Римский элемент

К концу второго века нашей эры ряд больших войн между народами, начавшийся с Александра Великого, завершился победой одной из соперничавших сверхдержав – Римской Республики. Затем последовало еще одно беспокойное столетие, когда предводители республики Юлий Цезарь, Помпей, Марк Антоний, Август и другие боролись между собой; с точки зрения историка они в действительности пытались приспособить механизм единого государства к управлению миром. Это приспособление было достигнуто при Августе примерно в начале христианской эры, что мы и считаем началом Римской империи. В течение следующих четырех столетий наше западное общество, от Британии и Западной Германии до Египта и Месопотамии, было одним политическим целым, Единым Миром римлян. Это был не совсем мирный мир. Время от времени гражданские войны между конкурентами, боровшимися за императорский трон, принимали почти эндемический характер. В поздний период было постоянное давление мигрирующих германских варваров. На Востоке Персия и Парфия, хотя и не настоящие великие державы, были независимы и часто представляли угрозу. Но все же, особенно в век Антонинов, с 96-го до 180 года н. э., мир поддерживался на более обширной территории, чем когда-либо впоследствии в нашем западном обществе.

Рим был вначале лишь одним из многих городов-государств; он был населен народом, говорившим на латинском индоевропейском языке, и, вероятно, подобно ионийцам Аттики, весьма смешанным по происхождению. Город был расположен на холмах в нескольких милях от устья Тибра и занимал сильную позицию, поскольку это была главная река на западной стороне Италии; это географическое положение, несомненно, способствовало величию Рима. Возможно, этому величию способствовало и то обстоятельство, что он явился на международную политическую арену позже других и вошел в заключительную фазу борьбы сравнительно свежим. Но важнейший факт состоит в том, что Рим вовлек в эту борьбу объединенную Италию. Рим в некотором смысле разрешил проблему, которую никогда не могли разрешить ни Афины, ни Спарта, ни любое греческое государство – проблему выхода за пределы полиса, города-государства. Римская Италия в начале первого века до нашей эры не была, конечно, современным национальным государством, но по крайней мере была крупной территориальной единицей с общим гражданством и общими законами, и не простой восточной деспотией, а республикой. [В подлиннике commonwealth, что означает не только республику, но и вообще законную систему правления] Политические и юридические достижения римлян остаются самым поразительным свидетельством об этом народе, даже с точки зрения интеллектуальной истории.

Философская, литературная и художественная культура римлян была заимствована у греков. Это общее место в исторической литературе часто формулируется еще сильнее: во всем этом они подражали грекам. Но общая сумма языческих латинских сочинений и уцелевшие образцы римского искусства заслуживают не столь презрительной оценки. В конце концов, примерно до 1400 года прямое влияние греческого наследия на Западе почти не было заметно. Для всей Западной Европы Рим был великим передатчиком греческой культуры, и уже с этой точки зрения он сыграл важнейшую роль в истории нашей цивилизации. Более того, если в формальной философии вряд ли есть выдающиеся латинские сочинения (император Марк Аврелий писал по-гречески), то латинская литература, латынь Вергилия, Цицерона, Тацита, Катулла и им подобных, представляет одну из величайших мировых литератур – именно благодаря тому, что она столь многим обязана грекам. У нее есть свой собственный аромат, а у отдельных писателей – собственная личность.

Как мы уже заметили, обобщения в таких вопросах не поддаются научной формулировке. Те, кто пытается описать римский дух, римский образ жизни, римское мировоззрение, [В подлиннике немецкое слово Weltanschauung, заменяющее недостающий английский термин] расходятся между собой точно так же, как описывающие свойства американцев, французов или русских. Можно сказать, что римская культура была более практична, более деловита, чем греческая, менее страстна в поиске конечной – или воображаемой – истины о вселенной, что это была культура выживания народа, сумевшего достигнуть мирового господства, продвигаясь от компромисса к компромиссу. И все это будет справедливо. Если уж говорить до конца, то латынь даже как язык банальнее греческого.

