Об источниках и методе

Фонетика бесовской речи

(на восточнославянском материале)

Об источниках и методе

Магнитных записей бесовской речи в нашем распоряжении нет. Фольклористы, которые имеют богатый опыт работы в поле и к которым мы обращались с просьбой поделиться такими записями, неизменно вежливо отнекивались: сами не знаем, как заполучить. Менее всего объяснять эти отказы хочется профессиональной чертой, в фольклористах-собирателях вообще довольно заметной, — ревнивой почти крестьянской прижимистостью. Далеко не всякий из них охотно делится пока не обработанными в кабинетах полевыми данными, обычно рассчитывая в ближайшем будущем их использовать для собственных исследований: чем чёрт не шутит, не таится ли в них какая-нибудь любопытная подробность — обещание открытия, которое расторопные и не обременённые излишней щепетильностью собратья могут перехватить. Однако если судить по тому, что учёному сообществу никто из демонологов подобных записей до сих пор не предъявил, их нет и вовсе: трудно предположить существование какого-то непонятного заговора молчания вокруг ценнейшего для науки аутентичного материала.

Нечистая сила не любит документов. Как привидения не оставляют следов на фотоплёнке или в цифровой памяти новейшей фотоаппаратуры[1], так и всякие попытки записать магнитофоном или иной техникой голос домового или лешего обречены на неудачу. Прямые полевые поиски в этой области обставлены чрезвычайными сложностями: нечисть в непосредственный контакт с этнографами, фольклористами и диалектологами, по нашим сведениям, вступает исключительно редко. Она сама выбирает себе слушателя или собеседника.

Поэтому в нашем случае приходится пользоваться только вторичными источниками, из которых доверия заслуживают прежде всего (а) письменные регистрации бесовских глоссолалий в их воспроизведении лицами, которым посчастливилось таковые услышать. Кроме того, косвенные данные о фонетике бесовской речи могут быть извлечены из (б) звукоизобразительных глаголов, обозначающих речь нечистой силы, а также из (в) демонологических имён, производных от этих глаголов (и междометий). Частной — и здесь не используемой — разновидностью названных источников можно считать регистрации бесовских глоссолалий, воспроизводимых ряжеными в разнолокальной коллективной календарной обрядности, как и их упомянутого свойства имена.

Нужно отдать себе отчёт в том, что, употребляя термины «междометия», «заумь», «глоссолалии» применительно к бесовскому дискурсу, мы совершаем не очень корректную понятийную подмену, поскольку приписываем малую осмысленность и аграмматичность высказываниям, грамматика (в частности, морфология) которых нам неизвестна. То, что извне кажется нечленораздельным экспрессивным звуковым кластером с семантикой и прагматикой, которые мы определяем очень приблизительно, чаще наугад, изнутри может представлять собою вполне структурированное речевое образование на базе развитой и регламентированной грамматики. В конце концов любая речь на незнакомом языке воспринимается плохо членимой, а если обратиться к графическому представлению, то зрелище арабской вязи или китайской грамоты оказывает приблизительно такое же впечатление на лиц, не посвящённых в устройство семитских или сино-тибетских языков и письменности. Поэтому за всяким употреблением ниже терминов «глоссолалии» и «заумь» должна следовать оговорка «как нам представляется; на самом деле мы не знаем, так ли это».

При изучении бесовских глоссолалий немаловажно принять во внимание то обстоятельство, что некоторые виды и породы нечистой силы характеризуются несомненным билингвизмом. Помимо собственного идиома, на котором[2] кикиморы, лешие, полудницы, хованцы и остальные шишиги обмениваются сообщениями с себе подобными или просто ворчат что-то под нос, в контактах с человеком они могут прибегать к человеческой речи. Нередко высказывания демонических и полудемонических персонажей представляют собою макаронические тексты, когда элементы, сознанием слушателя относимые к чуждой, глоссолалической речи, перемежаются вполне осмысленными для реципиента фразами и «словами», формально тождественными междометной лексике в «нашем» языке, но относительно которых уверенности в принадлежности их именно нашему словарю всё же нет[3]. Это делает границы собственно бесовской речи довольно размытыми. Однако, как будет показано дальше, заведомые глоссолалии и осмысленные для нас высказывания нечистой силы характеризуются во многом сходной фонетической организацией.

