Попытка семиотической интерпретации

(1) В фонетической организации глоссолалий, которыми сыплет восточнославянская нечистая сила, главенствующая роль принадлежит периферийной артикуляции — заднеязычным взрывным и фрикативным согласным, лабиализованным гласным о и особенно у, а также, в меньшей мере, билабиальным согласным. Деятельность преимущественно окраинных речевых органов (гортани, задней части языка и губ) подчёркивается сравнительно малым присутствием в описываемом материале палатальной артикуляции согласных (любых), при которой активизируется средняя часть языка, приподнимающаяся к твёрдому нёбу, и происходит сдвиг артикуляторного фокуса к центру произносительного аппарата. Если пользоваться акустико-параметрической терминологией Якобсона — Фанта — Халле, в глоссолалиях, а также в построенных на них глаголах речи и далее в названиях разных бесов, преобладают фонемы бемольные и низкотональные, то есть благодаря своим тоновым признакам воспринимающихся как «тёмные», а не «светлые», производящие «скорее ощущение глубины, ширины, веса [тяжести. — А. Ж. ] и грубоватости по сравнению с тонкостью, высотой, лёгкостью и пронзительностью» («Введение в анализ речи»).

Метафоричность этих квалификаций, хоть и тускловатая, здесь нам на руку. Можно вспомнить ещё о тридцатилетней давности фоносемантических разысканиях психолингвиста А. П. Журавлёва.ССЫЛКА В ассоциативных экспериментах он предлагал участникам оценить той или иной звук (точнее, «звукобукву») по различным пятиступенным шкалам типа «очень сильный — сильный — никакой — слабый — очень слабый», на основании чего была выстроена таблица «фонетической значимости звукобукв» в численных оценках и могли осуществляться исследования корреляций, например, между семантикой целого и звучанием отбираемых слов в художественных текстах. На наш взгляд, его список шкалированных метафор, кладущихся в основу параметризации, малоудачен (невелик — в нём всего 25 шкал; есть противопоставления малоразличимые — «быстрый: медленный» ≈ «подвижный: медлительный» и др.). Согласно табличным данным А. П. Журав­лёва, согласные и гласные звуки, которые преобладают в глоссолалических высказываниях восточнославянской нечистой силы, в целом наглядно тяготеют к тем, которые описываются правыми членами смысловых оппозиций «хороший: плохой», «добрый: злой», «светлый: тёмный», «безопасный: страшный», «нежный: грубый», «весёлый: грустный», «радостный: печальный». В названных фоносемантических построениях не предлагались шкалы «близкий: далёкий», «свой: чужой», однако если бы они были применены, то респондентские оценки этих звуков, думается, также оказались бы ближе к правым полюсам. Утверждение, что между свойственными бесовским высказываниям периферийными артикуляциями, вытеснением звукопроизводства к краям речевого аппарата и измерительными смыслами ‘тёмный’, ‘страшный’, ‘чужой’ (т. е. ‘внешний, кромешный’) есть отношения уподобительной манифестации, было бы, пожалуй, слишком прямолинейным, но всё же можно думать, что статус иномирности бесов ищет своего знакового воплощения и в этих акустико-произносительных ранжирах.[23]

Фонетические особенности демонической речи могут найти неожиданные семиотические противовесы в фонетике человеческих возгласов, которыми сопровождаются бесогонные ритуальные отправления. Выше отмечалась чрезвычайно малая нагруженность бесовской зауми латеральными сонантами («семейство» l); они реализуются в центральной части речевого аппарата и в этом смысле могут быть противопоставлены периферийным гортанным, заднеязычным и губным артикуляциям, к которым так пристрастны демоны. В этой связи любопытен упоминаемый Н. И. Толстым каринтийский обычай в пасхальное утро кричать Alelujo!, «чтобы нечистая сила не входила в зону слышимости этого слова».[24] ССЫЛКА