Но латинские писатели нередко отступают от своего строгого достоинства. Если они не могут достигнуть высот, они могут погружаться вглубь. Катулл, один из самых ранних латинских поэтов, терзает свою душу с таким отчаянием, как какой-нибудь романтик девятнадцатого века. Сатира, часто отражающая нечто вроде моральной тошноты, по-латыни звучит еще более изощренно, чем по-гречески. Римлянин, как и многие другие люди с практическим складом ума, иногда впадает в грубость, в излишество, в буйство. Такое казарменное неприличие прямо встречается во многих латинских сочинениях, а косвенно – в реакциях моралистов на это явление.

Но в лучших образцах литературы римский дух выражается с большим достоинством, например, у Вергилия – хотя, как всегда в таких случаях, кое-кто находит это римское достоинство тяжелым, неуклюжим и скучным. И не только школьники воспринимают Цицерона как напыщенное ничтожество. Поскольку римляне уделяли больше внимания человеческому поведению, чем метафизике, теологии или естествознанию, из всей массы римской литературы можно во всяком случае извлечь немалую долю мудрости о человеке. Кое-что из этого звучит удивительно современно, как слова Катулла о его Лесбии: “ odi et amo ” – " ненавижу и люблю", – предваряющие значительную часть современных сочинений о психологической амбивалентности. [Амбивалентностью называется психическое состояние, не допускающее однозначного описания] Далее, римлянин как моралист представляется некоторым критикам слишком банальным и рассудочным, как например Сенека, или чересчур аристократичным, как Гораций.

Если теперь перейти от словесных искусств к искусствам, имеющим дело с вещами, то римляне лучше всего проявили себя в общественных зданиях, предназначенных для светских целей. Их храмы, вроде чудесно сохранившегося Maison Carré e [Квадратный дом (фр.)] в Ниме, в южной Франции, в точности воспроизводили греческие образцы. Но римские инженеры развили в архитектуре арку, чего никогда не делали греки; они умели строить большие акведуки, цирки, стадионы и обширные общественные здания, именуемые базиликами. Остатки их акведуков представляют теперь самые впечатляющие видимые свидетельства их величия, замечательные образцы функциональной архитектуры – восхитительный образец их Pont du Gard также находится около Нима. Римляне строили эти большие водопроводные пути, пересекающие долины, не потому, что не знали закона сообщающихся сосудов, а потому что не умели достаточно дешево изготовлять трубы, выдерживающие значительное давление воды.

В скульптуре, и по-видимому в живописи, римляне были прямыми подражателями греков. Есть одно исключение из этого правила – это многие сохранившиеся портретные бюсты позднеримского времени, хотя эллинистические греки тоже любили в скульптуре реализм. Конечно, они изображают людей высшего ранга, императоров, сенаторов, богатых землевладельцев; обыкновенные люди не удостаивались чести быть увековеченными в камне. Эти правители римского мира были примечательные люди, часто грузные, с тяжелыми челюстями, очень часто лысые, не очень похожие на греческие мужские скульптуры эпохи Перикла, но это несомненно люди, умевшие преуспеть в этом мире. И в самом деле, как группа в целом они чрезвычайно напоминают портреты удачливых американских дельцов и политиков.

В любой такой группе американцев непременно окажутся юристы. Так же было у римлян; римские деловые люди обычно разбирались в законах. И в самом деле, мы прежде всего связываем с языческим Римом не его литературу, даже не его инженерное искусство, а достижения римского права. Это право никоим образом не мертво. В той или иной форме оно сохранилось в существующих юридических системах западного общества, за исключением англоязычных стран. И даже в англоязычных странах римское законодательство оказало большое влияние на формирование современных юридических систем. Люди практического склада, без эстетических и философских склонностей, могут полагать, что Рим с его правом и его инженерным искусством дал нашей цивилизации больше, чем блистательные греки.