Отбор восточнославянского материала для изучения фонетики демонических глоссолалий упирается в необходимость отлучить от него подделки и результаты книжного влияния. В ранних, начала и первой половины XIX века, «фиксациях» (типа сочинений И. Сахарова) таких фальсификаций немало. «Русалкам», например, приписываются сомнительные высказывания типа Шивда, винза, каланда, виногама, / Ийда, ийда, акумалима, битама, / Нуффаша, зинзама, охуто ми, / Копоцо, копоцам, копоцама, / Ябудалла, викгаза, мейда, / Ио Иа о, ио иа цок, ио иа паццо, ио иа папаццо / Пац пац пац пац пац пац пац пац…, а «ведьмам» — Кумара. / Них, них, запалам, бада, / Эшехомо, лапаса, шиббода. / Кумага. / А-а-а — о-о-о — и-и-и — э-э-э — у-у-у — е-е-е. / Ла-ла соб, ли-ли соб, лу-лу соб! / Жунжан. / Вихада, ксара, гуятун, гуятун. / Лифа пррада, гуятун, гуятун. / Наппалим, ваишба, бухтара. / Мазитан, руахан, гуятун. / Жунжан. / Яндра, кулайнеми, яндра. / Яндра.

Н. Маркевич интеллигентно, но решительно открещивается от сахаровских примеров: «Я полагаю, что наши малороссийские русалки этого не поют». А М. Забылин задумчиво спрашивает: «Можно ли верить тому что оне [приведённые „песни“ и отдельные „слова“. — А. Ж. ] заимствованы от какого нибудь народа?», видимо, находя их целиком плодами творчества досужего мифолога-славенолюба. Думается, однако, что в подобных текстах следует видеть и то (в меньшей степени) и другое (в явном преобладании). В иных «записях» похожие звуковые последовательности квалифицируются как заумные заговоры от русалок: эта их жанровая амбивалентность лишь ослабляет доверие к фольклорной природности текстов.

Искусственность, кабинетный характер этих псевдорегистраций сказывается в чужеродном для исконной восточнославянской фольклорной зауми приёме «абракадабры» — ступенеобразном усилении некоего короткого звукосочетания путём приращения к нему новых фонем с частичным его редуплицированием[4] (копоцо — копоцам — копоцама; пац — паццо — папаццо)[5], в возможных переделках корнеслова классических языков (каланда — не трансформ ли латинского calendae, а папаццо — не греческий ли глагол ρ α ρ ρ ά ζ ω ‘зову отцом’?), в довольно прозрачных отголосках библейской ономастики и фразеологии (наппалим — ср. Неффалим, шестой сын Иакова, колено Неффалимово, шиббода — к шаббат ‘суббота’, эшехомо — неоспоримо к латинскому Ecce homo …).

К сожалению, доверчивое отношение к подобным лингвистическим «свидетельствам» было в просвещённой публике чрезмерно велико. Даже Римский-Корсаков, взявшийся дописывать за собратьями по «Могучей кучке» оперу-балет «Млада», так и не смог исправить кошмарное либретто Гедеонова (директора Императорских театров) и некоего Крылова, которые подбили нечистую силу, населявшую царство полабских славян, прибегнуть — по-видимому, для устрашения наивного зрителя — к восклицаниям Тенемос, Бегемот, Аксафат, Сабатан!, Сагана! Буц!, Маяла, Каяла, Алегремос! и прочим уже знакомым нам шивдам, миногамам и копоцамам. [6]

Очевидно, что целям наших настоящих наблюдений такой материал не отвечает[7].