Глава 5. Комплекс Ионы 2 страница

Чревовещание само по себе — если вспомнить возбужден­ное им изумление — могло бы послужить темой объемистых исследований. Это случай исполненной занятного цинизма воли к обману. Приведем любопытный пример. В книге «Имена птиц» аббат Венсело целую страницу посвящает вертишейке, коей приписывает эпилептические конвульсии, одновремен­но инкриминируя ей лень. «Наконец, — утверждает он, — вертишейка находит удовольствие, изображая чревовещате­ля, сидящего в дуплах полых деревьев, где она находит при­станище; затем она покидает свои мрачные убежища, дабы удостовериться во впечатлении, производимом ею на своих слушателей, и продолжает представление, меняя позы и крив­ляясь, будто настоящая акробатка.» (р. 104). Между шпагог­лотателем и чревовещателем есть место для прямо-таки бур­лескной комедии живота, каждый пузатый образ которой выказывает массу всяческих интересов.

Порою же чревовещание принимали за голос демона. Фарс, как это часто бывает, оборачивается мерзостью (см. Коллен де Планси, Адский словарь, ст. «Malé fices» — чары, порча). В сказке Перро «Феи» злая девочка выплевывает жаб при каж­дом слове, выходящем у нее изо рта. Стало быть, у нее в животе есть все голоса дурной совести¹².

Все эти образы могут показаться далекими друг от друга и ведущими в разные стороны. Но если мы будем восприни­мать их у их истоков, мы не сможем не признать, что все они — образы существ, обитаемых другими существами. Сле­довательно, этим образам предстоит найти место в феноме­нологии полостей.

¹² См. сказку братьев Гримм «Три человечка в лесу», где добрая девоч­ка с золотым сердцем выплевывает при каждом слове кусочки золота, а ее злая сестрица — жаб.

VI

В книге «Психология трансфера» К. Г. Юнг дает образу Ионы настоящее алхимическое выражение, и с нашей точки зрения это выражение является чрезвычайно ценным, по­скольку оно сводится к материальному, т. е. сопричастному сокровенности материи, представлению того, что традицион­ный образ представляет в царстве форм (Die Psychologie der Uebertragung, S. 135). На языке алхимии речь идет уже не об омоложении некоего персонажа, а об обновлении материаль­ных первоначал. Во чреве алхимического сосуда материю, которую необходимо подвергнуть очищению и возгонке, вве­ряют изначальной воде, ртути философов. Если же сохраня­ются формальные образы, они превращаются в метафоры. Например, обновляющее соединение происходит в водах мат­ки, «in der Amnionflü ssigkeit des graviden Uteras» (S. 130) (в амнионной жидкости утробы беременной женщины).

Не следует удивляться тому, что задействовано в столь ин­тимно связанной с человеком системе обозначений все под­сознание алхимика. Когда мы читаем этого Иону-алхимика, нас приглашают грезить вглубь, следовать всем образам в глу­бинном измерении. Вот схема этого погружения, в направле­нии которой мы должны ощущать утрату формальных образов при нарастании образов материальных:

принцип ассимиляции — принцип радикальной влаги.

Эта нисходящая шкала должна помочь нам при спуске в наше бессознательное. Она выстраивает порядок символов, слишком наскоро принимаемых классическим психоанали­зом за эквивалентные ¹³.

¹³ См. Silberer H. Probleme der Mystik und ihrer Symbolik, p. 156: «Erde, Hö hle, Meer, Bauch des Fisches, u. s. w., das alles sind auch Symbole fü r Mutter und Mutterleib.» (Земля, пещера, море, брюхо рыбы и т. д. — все это также символы матери и материнского лона.) Само собой разумеется, что на алхимических гравюрах гомункулуса часто изображали плаваю­щим или стоящим в центре реторты. Но ради получения первоначала необходимо уметь стереть репрезентацию, надо грезить вглубь.

Кажется, что последовательно утрачивая контуры созна­тельной жизни, образы наделяются все большей теплотой, нежной теплотой бессознательного. И как раз ртуть, суб­станциализирующую всякую текучесть и всякое ассимиля­тивное растворение, Юнг называет хтоническим образом бес­сознательного, которое — сразу и вода, и земля, своего рода глубинное тесто. Но ведь именно вода обладает для бессозна­тельного наибольшей глубиной. И ассимилирует тоже она, например, в виде желудочного сока.