Заметим, что слово «закон», особенно в английском языке (law), многозначно и весьма затруднительно в семантическом смысле. Оно означает не только закономерности в области науки – например, закон тяготения, – но в обычном языке это единственное слово заменяет у нас два разных слова других западных языков: loi и droit французского языка, gesetz и recht немецкого, lex и jus латинского. Правда, в английском языке у профессиональных юристов есть еще термин equity, [Equity. “В юридическом смысле: а) Применение велений совести или принципов естественного права к урегулированию споров. б) Юридическая система или совокупность доктрин и правил, развитых в Англии и применяемых в Соединенных Штатах, служащая для дополнения и исправления ограничений и негибкости обычного права.” (Согласно Webster’s Dictionary of the English Language)] возникший в Англии как сознательная попытка избежать несправедливостей, какие могут возникнуть при строгом соблюдении буквы закона. Грубо говоря, первое слово в этих парах – это закон в смысле фактических правил, применяемых юридическими властями, а второе слово – закон в смысле этически основательного правила; equity представляет собой попытку модифицировать первое значение апелляцией ко второму. В общем, для благополучных членов общества эти два вида (или две концепции) закона чаще всего совпадают; но для неблагополучных они заметным образом расходятся. Кстати, тот факт, что слово law в английском и американском языках покрывает оба смысла, хотя и может показаться свидетельством нашего жесткого мышления, вероятно, всего лишь случаен; на практике мы вполне сознаем различие между законом, который просто есть, и законом, каким он должен быть.

Очевидно, в таком же положении были все древние народы, которыми мы занимались в этой книге. В самом деле, представляется вероятным, что даже самые примитивные люди различают существующие условия и более желательные условия, что психологически и составляет то основное простое различие, о котором идет речь. Но если не слишком углубляться в сложные проблемы философии права, есть еще и другое связанное с этим различие, полнее свидетельствующее об оригинальности и важности римского права в его зрелой форме. Можно рассматривать Закон как нечто столь священное, что все его практические предписания относятся к классу закона «каким он должен быть». Такой закон может быть нарушен в этом мире, в мире того, что «есть», но – и здесь современный американец должен напрячь свое воображение, чтобы понять примитивных людей – для примитивного человека такое нарушение имеет почти тот же смысл, как для нас нарушение закона тяготения. Человек может спрыгнуть с крыши в попытке нарушить закон тяготения, но такая попытка, конечно, не удастся. Примитивный еврей мог коснуться ковчега завета, вопреки запрету закона Иеговы, но если бы он попытался это сделать, он, конечно, тут же бы погиб. Таким образом, Закон с этой точки зрения есть нечто превосходящее человеческие измышления, нечто откровенное или обретенное, не сделанное человеческими руками, а совершенное, неизменное и абсолютное. Проведенная только что аналогия между откровенным законом, знакомым примером которого является Закон Моисея, и законом тяготения, как мы его обычно понимаем, страдает логическим несовершенством, как и большинство аналогий, но психологически полезна, так что стó ит ее продолжить. Вы можете представить себе возможного нарушителя закона тяготения с оговоркой: «Но, может быть, у него есть парашют» (или воздушный шар, или вертолет).

Тогда этот человек не нарушит в точности закон тяготения, не пренебрежет им, но в некотором смысле обойдет его, или лучше сказать, приспособит его к своей цели. Так вот, по крайней мере с нашей современной точки зрения, общества, повиновавшиеся Откровенному Закону, делали с его величественными абсолютными правилами нечто в этом роде. Они их обходили. Они изобрели нечто, что мы (не они) называем юридическими фикциями. В действительности они делали нечто новое, нечто другое, они приспосабливались; но они использовали при этом старые формы, старые слова, старые «правильные» пути. В Законе сказано, что некоторые вещи может сделать только сын. У Семпрония нет сына. Но он может усыновить ребенка, притворяясь, что чей-то сын в действительности его сын. Он проделает для этого определенные ритуалы, и тогда у него будет сын, способный сделать то, что может сделать только сын. При этом он не пренебрег законом, но несомненно обошел его. Поведение этого рода никоим образом не исчезло и в современных обществах, вопреки мнению некоторых из наших рационалистов.

