла, «не каждому духу верь, но испытывай духов, от Бога ли они; ибо много ложных пророков пришло в мир». Реформатор видит также, что он должен прибегать к закону. Люди свободны, но свободны лишь поступать правильно. Результат кажется парадоксальным, подобно знаменитому изречению Руссо: «Заставить человека быть свободным». Сам Иисус выразил это лучше: «Ибо кто хочет жизнь свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет жизнь свою ради меня, тот обретет ее».

В качестве администратора Павел, один из величайших деятелей в длинной последовательности руководителей, сделавших христианскую церковь столь необычайно эффективной организацией, несомненно держится авторитарной стороны. Его послания показывают, как искусно он держит в своих руках непокорные маленькие группы христиан, рассеянные по всему греческому миру и уже утвердившиеся в Италии. Нельзя сказать, чтобы Павел был жестким, тираническим или тем более систематическим сторонником авторитарной власти. Он полагался на свое сильное красноречие, на свое по-видимому огромное личное обаяние, на знание людей, делавшее его прирожденным целителем душ. Но как практический человек Павел никоим образом не был мягок, в том смысле, как мы, современные американцы, представляем себе либерала или гуманиста.

Павел был более, чем администратор. Он был также теолог, который, как мы видели, прилагал все свои силы к универсализации новой церкви, стремясь сделать ее учение привлекательным для язычников. Среди отцов церкви он всегда оставался величайшим авторитетом в доктрине «оправдания верой», к чему мы еще вернемся. Здесь же мы сосредоточим внимание на практической стороне христианства, как ее понимал Павел, на том образе жизни, которого он требовал от христиан.

Но прежде всего надо заметить, что Павел, как и большинство христиан его поколения, почти наверное не думал, что христианам предстоит долго жить на земле. Ведь сам Христос сказал, согласно первому Евангелию: «Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своем».

Первые христиане верили, что Христос может вернуться в любой день и положить конец этому миру чувственного опыта. Затем должен был произойти страшный суд, а за ним – вечное блаженство или проклятие в ином мире. Естественно, люди, верившие в это, не составляли себе далеких планов, не занимались исследованием направлений и тенденций – всей этой медленной работой здравого смысла. Можно думать, что Павел больше считался бы с человеческой природой, если бы он мог поверить, что людям предстоит еще существовать не меньше двух тысяч лет.

Многое в учении Павла в самом деле имеет пуританский характер, в том смысле, как обычно понимают это слово современные американцы. Например, взгляд Павла на половые отношения шокировал многих людей даже до нашего фрейдовского поколения. Знаменитая седьмая глава I послания коринфянам с ее откровенной рекомендацией «но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться», в самом деле достаточно двусмысленна. По-видимому, Павел хотел бы, чтобы весь человеческий род воздерживался от половых отношений. Но как практический и опытный человек он знал, что это невозможно, даже перед самым концом света. Поэтому он рекомендует христианский брак, прибавляя к этому некоторые советы, с достаточной терпимостью рассматривающие смешанные браки между христианами и язычниками.

Таким образом, согласно Павлу, праведная жизнь – это аскетическая жизнь в смысле чувственных удовольствий, удовольствий ложа или стола. («Пища не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем»). Это простая жизнь, свободная от интеллектуального тщеславия греков, которое они называют мудростью. («Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?»). Эта жизнь, свободная от злословия, мелочности, ссор, ревности, повседневных в этом вульгарном мире, и тем более – жизнь, свободная от более героических видов греха. Опять-таки, Павел привык иметь дело с обыкновенными мужчинами и женщинами, и он постоянно обращается именно к ним. Он хочет, чтобы они освободились от себялюбия своих мелких забот и влились в безмятежный поток духовной жизни. В самом деле, Павел, подобно многим другим поразительным деятелям истории христианства, соединяет в себе практического человека и мистика. Он хочет, чтобы люди освободились от этого грязного чувственного мира и жили в чистом мире духа. Но для Павла этот иной духовный мир – это не мир одинокого индивида, достигшего своей собственной нирваны, или одинокого философского экстаза последователя Плотина. Иной мир Павла остается человеческим миром, миром общих усилий, разделенных чувств, веры, надежды и любви. Вот самое известное изречение Павла из тринадцатой главы I послания Коринфянам:

«Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.

Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем;

Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.

Когда я был младенцем, то по младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое.

Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познá ю, подобно как я познан.

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.»

И, наконец, спасение. Уже в этом отрывке, сосредоточенном на любви (некоторые полагают, что это греческое слово лучше переводить как «милосердие» [Греческое слово agape, понимаемое обычно как христианская «любовь к ближнему», в английской Библии переводится как charity, «милосердие». Мы приводим отрывки из апостола Павла в традиционном русском переводе]), Павел приводит великое обетование христианства: «Теперь я знаю отчасти, а тогда познá ю, подобно как я познан». Слово «теперь», относящееся к этому миру, каким христиане хотят его сделать, есть всего лишь описание подготовки к жизни в ином мире («тогда»). Спасенные будут наслаждаться в том мире вечным блаженством; не спасенные будут испытывать вечные муки. Все истинные христиане будут спасены.

Но каков критерий истинного христианина? Стороннему человеку кажется, что Павел приводит двойственный критерий, но сам он, конечно, считает его не двойственным, а единым. Во-первых, истинный христианин должен принадлежать организованной христианской группе (церкви), выполнив и продолжая выполнять определенные ритуальные действия, такие как крещение и причастие; во-вторых, он должен быть христианином внутренне, в душе, должен достигнуть того состояния, которое мистики никогда не могли в точности передать словами, и которое они называют «благодатью», «верой» или другими подобными словами.

Контраст между делами и верой, ритуальными действиями и внутренним светом проходит через всю историю христианства. Для ортодоксально верующего одно невозможно без другого. Христианин, неправедный внутренне, очевидно не может праведно вести себя внешне. Но внешние поступки мы все можем видеть, а внутреннюю праведность может видеть только Бог. Поэтому хотя религиозные новаторы и начинают всегда с обращения к доктрине оправдания верой («духом»), в конце концов, если им удается собрать вокруг себя собственную паству, возвращаются к некоторому внешнему критерию, к некоторому оправданию делами («буквой»). Мы вернемся к этой проблеме, когда будет речь о Лютере.

Другое великое имя в раннем христианском мышлении – это Иоанн, которому приписываются четвертое Евангелие, три кратких учительных послания и удивительная завершающая книга нашего Нового Завета, «Откровение». Этот Иоанн, юный безбородый апостол, изображаемый на христианских картинах и скульптурах стоящим среди бородатых людей, был должно быть невероятно старым, когда он писал четвертое Евангелие, если только ученые не ошибаются в дате его сочинения. В действительности даже историческая реальность Иоанна вызывает у исследователей такие сомнения, что самые ортодоксальные и вполне искренние христиане, занимавшиеся этим вопросом, обычно говорят об «авторе или авторах четвертого Евангелия» или об «авторе “Откровения”».

«Откровение» – это апокалипсическая книга, полная самых загадочных пророчеств. В течение двух тысяч лет она служила арсеналом для таких людей, которых не только рационалисты, но даже трезвые традиционные христиане должны считать помешанными. «Откровение» – это книга, перед которой неверующий, и даже обычный бесхитростный верующий просто беспомощен. Ищущий вещей сокровенных может найти в ней чуть ли не все. И чуть ли не все случившееся в течение последних тысячелетий в самом деле находили в «Откровении».

Но четвертое Евангелие – одно из самых важных христианских сочинений. Его автор по сравнению с Павлом – темная личность. Именно потому что мы так мало о нем знаем, мы пытаемся увидеть его в его труде. Автор четвертого Евангелия не производит впечатления администратора, практика, занятого исцелением душ. С другой стороны, по-видимому, нельзя видеть в нем и метафизика, теолога, человека не от мира сего. Автор четвертого Евангелия, очевидно, писал в состоянии сильного морального напряжения. По его мнению, так называемые христиане – люди, никогда не знавшие Христа – упускают из вида великую истину христианства, что Христос есть невозможное соединение Бога и человека, иного мира и этого мира, бесконечного и конечного. Христос достиг этого единства, к которому напрасно стремились прежние мистики, тем простым фактом, что он был Христос. Но это соединение Бога и человека всегда вызывало неправильные толкования у обыкновенных людей, которые соблазняются более легким для них представлением Христа – как только человека или только Бога.