Итак, хотя впоследствии у нас и будет возможность сопо­ставить Троянского коня хитроумного Одиссея с китом Ионы, необходимо уже сейчас различать их инстанции бессозна­тельного. Кит находится в море, он «вставлен в рамку» воды, он представляет собой воду в первой степени. Его бытие, его позитивный и негативный экзистенциализм обыгрывает ди­алектику любви к воде и водянки. Мы ощутим эту диалек­тику в действии после того, как ослабим яркость четко очер­ченных образов, как раз после того, как предадимся медита­циям над материальным выражением алхимических образов. Как писал об этом Юнг: «Ja selbst die Mater Alchemia ist in ihrer unter Kö rperhä lfte hydropisch» (Ведь даже Мать Алхимия в нижней части своего тела страдает водянкой) (Die Psychologie der Uebertragung, S. 165). Для грезящего на уровне стихий любая беременность развивается как водянка. Она представ­ляет собой избыток воды.

Если же теперь мы пожелаем избавиться от всяких наи­вных образов и последовать за алхимиком в его мыслитель­ном усилии, в его овладении иллюстрированием собствен­ных отвлеченных идей, касающихся сокровенности субстан­ций, нам необходимо будет рассмотреть взаимодействие кру­гов и квадратов. В этом случае мы будем считать, что значи­тельно дистанцировались от глубинных грез; фактически, мы вплотную приблизились к архетипам.

Действительно, тот, кто вычерчивает круг, наделяя его символическими ценностями, более или менее скрыто грезит о животе; а тот, кто вычерчивает квадрат, придавая ему сим­волические ценности, строит некое пристанище. Мы не так-то легко расстаемся с бессознательными проблемами ради подлинно геометрических.

Если нам требуется дальнейшее приближение к истокам в царстве архетипов, то, возможно, имеет смысл проиллюстри­ровать кр у гом женский комплекс Ионы, а квадратом — од­ноименный мужской комплекс. Тем самым можно придать полное фигуративное сновидческое выражение архетипам «ани­мус» и «анима», что будет соответствовать их бессознатель­ным потенциям. Впрочем, не следует нарушать основопола­гающей двойственности, которую выдвинул Юнг, связывая анимус с анимой. В этом случае у нас было бы два фундамен­тальных типа Ионы, соответствующих приводимым ниже схемам: анима в анимусе и анимус в аниме.

Как бы там ни было, отношения между анимой и аниму-сом регулируются диалектикой обволакивания, а не разделе­ния. И в этом-то смысле бессознательное в своих наиболее изначальных формах гермафродитично.

Фигура, заимствованная из одной алхимической книги 1687 г. и воспроизведенная в книге К. Г. Юнга «Психология и алхи­мия» (S. 183), изображает квадрат, в который вписан круг. Внутри квадрата находятся две фигурки, мужчина и женщи­на. Подпись такова: Квадратура круга. Но ведь это изобра­жение не является исключительным, и если провести его ана­лиз, опираясь на комментарии, приведенные авторами-алхи­миками, мы уразумеем смешанный характер их убеждений. Они стремились прояснить реалистические интуиции с по­мощью геометрических. Квадратура круга означает здесь объе­динение мужского пола с женским в некую тотальность по­добно тому, как в одной и той же фигуре мы объединяем круг, вписанный в квадрат, или квадрат, вписанный в круг. Такое смешение ценностей наглядного изображения с ценно­стями бессознательных убеждений весьма отчетливо характе­ризует комплексуальный характер подобных грез¹⁴.

¹⁴ См. Lœ ffler-Delachaux. Le Cercle. Un Symbole.

Мы полагаем, стало быть, что предлагаемые нами схемы являются абстракциями лишь внешне. Они помещают нас у самих истоков потребности изображать, выражать, убеждаться в существовании сокровенной реальности посредством изобра­жений и выражений. Отгородиться — вот великая человеческая греза. Обрести замкнутость изначального покоя — вот желание, возрождающееся с того момента, как мы начинаем грезить спо­койно. Образы убежища исследовались слишком уж часто, как будто воображение стремится предотвратить реальные трудно­сти, а существованию непрестанно что-то угрожает. И действи­тельно, стоит лишь начать анализировать комплекс Ионы, как мы увидим, что он предстанет как ценность, сопряженная с блаженством. Впоследствии комплекс Ионы отметит всевоз­можные фигуры убежищ изначальным знаком нежного, тепло­го блаженства, которому ничто не угрожает. Поистине это абсо­лют сокровенности, абсолют счастливого подсознания.