Однако мы, современные люди, привыкли уже к представлению, что законы – всего лишь соглашения с целью достигнуть определенных результатов в человеческих отношениях. Если мы хотим достигнуть чего-нибудь нового, то мы уже привычным образом отменяем старые законы и вводим новые. Подходящий пример представляют восемнадцатая и двадцать первая поправки к американской конституции. [18-ая поправка ввела «сухой закон», а 21-ая его отменила] Евреи, греки и римляне, все они, по-видимому, начинали с представления об откровенном и неизменном Законе, и все они на практике изменяли этот Закон. Насколько их вожди сознавали, чтó они делают, особенно в ранние времена, насколько они в действительности притворялись, что соблюдают закон, нарушая его – это интересный, но сложный вопрос. Мы оставим его в стороне.

Этот этап изменения старых законов при видимости их сохранения римляне несомненно прошли более решительно, чем другие народы древности. В самом деле, во времена империи римское право было уже сложным собранием положений, которые сами юристы производили ко многим источникам: вначале – к законам республики, модифицированным законодательными актами, решениями судей, интерпретациями ученых экспертов, а затем, начиная с Августа – к декретам императора, принцепса. Право очевидным образом изменилось, и продолжало меняться. Но полное осознание того, что мы назвали бы социологией права, было достигнуто лишь тогда, когда римское право, в его первоначальной форме и объеме, перестало расти. Крупнейшая кодификация, предпринятая при императоре Юстиниане в шестом веке нашей эры, совершилась на Востоке как раз перед тем, как на Западную Империю опустились Темные Века. Позднейшее развитие римского права, его адаптация христианской церковью (каноническое право), средневековым и современным европейским обществом – это уже другая история.

Римляне впервые превратили закон в живую растущую систему, сознательно адаптируемую законодателями к меняющимся человеческим требованиям. Надо признать за ними еще и другое достижение. Для более старых народов, например, для евреев, закон был не просто собранием божественных правил, совершенных и неизменных; это было собрание правил, предназначенных исключительно для них. Только еврей мог повиноваться Закону Моисея. И только афинянин мог быть судим по афинскому закону. Как мы видели, еврейские пророки поднялись до представления о Иегове и божественном законе, охватывающем все человечество; а в философском смысле греки еще на уровне независимых полисов смогли представить себе человечество без различия греков и варваров. Но римляне, характерным для них образом, сделали нечто подобное не в философском или теологическом, а в практическом смысле. Они распространили свои законы на другие народы.

Когда маленький полис возник на семи холмах у Тибра, у Рима были вначале, по-видимому, божественные и исключительные законы, составлявшие привилегию и достояние прирожденных римских граждан. Лишь постепенно римляне стали расширять основы римского гражданства. Их правители, осторожно действуя через сенат, наделяли римским гражданством отдельных иностранцев, которых желали привлечь на свою сторону, потом отдельные общины, потом бó льшие области. В раннее время они изобрели нечто вроде неполного гражданства – латинское гражданство, распространявшее на человека полезные коммерческие привилегии и им подобное, но не личные, политические, квазирелигиозные привилегии полного римского гражданства. И конечно, во время формирования законов с 500 г. до н. э. до 100 г. до н. э. все это делалось отнюдь не в соответствии с какой-либо сознательной теорией расширения политического суверенитета: не было никакой сознательной романизации, подобной американскому процессу приобретения гражданства посредством натурализации.

Римское гражданство, как и вообще римское политическое управление, расширялось деловыми людьми, пытавшимися добиться определенных целей, сгладить трения и напряжения между множеством народов. К тому времени, когда Рим втянулся в международные войны последних столетий до нашей эры, он обладал уже чем-то, на что не мог рассчитывать ни один греческий полис – обширной территорией, где признавалось его правление и где соблюдались его законы. Но процесс политического объединения происходил очень медленно; об этом свидетельствует тот факт, что даже в 90-ом году до н. э. против Рима восстали его италийские союзники – по мотивам, напоминавшим побуждения афинских союзников, восставших в пятом веке. Рим разбил мятежников в этой войне, а затем дал им то, чего они требовали – полное римское гражданство. В конечном счете при императоре Каракалле все свободнорожденные лица, все народы от Британии до Сирии получили римское гражданство. При этом, хотя у римлян был вполне развитый закон о представительстве, они так и не додумались применить представительство как политическое средство, и у них не было представительных собраний. Римский гражданин мог голосовать, лишь находясь в самом Риме. Естественно, в этих условиях римское всеобщее государство должно было управляться императором, бюрократией и армией. Таким образом, ко времени Каракаллы гражданство не имело уже особенного политического значения.