(2) Отмеченное выше сходство между фонетикой бесов и голосами птиц в их отображении (восточно)славянскими языками чрезвычайно велико. В славянской глагольной лексике, описывающей голоса нечистой силы и птиц, лексемные совпадения исчисляются десятками примеров. Сближение этих двух царств в лингвистических преломлениях далеко не случайно: народная культура птицу часто рассматривает как существо «не наше» — иномирное, двумирное или «медиативное», посредничающее между «этим» и «тем» светом (что вызывается главным образом сезонными миграциями пернатых). Многие птицы (ворон, сорока, коршун, сыч, утка, удод и др.) отождествляются с нечистью, в разных локальных традициях демонические персонажи могут принимать облик той или иной птицы. Как и многие персонажи демонологии, птицы нередко выступают в функции предсказателя, голоса пернатых подвергаются толкованию, как, например, ответы домового. Конечно же, параллелизм, о котором идёт речь, — это лишь одна сторона дела (ср., например, охранительную значимость ласточки и аиста или прямо «антидемоническую» роль домашней птицы — петуха). Впрочем, сославшись на известные работы А. В. Гуры, посвящённые славянским представлениям о животных, этими констатациями здесь можно и ограничиться[25].

(3) Наконец, о семиотическом статусе явления, которое характеризует не только фонетику бесовских текстов, но пронизывает всю их ткань вплоть до синтаксиса (а также отражается в «наших» дескриптивных глаголах и субстантивах, производных от междометной лексики демонов).

Речь — о повторах. Они выявляются в цепочках тождественных открытых слогов междометного восклицания; в строении закрытого слога типа C ₁ VC ₁, становящегося корнем глагола, которым обозначается речь демонического существа; в привлекаемых туда же фонетических структурах типа C ₁ VRC ₂ / C ₁ RVC ₂, где окраинные консонантные элементы принадлежат единой группе по месту образования и различаются лишь одним признаком (твёрдость: мягкость, смычность: фрикативность, глухость: звонкость); в редуплицировании морфем и слов в пределах фразы; в повторении фразы целиком; в распространении звуков с совпадающими характеристиками на всё высказывание (аллитерации и гармония гласных в сверхсловных единицах); во многочисленных синтаксических параллелизмах и проч. (примеры см. выше). Вернувшись на мгновение к отвергнутым в начале нашей статьи книжным подделкам демонических возгласов, мы, справедливости ради, должны отметить, что повторы, в основном лексические и синтаксические, оказываются, видимо, единственной их чертой, правильно уловленной фальсификаторами.

Оценивая эту принципиальную особенность бесовской речи, мы считаем нужным сослаться на суждение О. В. Санниковой, которое было высказано в диссертации «Польская мифологическая лексика в этнолингвистическом и сравнительно-историческом освещении». Подобные явления она рассматривает в качестве «манифестаций двойственности как атрибута нечистой силы». Такой вывод может показаться несколько притянутым или по крайней мере необязательным, поскольку всякого рода удвоения, нагруженные знаковыми функциями, можно прослеживать и в иных сферах, но в его укрепление следует привести сведения Н. Я. Никифоровского: человек, вступивший в сношения с домовым, «становится задумчивым, молчаливым или говорит кратко, больше рифмою». Иначе как одержимостью бесами говорение в рифму расценено быть не может. И это известно всем.

22.8.2012

1, 18 а. л.

[1] В интернете размещено множество снимков призраков и демонов. Только в «Яндексе» поисковая фраза «привидения на фотографиях» вызывает, как уверяет заголовок одного сайта, 2 миллиона картинок, правда, с повторениями, явным плёночным браком (непрокрученные кадры с наложением изображений и под.) и наглыми подделками. Насколько нам известно, ни одна такая фотография не выдержала научной экспертизы на достоверность.

[2] Или: «собственных идиомов, на которых». Вопрос о числе таких идиомов (диалектов?) в демонологической лингвистистике даже не поставлен. Здесь мы его не трогаем по очевидной нехватке данных.

[3] Ср. сообщение знатока осетинской ситуации Людвига Чибирова: «…черти осетин говорят по-осетински, на но своём жаргоне (например вместо слова хур аныгуылд — солнце закатилось, черти говорят — хур агургур и т. д.)».

[4] Хотя сама редупликация как простейшая и древнейшая модель формообразования вполне распространена, более того — станет необходимым предметом настоящих наблюдений.

[5] Нельзя сказать, чтобы примеры таких последовательностей в фольклоре не регистрировались совсем. Но книжное их происхождение выдают легко идентифицируемые словообразовательные элементы иных языков, ср. например латинское окончание - us в словах из русского заговора от лихорадки: Пикус, пакус, алипакус.