Итак, на страже этой ценности будет стоять всего лишь один символ. И бессознательное уверится в замкнутости круга в такой же степени, что и искушеннейший геометр: если мы дадим возможность грезам о сокровенном следовать своей дорогой, то посредством непрерывной инволюции мы обнару­жим все степени обволакивания, а рука грезящего вычертит изначальный круг. Стало быть, кажется, будто самому бессозна­тельному ведома сфера Парменида^A как символ бытия. И этой сфере не свойственны рациональные красоты геометрического объема, ей присуща непреложная безопасность живота.

VII

Уже в силу того, что психоаналитики разрабатывают но­вые типы психологического истолкования, они имеют опре­деленную тенденцию отвечать одним словом на сложные воп­росы обыкновенного психолога. Если их спросят, откуда бе­рется более или менее серьезный интерес к образам Ионы, то

^А Парменид Элейский (ок. 515 — ок. 470 до н.э.) — древ.-греч. фило­соф. Своим утверждением «Бытие существует, а небытие не существует» основал западную онтологию. Считается противником Гераклита, утвер­ждавшего противоположное. От его сочинения «О природе» сохранилось 60 стихов.

они ответят: это особый случай процесса идентификации. Бессознательное, по сути дела, обладает изумительной спо­собностью к усваиванию. Оно одушевляется непрестанно во­зобновляемым желанием усваивать все события, и это ус­ваивание является столь полным, что бессознательное, в от­личие от памяти, уже не может ни отдалиться от собствен­ных приобретений, ни вытащить прошлое на свет. Прошлое в него вписано, но оно не прочитывается. Это делает тем более важной проблему выражения бессознательных ценнос­тей. Итак, если мы подчиним образы Ионы общему закону усваивания, останется объяснить, как эти образы множатся и отличаются друг от друга, почему они стремятся столь по-разному выражаться. Психоанализ, следовательно, должен учитывать эту проблему выражения, рассматривая выраже­ние как, в конечном счете, подлинную диалектику процесса

усваивания.

Случаи комплекса Ионы весьма благоприятствуют изуче­нию такой проблемы проекции фантазмов на образ, поскольку у этого образа имеются в прямом смысле объективные черты. Фактически можно сказать, что здесь очерчено возвращение к матери. Штекель^{A, 15} приводит случай тринадцатилетнего боль­ного, который оживлял этот фантазм так: ему хотелось по­знать изнутри чудовищно огромное тело некоей великанши. Он воображал качели, установленные внутри тела великан­ши, что казалось ему сочетанием всех видов упоения. Ее живот достигал десяти метров в высоту. Штекель усматрива­ет здесь проекцию в масштабе тринадцатилетнего грезовидца пропорций, связывающих эмбрион с матерью. Вот так смут­ные импульсы, называемые психоаналитиками термином воз­вращение к матери, находят наивное визуальное представле­ние. Здесь проявляется потребность видеть, и это тем более характерно, поскольку она соотносит грезящего с пренаталь­ным периодом, когда он ничего не видел. Поразмыслив над этим примером, мы дойдем до корня потребности в образах.

^А Штекель, Вильгельм (1868—1940) — австр. психоаналитик. Один из первых адептов психоанализа. После разрыва с Фрейдом в 1912 г. обвинял последнего в плагиате (теории либидо и методов лечения).

¹⁵ Цит по.: Silberer H. Probleme der Mystik und ihrer Symbolik, p. 198.

Несомненно, потребность эта удовлетворяется здесь весьма грубо и крайне наивно. Грезовидец склеивает бессознатель­ные элементы с сознательными, не различая их оттенков. Но как раз это отсутствие оттенков и превращает образ Ионы в схему, полезную для психоаналитической трактовки фантаз­ма возвращения к матери.