Термин, в котором автор четвертого Евангелия выражает это чудесное соединение Бога и человека, – это Logos, «Слово»:

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.... И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца».

Тысячи страниц были написаны об этом Слове и о соответствующей ему теологической концепции Святого Духа, с помощью которой ортодоксальное христианство пыталось доставить верующим постижимую связь между разделенными мирами Бога и человека. Все четвертое Евангелие сосредоточено на этом чуде человека-бога; но за исключением знаменитых вводных предложений это не абстрактный теологический трактат. Это жизнь Христа, но жизнь, всегда сосредоточенная на Христе как воплотившемся Слове:

«Если Я не творю дел Отца Моего, не верьте Мне; а если творю, то когда не верите Мне, верьте делам Моим, чтобы узнать и поверить, что Отец во Мне и Я в Нем».

Даже с точки зрения интеллектуальной истории идеи и идеалы раннего христианства составляют только часть его истории. Идеи Павла, Иоанна и сотен других менее известных работников в христианском винограднике приобрели для верующего реальность в ритуале, в ряде общинных церемоний; и верующие были дисциплинированы, собраны, скреплены тем, что в светском обществе называется попросту правительством. Оба этих предмета – ритуал или литургия и организация церкви – чрезвычайно важны. Здесь мы можем лишь указать на их важность для христианского образа жизни.

Главный ритуальный акт христианства – это причастие. Главным источником причастия является рассказ о Тайной Вечере Христа с его учениками, примерно одинаковый у Матфея, Марка и Луки. Матфей рассказывает это следующим образом:

«И когда они ели, Иисус взял хлеб и благословив преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все; ибо сие есть Кровь Моя нового завета изливаемая во оставление грехов».

Это превосходный пример того, что некоторые натуралистически настроенные историки считают подтасовкой фактов, или, во всяком случае, позднейшим добавлением. Здесь слишком уж много теологии, особенно в словах «оставление грехов». Эти историки предполагают, что у Христа могла быть последняя печальная трапеза с его учениками и что он, может быть, даже просил их помнить о нем. Они предполагают, что самые первые христиане, как известно, осуществлявшие потребительский коммунизм, устраивали таким образом некоторые из своих общих трапез в память Христа, называвшихся agape, или праздниками любви. Наконец, они предполагают, что эта церемония очень скоро по-существу превратилась в таинство – постоянно обновляемое чудесное причастие к жизни Бога-Христа; не просто причастие, а даже теофагию [Это слово означает «поедание Бога» и описывает обряд многих языческих религий, содержавший вначале так называемое культовое людоедство. Введение такого обряда в христианскую литургию устанавливало связь с распространенными в древности мистическими культами, сохранившими символику людоедства], какую мы уже отметили в греческих мистических религиях. Тогда и только тогда были написаны известные нам Евангелия, в которых Христу приписываются слова: Это тело мое.

Как бы ни происходил этот исторический процесс, церковь, очевидно, очень рано превратила его в таинство. Евхаристия [В русском церковном языке – «пресуществление»] или Святое Причастие содержит определенные ритуальные действия, направленные к духовной цели. Центральный момент евхаристии состоит в том, что верующий съедает кусочек хлеба и выпивает глоток вина из священного запаса; этот запас содержит чудесную силу Божью, переданную непрерывной цепью через Христа его ученикам, а тем самым всем священникам и превратившуюся в божественную субстанцию – плоть и кровь Христовы. Если все поведение верующего и состояние его духа в этот момент было подлинно христианским – то есть если он был в состоянии благодати, – то этот акт снимает все его грехи, прощает их и утверждает перед людьми и перед Богом его принадлежность к кругу избранников – к тем, кто будет спасен и удостоится вечной жизни в блаженстве. Вечно повторяющееся чудо снова и снова бросает вызов злу повседневной жизни.