[6] О качестве сценического баснословия тех времён и тогдашних представлениях о ранней истории славян говорят такие моменты. Смешав теонимию западных славян и южнославянскую оронимию, на безнадёжно низменный остров Рюген в Балтийском поморье либреттисты перенесли словенский национальный парк «Юлийские Альпы» с заснеженной вершиной Триглав (2 864 м), окрестными ущельями и ледниками. На их фоне развёртывается купальский сбор трав светлыми духами, разносятся лирические стенания князя Арконы Яромира, обращённые к бесплотной тени погубленной Млады, и совершаются бесчинства козловидного Чернобога со свитой. По мановению Чернобога вся его гнусная шайка (злые духи, оборотни, кикиморы, «Кащей с гуслями, Червь, Топелец, Чума и Морена») тут же оказывается во владениях Клеопатры, соратницы по злодействам («роскошный египетский зал, освещённый тёплым золотисто-багря­ным светом. В глубине через колонны виднеются пальмы и пирамиды. В зале дымящиеся курильницы»), но вся нильская экзотика благополучно рассыпается в прах при утреннем крике полабского петуха…

[7] Это не означает, что он не представляет никакого интереса для исследователя. Напротив, когда выявлены фонемные предпочтения и закономерности образования звуковых цепей в подлинной фольклорной зауми, сравнение с нею подобных поддельных бесовских высказываний может показать, по каким руслам движется непрофессиональная фонетическая мысль фальсификатора, что в свою очередь способно ярче обнаружить своеобразие материала «натурального» (в пределах отдельных этнических языков). Однако для такого рода наблюдений есть гораздо более богатые и показательные источники — например, громадная по суммарному объёму искусственная ономастика мировой фантастической литературы, начиная, например, от «Путешествий Гулливера» (с дивным консонантным нагромождением в имени houyhnhnm, которое герой романа освоил только после долгих репетиций).

[8] Представление об иноэтничности нечистой силы ярко выражено в именовании лешего в русских говорах Коми-Пермяцкого округа Евреем Евреевичем: если пасущаяся скотина заплутала в лесу, «бумажку, письмо ему пишут: „Товарищ Еврей Евреевич, выдай мне корову“» (тамошние лешие, стало быть, грамотны).

[9] В последней глагольной форме более чем вероятна севернорусская контракция á jе → á.

[10] Ср.: «…чужой гортанный язык, изобилующий шипящими…» (И. Полянская, «Прохождение тени»). Ещё лучше у К. Станиславского: «…у [!! ] многих из них [согласных!! ] есть свои тянущиеся, гортанные, свистящие, жужжащие звуки, которые и составляют их характерную особенность» («Моя жизнь в искусстве»); из этой ахинеи, несомой великим режиссёром, понятно лишь, что свист бывает гортанным: не оценённое должным образом фонетическое открытие.

[11] Несмотря на наличие в диалектах русского языка форм луки и слов с основой перелук (/ ч)- (перелукать ‘разбросать, перешвырять (всё или многое)’, перелукивать ‘перебрасывать через что-либо’, перелучать ‘перехватывать кого-либо, отрезать кому-либо путь’, ‘опередить, обогнать’, ‘предупредить’, ‘взять что-либо на время’, перелучина ‘палочка-распорка…’), осмысление возгласа проблематично, и его предпочтительно отнести к глоссолалиям.

[12] Как и в случае с луки-перелуки в восклицаниях чёрта, этот выкрик соотносим с реальным диалектным словом — рель ‘жердь, шест’, рели ‘качели’, тем более что русалки исторгают его, «качаясь на венках» (другое значение — ‘виселица’). Однако — в контексте иных русалочьих «высказываний», построенных на приёме редупликации, — соблазн трактовать его как возглас с утраченной семантикой велик, тем более что последовательности вроде Реле, реле, реле … отмечены в виде рефрена восточнославянских календарных песен — в том же ряду, что и люли-люли.