По поводу римского права можно сделать еще одно обобщение. Мы описали его как некоторое растущее целое – не продукт абстрактного мышления, а результат практических потребностей народа, не очень склонного к абстрактному мышлению. Но не надо думать, что римское право было делом рук не мыслящих людей, оппортунистов, действующих наугад, людей, враждебных логике и гордящихся своей способностью распутывать затруднения. Напротив, римское право очевидным образом было результатом серьезного логического мышления ряда поколений; более того, юристы никогда не упускали из виду представление об идеале, о том, чем закон должен быть – короче, о правосудии, которое мы обозначаем латинским словом «юстиция». [Justice, от латинского justitia] Но в изощренном мире позднего Рима они не могли сохранить старое простое верование, что свод законов внушен непосредственно богами. Эти практичные и разумные люди, привыкшие к ответственности, должны были верить в правосудие. Они не могли держаться представления, что правосудие – благородная, но нереальная абстракция, что правосудие сводится к захвату, что право сводится к силе. На место богов они поставили природу. Они создали концепцию естественного права, которая должна была сыграть столь важную роль во всем будущем политическом мышлении.

Естественное право в этом смысле – не обобщенное описание того, что действительно происходит в естественном мире, то есть в мире нашего чувственного опыта. Это не закон природы в том же смысле, как закон тяготения. В действительности это предписание, или описание того, чем мир должен быть. Но латинское слово natura [Природа (лат.)] и его греческий эквивалент physis без сомнения несут в себе коннотации этого мира, существующего здесь и сейчас. Может быть, одна из главных причин, способствовавших успеху концепции естественного права, состояла именно в том, что это по существу потусторонняя концепция, идеал – но идеал, ухитрившийся изобразить идеальный мир столь практическим образом, что он не кажется призрачным. Естественное представляется не только справедливым, но и вполне возможным.

Конкретное содержание естественного права, развившегося в греко-римском мире, включило в себя несколько различных направлений мышления и опыта. Зрелая классическая концепция естественного права в некотором смысле стала одним из самых успешных сплавов греческой и римской мысли.

Простейшим из этих направлений было мышление практикующих римских юристов. Как мы видели, римское государство рано распространило свое гражданство, или частичное гражданство, на различных индивидов и целые группы. Но некоторые из них, хотя и были союзниками, в действительности оставались иностранцами. Деловые отношения между этими индивидами разного статуса вскоре стали вызывать у римских судов трудности. Юристы не могли применять в таких случаях полный римский закон, который все еще был собственностью настоящих римских граждан – их квазирелигиозной монополией. Но предположим, что два тяжущихся – например, неаполитанец и латин [То есть представитель одного из родственных римлянам италийских племен] – выросли под властью разных законов. В подобных случаях римский praetor peregrinus, судья, ведавший такими делами, пытался найти некое общее правило, нечто вроде наименьшего общего знаменателя всех этих разнообразных местных законов и обычаев. В разных местах деловые контракты требовали разных формальностей. Что же было общим в обоих случаях, что лежало в основе контракта и составляло его смысл в обоих местах? Такие вопросы задавали себе римские юристы, и отвечая на них они выработали так называемый jus gentium, «право народов», как он назывался в отличие от jus civile, римского права в собственном смысле.