Из этого краткого изложения уже ясно, что доктрина евхаристии, рассматриваемая как чисто интеллектуальная проблема, допускает множество интерпретаций. Простое слово «превратившуюся», использованное выше, оскорбило бы многих теологов. Они настаивали бы, что хлеб и вино не «превращаются» в вульгарном смысле слова, не «превращаются» химически. Затем возникают проблемы, касающиеся роли священника. Предположим, что это недостойный священник, что он сам грешник. Сохраняет ли силу совершенное им таинство? Вопреки деятельной ереси донатистов, дававших отрицательный ответ на этот вопрос, католическая церковь впоследствии ответила на него положительно. Возникают также проблемы, относящиеся к принимающему причастие. Что такое состояние благодати? Как верующий может убедиться, что он находится в состоянии благодати? Требуется ли, чтобы он был в этом убежден? Есть также проблемы, связанные с самой формой таинства, например, проблема, разделившая впоследствии католиков и протестантов: Должен ли причащающийся принимать причастие под двумя видами (и хлеб, и вино), или лишь под одним видом?

Как бы ни были важны эти интеллектуальные проблемы в ранней истории христианства, их нельзя считать решающими. Христианство многим обязано не только своей теологии, но и своей организации. В организации раннего христианства основным фактом была возраставшая дифференциация между мирянами и клиром. Христианство, в отличие от греческого и римского язычества, выработало касту священников, весьма заметно отделившуюся от мирян – остальной массы верующих. Конечно, многие критики полагают, что Иисус не имел в виду создание такой церкви, но доказать это невозможно. Несомненно, дифференциация между мирянами и клиром возникла почти одновременно с организованным христианством, не позднее начала второго века.

Сделаем отступление, чтобы подчеркнуть взаимосвязь идей и остальной части человеческой жизни. Чистый интеллектуалист мог бы сказать, что поскольку христианство провело столь резкое, даже абсолютное различие между Богом и человеком, между этим миром и иным миром, оно должно было выработать строго определенное духовенство в качестве посредников между Богом и человеком, точно так же, как автор четвертого Евангелия должен был изобрести свой Logos. Напротив, чистый антиинтеллектуалист мог бы сказать, что поскольку христианство началось в группе «естественных» священников, жаждавших власти, то пришлось изобрести теологию, оправдывающую священство, а также ряд таинств, требующих участия жрецов, имеющих монополию на нужные для этого чудесные силы. Обе эти точки зрения – интеллектуалиста и антиинтеллектуалиста – были бы совершенно ошибочны. Христианство началось в космополитическом мире войн, рабства, всевозможных человеческих бедствий, и его главную привлекательность составлял призыв к спасению, к психической и духовной целостности в разделенном мире. Теология, этика и управление христианства были взаимосвязанными, определяющими факторами его роста. Каждый из этих факторов влиял на остальные и испытывал их влияние. В организации раннего христианства замечательно эффективной была сеть отдельных ячеек, или церквей. Христиане держались вместе – первое время держались вместе против чрезмерного энтузиазма, кликушества некоторых братьев и сестер; впоследствии держались вместе против жестоких, хотя и спорадических преследований римских чиновников, рассматривавших отказ христиан приносить жертвы богу-императору как государственную измену; держались вместе даже против внутренних теологических препирательств – волны ересей, сопровождавших большие успехи новой религии. Форма организации, принятая церковью, близко воспроизводила гражданскую организацию Римской империи. В самом деле, одна из ключевых единиц христианской организации – диоцез – представляла собой, под тем же именем, административную ячейку империи. Духовенство, рано дифференцировавшееся от мирян, составляло почти такую же иерархию, как в армии. Она начиналась с мальчиков, прислуживавших у алтаря, и проходила через священников к епископам, архиепископам и папе. В эти первые христианские столетия главную роль играли епископы, имя которых происходило от греческого слова episcopos, надсмотрщик. Епископ, подобно командиру полка, работал непосредственно со священниками и важными мирянами, находившимися в его юрисдикции. Над епископами стояли митрополиты (архиепископы), патриархи и сам папа, занимавшиеся, подобно штабным офицерам, высшей стратегией и тактикой движения и нередко терявшие связь с его рядовыми членами.