[13] Межъязыковые различия в выборе консонантных каркасов для глоссолалических конструкций ощутимы не только в речи демонов, но и в текстах, исходящих от людей. Так, Н. И. Толстому заумный фрагмент в сербском магическом тексте Тапа-лупа, тапа-лупа на русский язык пришлось перевести как Трах-тарарах, трах-тарарах («Защита от града в Драгачеве…»), заменив латеральный вибрантом, билабиальный смычный — заднеязычным спирантом и дополнив единственный в исходном тексте тип слогопостроения CV структурами C ₁ VC ₂ и C ₁ RVC ₂.

[14] Если к ним не относить аффективные растяжки звуков, записываемые с повторением гласной буквы: о-о-о и т. п.

[15] Глагол со значением ‘помещать тесто в форму’, ср. пό хтушка ‘форма для выпечки хлеба’.

[16] ‘Головной убор, волосник’.

[17] Толкуя русские названия лихорадок, А. В. Юдин предположил, что имя грынуша связано с грыня арханг. ‘гридница’, казан. ‘изба (?)’ и «переводится» как ‘избяная’ ССЫЛКА?. Похожих мотивировок рядом нет в помине, параллелями эта догадка не поддержана. Скорее всего в источнике мы имеем весьма стандартный lapsus legendi: грынуша ← * грыкуша, ср. звукоподражательный глагол диал. грычать (~ гыркать и под.).

[18] Об этимологическом конфликте, связанном с различением этих двух формально-смысловых узлов и в случае мифологизованного имени кукушка (обряд крещения и похорон кукушки) решаемого в пользу второго, «незвукоподражательного» понимания, см. в нашем докладе на XIII съезде славистов ССЫЛКА.

[19] Совпадение этого имени с библейским Ахоха (2 Цар 23: 9) представляется чистой случайностью.

[20] Ср. рус. диал. гежка ‘дежа’, с одной стороны, — дейша ‘гейша, крой женского пальто’, с другой; дягиль / дигиль — дядиль — гигиль, в болгарском дявол — гявол и под.; в македонской орфографии ѓ, в албанской gj, в венгерской gy обозначают звук [d’] и т. д.

[21] Один наш крымский знакомый остроумно подметил, что местные голуби, несомненно умеющие грамоте, воркованию учились, читая аббревиатурное название Української республiканської контори з торгiвлi в курортних мiсцевостях, которое в Крыму со второй половины 50-х годов украшало едва ли не каждую магазинную вывеску: Укркурортторг.

[22] Доказанный или возможный заимствованный характер некоторых слов в приведённом перечне (русизмы, полонизмы, румынизмы; к последним относится слово гугур) для включения сюда не оказывается препятствием. В силу дескриптивной подоплёки таких имён, внятной носителю соседнего языка, в его сознании от исконных фактов в обсуждаемом отношении они не отделяются.

[23] Восточнославянские языки в фонетических наклонностях, которые просматриваются при номинации нечистой силы, далеко не одиноки. Ср. демонические имена кашуб. hophop, кашуб.-словин. kuka, чеш. Hejkalo, серб.-хорв. куга и т. п., а за пределами славянских языков — литов. kaũ kas ‘домовой’, ‘карлик, гном’, ‘душа некрещёного ребёнка’, ‘чёрт’, латыш. kauks ‘чёрт’, прусск. cawx ‘чёрт’, нем. He-mann, греч. Ἠ χ ώ Эхо (нимфа), также ‘отголосок; шум, крик’, Γ ο ρ γ ώ Горгона (вместе со слав. * groza своим существованием в конечном счёте обязанное, по одной из имеющихся этимологий, звукоизобразительному началу: * g-r-g / g’‑) и т. д.

[24] Звуковой комплекс lel- в составе названий славянских мифонимов встречается, но это либо имя мифологического персонажа, отмеченного положительной оценкой, при этом чисто книжного (русский Лель, «dubrovač ki bog ljubavi Leljo „Amor“»), либо умилостивительное именование олицетворённой болезни (болг. леля, лелица и под., возводимые к термину родства ‘тётка’, ‘сестра’), дальше — названия ролей в календарных играх (типа вост.-слав. Леля / Ляля), которые, в сущности, мифонимами не являются.

[25] Разве что добавить этологическое наблюдение Пушкина о сходстве русалочьего образа жизни с птичьим: «на ветвях сидит».