Они пришли к этому действенному международному праву, к этим правилам судебной процедуры для лиц разного гражданства, сравнивая существовавшие национальные, городские или племенные законы и пытаясь найти их общие черты. Они применяли при этом своеобразное абстрактное мышление, классифицируя по некоторым признакам живые, ощутимые исходные данные. Сравниваемые законы в целом казались не очень похожими. Если вы немного разбираетесь в ботанике, вы поймете, что они поступали подобно таксономисту, обнаруживающему родство таких непохожих на первый взгляд растений как земляника, роза, яблоня и войлочная таволга – принадлежащих в действительности одному семейству. Этот вид мышления, с классификацией и раскладыванием по полочкам, весьма обычен и встречается на разных уровнях, от простого здравого смысла до науки.

Таким образом римские юристы всего лишь создали рабочее средство для решения дел, касающихся различных правовых систем. При этом они просто перенесли на разные системы то, что делали раньше, сравнивая противоречившие друг другу законы своей собственной системы. Но им трудно было не заметить, что их новый jus gentium был чем-то более «универсальным», более совершенным, более пригодным для всех людей, чем отдельные местные законы, с которых они начали свой труд. И тут им пришли на помощь греческие философы, особенно стоики, превратив jus gentium в jus naturale. [Естественное право (лат.)]

Стоики пришли к своеобразному аристократическому космополитизму, который подчеркивал общие свойства всех людей, несмотря на их видимые различия. Как полагали стоики, обыкновенные, лишенные мудрости люди замечают лишь внешнее разнообразие этого мира и его обитателей. Но мудрый стоик видит во всем Божьем творении лежащее в его основе единство. Он видит не временное и случайное, а неизменное. Природа обманывает человека, лишенного мудрости, она кажется ему непостоянной, разнообразной, изменчивой. Но тот, кто способен проникнуть в ее тайны, знает, что природа постоянна, последовательна и закономерна. Международное право, общее многим народам, jus gentium, казалось философу-стоику более естественным, чем кодексы и системы отдельных городов, племен и наций. Для правящих классов римского мира, воспитанных в уважении к закону и усвоивших стоические идеи, jus gentium стал чем-то вроде образца никогда не достижимого вполне jus naturale.

Важно подчеркнуть, что ни юрист, ни философ не смешивали то общее, универсальное и «естественное», что они искали, с тем, что мы называем «средним» или «самым обычным». Многие враждебно настроенные критики утверждали, что их идеал естественного был всего лишь скучной посредственностью, банальным усреднением регулярной частотной кривой. Но сами изобретатели естественного права вовсе не отождествляли всеобщее со средним. Универсалии [Здесь: общие понятия] юриста не сводились к самым обычным случаям юридической практики; это были основные объединяющие принципы всех правовых систем, какие он мог различить своим умом. Для стоика же идеалом было не поведение среднего человека, человека с улицы (никоим образом!), а правила поведения, выработанные долгим общением с вековой мудростью. В естественном праве «естественное» – это не то, что есть, а то, что должно быть; но оно основывается на чем-то, что есть – на вере, которая «есть».

Как мы знаем из истории, естественным было «то, что должно быть», что было желательно по крайней мере для образованных граждан самого различного расового происхождения – британцев, галлов, испанцев, греков, римлян, египтян, сирийцев. Естественное право, или его ближайшее земное воплощение, каким казалась великая система римского права, было предназначено для всех людей, в отличие от еврейского или афинского закона, составлявшего исключительное достояние одного племени. С другой стороны, это естественное право было не простым собранием практических правил для поддержания существующего порядка. Оно было также системой идеалов, высшим законом, попыткой утвердить на земле правосудие. Естественное право, порождение римского права и греческой философии, было одной из важнейших абстрактных идей западного общества. Мы еще встретимся с ним, особенно в Средние века и в восемнадцатом столетии. А в конце этой книги мы встретимся также с современными мыслителями антиинтеллектуального направления, считающими понятия вроде естественного права бессмысленными, или попросту попытками замаскировать тот факт, что человеческим обществом всегда управляли небольшие привилегированные группы. Но значение таких абстрактных идей как естественное право в системе человеческих отношений – трудная проблема; мы пока отложим эту общую проблему и ограничимся замечанием, что греко-римская концепция естественного права была некоторым идеалом, концепцией единства всего человечества, то есть в основе своей это была демократическая концепция.

Глава 4

Христианское учение