В самых ранних христианских общинах, вероятно, не было различия между мирянами и клиром. И первые клирики, вероятно, выдвигались сами по себе, но утверждались в их положении доброй волей их братьев и сестер. Рукоположение, то есть формальное таинство, дававшее человеку чудотворную должность священника, возникло не только потому что такие доктрины как причастие требовали священника, но и потому что безудержный энтузиазм братьев и сестер легко переходил в крайности. В самом деле, уже в посланиях Павла можно найти эти проблемы и ответы на них церковных организаторов. Но от этого демократического начала осталось некоторое ощущение, что должностные лица «выбирались» голосами общины, особенно в отношении должности епископа. Вначале епископы выбирались голосами духовенства и некоторых активных мирян; даже в средние века епископы католической церкви канонически (то есть по закону) избирались капитулом духовных лиц, состоявших при соборе. Но в действительности иерархия организованной церкви уже очень рано устанавливалась путем назначения. Епископ в своем диоцезе был если и не король, то не менее чем полковник. Епископы как члены соборов составляли активные организованные и организующие группы, придавшие окончательное направление растущему христианству. В течение первых трех или четырех столетий, о которых теперь идет речь, в церкви не было единого главы. Окончательное установление полной иерархии с папой на ее вершине произошло лишь после разделения империи на Восточную и Западную, причем будущая греческая православная церковь отделилась от будущей римской католической церкви. Правда, уже очень рано епископ Рима предъявлял особые претензии на первенство среди епископов. Скептически настроенные историки, не связанные с церковью, полагают, что уже в третьем или четвертом поколении после Христа римские священники, действуя в своих интересах, включили в Новый Завет отрывки, послужившие основанием традиции св. Петра, по которой Иисус якобы сам задумал римское папство. По Матфею, Иисус говорит своему ученику: «И Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее». Здесь мы встречаемся с тем, что в менее торжественных случаях называется игрой слов, поскольку греческое слово petros означает имя Петр и в то же время «камень». Очень ранняя традиция утверждает, что сам Петр направился в Рим, основал там церковь и принял там мученическую смерть.

Теперь трудно решить, что здесь было намеренным, а что случайным. Во всяком случае, традиция св. Петра сделала епископа Рима главой церкви. Престиж Рима, место Рима в вековой системе человеческого общества, а затем отдаление покинувших Рим императоров в Константинополь – все это сделало главенство римского епископа в некотором смысле неизбежным. Однако в эти первые столетия каждый из патриархов – как назывались на востоке епископы Константинополя, Антиохии и Александрии – имел твердое убеждение в своей важности, если не в своем превосходстве, и в великих спорах по поводу ересей римский престол далеко не всегда занимал доминирующее положение. Как мы уже сказали, восточная и западная церковь в конце концов разделились. Были сделаны некоторые усилия для их сближения, так как казалось неприличным существование двух конкурирующих путей к небу, но к одиннадцатому столетию разделение завершилось.

Великая волна ересей, достигшая апогея в третьем столетии, знаменует собой созревание христианства. Верующие этой новой могучей религии спорили между собой едва ли не обо всем. В такой книге как наша мы не можем рассказать даже о главных ересях. Они составляют широкий спектр того, что мы назвали некумулятивным знанием. Со сторонней точки зрения они могут показаться нормальной реакцией массы образованных и полуобразованных людей, свободно обсуждающих эти великие вопросы – о праведности и грехе, о спасении и проклятии, о путях Бога к человеку. В отличие от простых расхождений во мнениях (как в дискуссионном клубе), такие расхождения становятся ересями, если они возникают в периоды беспокойства и переходят в действия общественного значения. Однако непрерывное образование соперничающих групп разрушает единство движения, каким оно было вначале и каким оно изо всех сил пытается остаться.

Главной группой христиан, пробившей себе путь через все преследования и ереси, была римская католическая церковь, сумевшая сохранить и укрепить свое единство; со стороны можно подумать, что это удалось ей именно благодаря ее борьбе против еретиков и компромиссам с ними. В самом деле, обилие ересей – то есть расхождений в ценностных суждениях – для юного движения является скорее признаком силы, чем слабости. Чрезмерные идейные расхождения, вероятно, могут убить движение, но в известных пределах расхождения усиливают его. По-видимому, католическая церковь усилилась, преодолев свои ереси.

Эти ереси охватывали бó льшую часть человеческого поведения и веры. Некоторые из них были сосредоточены на таинствах, например, оспаривали действенность причастия, совершенного грешным священником; другие не принимали чего-нибудь из литургии, например, оспаривали вычисление дня пасхи; третьи относились к поведению, например, к воздержанию священников от половой жизни; наконец, еретики вмешивались и в самые высокие предметы вроде теологии и философии. Целая группа ересей, названных гностическими – от греческого слова, означающего «знание» – предавалась увлекательному исследованию мысленных комбинаций из слов и эмоций, вроде шахматной игры. Гностики были большей частью интеллектуалы греко-римского мира, искавшие утонченную магию. Они были знакомы с рядом других конкурирующих культов и философских школ, особенно неоплатонической; по-видимому, они немало знали также о восточных потусторонних культах. Несмотря на все разнообразие их верований, они склонялись к общей точке зрения, что наш чувственный мир – дурной мир, или он просто не существует, то есть представляет собой дурную иллюзию. Личность Иисуса их привлекала, но это был Иисус-чудотворец, Иисус-Бог. Они никогда не допускали его человеческую природу, его участие в этом мире. Они не могли допустить, чтобы божественное сколько-нибудь принижалось нечистым человеческим опытом.

Но типичной для этой эпохи ересью можно считать великий спор об отношении Иисуса и Единого Бога. Эта проблема была важнее гностицизма. В конце концов, в 325 году на Никейском соборе, близ Константинополя, христианство приняло тринитарную или Афанасиеву точку зрения. [То есть признающее Троицу учение Афанасия] Согласно этой доктрине Бог-отец, Иисус Христос-Сын и Святой Дух – реальные лица, в числе трех, но в то же время составляющие одно лицо. При этом христианство осталось монотеистической религией, поскольку его Троица много выше математики. Противоположное учение Ария вовсе не было унитарианством в смысле современной Америки, но все же было во многом унитарным, поскольку стремилось подчинить Иисуса Богу, поместить его позже во времени как эманацию бога, или с помощью теологических тонкостей как-то иным способом сделать его меньше Бога-Отца. Решающее значение в этом споре имело выражение Афанасия homoousion (единосущий Отцу [То есть имеющий ту же сущность]) и выражение Ария homoiousion (подобный своей сущностью Отцу). Народная мудрость, всегда живо реагирующая на такие вещи, обратила внимание на единственную букву i (греческая «иота»), которой различались позиции этих важных духовных деятелей. Отсюда и произошло сохранившееся до сих пор выражение «ни на иоту», то есть ни на самую малость.

Этот ранний пример народного семантического скептицизма не может убедить нас в том, что между сторонниками Афанасия и Ария не было существенной разницы, и что Никейский собор мог бы с таким же успехом высказаться в пользу Ария. Мы уже заметили по поводу четвертого Евангелия, насколько важно было для христианства его плодотворное напряжение между этим миром и иным миром. Христианство не может позволить себе логику, необходимую для выбора между этими двумя логически несовместимыми суждениями. Принятие гностицизма завело бы его в дебри магии, экстаза и отрицания этого мира. Принятие арианства могло бы привести его к принятию этого мира, каким его видят наука и здравый смысл. Католицизм – традиционное христианство – твердо стал на ноги и в том и другом мире: он принял оба мира, веря, что миссия Иисуса сделала из них Единый Мир.

Никейский собор созвал император Константин, который по крайней мере в политическом смысле был христианином. К 325 году темная еврейская секта уже господствовала в греко-римском мире. Остатки языческих групп существовали еще несколько столетий, и победоносной церкви пришлось перенять множество языческих верований и обычаев в виде местных святых, обрядов и суеверий. И все же это была удивительно полная победа. К четвертому столетию христианство стало религией западного мира.