VIII

Психоаналитики часто забывают об одном элементе мифа. По существу, забывают о том, что Иона вышел на свет. Не­зависимо от объяснения комплекса Ионы с помощью соляр­ных мифов, в этом «выходе» присутствует категория обра­зов, заслуживающих внимания. Выход из живота автомати­чески становится возвращением к сознательной жизни и даже к жизни, стремящейся к новому сознанию. Этот образ выхо­да Ионы мы без труда соотнесем и с темами реального рож­дения, и с темами рождения посвященного после инициа­ции, и с алхимическими темами субстанциального обновле­ния (см. Wiedergeburt // Silberer H. Probleme der Mystik und ihrer Symbolik, pp. 194 suiv.).

Доктор Анри Флурнуа, внимательно рассмотрев изобра­жения на гербах, делает следующие замечания: «Иногда в гербах встречается (фигура) ужа, изрыгающего пламя или заглатывающего ребенка. Мне кажется, что геральдисты со­вершают ошибку в способе интерпретации этого последнего изображения; животное не заглатывает маленького челове­ка, как считают они, а извергает его из себя. Это объясне­ние представляется мне наипростейшим... Если змей, выпле­вывающий пламя, благодаря своему итифаллическому^A смыс­лу весьма выразительно отображает идею творческой мощи, то понятно, что образ змея, извергающего ребенка, симво­лизирует эту идею еще лучше»¹⁶. Впрочем, здесь можно за­метить своего рода презрительное творение, когда творит самец, буквально выплевывающий своих детей.

^А Итифаллический — о статуе или персонаже: с пенисом в состоянии эрекции.

¹⁶ Internationale Zeitschrift fü r Psychoanalyse, 1920.

Как бы то ни было, массу литературных образов выплевы­вания, дающего потомство, можно найти с достаточной лег­костью. Вкратце приведем один пример. «Плоды раскрыва­лись, давая рождение крокодилятам, из пастей которых вы­бегали головы женщин и мужчин. Эти головы преследовали друг друга и попарно соединялись с помощью губ»¹⁷. Вот вам функция, обратная (Ионе)², которую склонный к фантазиям алгебраист для удобства собственных классификаций преспо­койно запишет как (Иона)².

«Здравомыслящий» читатель поспешит заклеймить необосно­ванность этого образа, относящегося к прекрасной эпохе сюрре­ализма. А, между тем, нам удастся лучше оценить онирическую ценность образа, вышедшего из-под пера Рибмон-Дессеня, если мы сравним его с древними образными системами: женщина, выходящая из пасти крокодила — ведь это рождение сирены.

На гравюре, воспроизведенной на 610 странице книги Юнга «Psychologie und Alchemie», на миниатюре XVIII века Вишну изображен выходящим изо рта рыбы. Точно так же старин­ные гравюры, изображающие сирен, довольно часто наводят на мысль о женщине, выходящей из рыбьей чешуи, будто из некоего чехла. Сколь бы мало мы ни прислушивались к гре­зам, они с легкостью следуют этому импульсу, исходящему от образа, как будто в сирене запечатлены рождение жизни и ее краткая океаническая родословная. Если мы будем спо­собствовать проявлению бессознательного с помощью таких образов, мы вскоре уясним, что водяная сирена представляет собой не просто соположение двух форм: ее происхождение гораздо глубже, нежели непринужденность мускульных дви­жений пловчихи. Образ сирены соприкасается с бессозна­тельными зонами матки вод.

IX

Разумеется, мы не должны отслеживать все усилия по ра­ционализации, затраченные на подтверждение того, что жи­вотные якобы пребывают в человеческом теле. Достаточно привести несколько примеров.

¹⁷ Ribemont-Dessaignes G. L'Autruche aux Yeux clos, 1925.

Распайль, придающий громадное значение влиянию жи­вотных на здоровье человека, собрал множество историй о змеях, проскальзывающих в человеческое тело¹⁸. «Змеи ищут молочных продуктов и падки на оглушающее их вино. Кое-кто видел, как они доили коров, их даже находили на дне чанов с молоком! Они могут проскальзывать в какой-либо орган, не причиняя на своем пути ни малейшей боли. Так почему бы им не питаться молоком в желудке ребенка, а вином — в желудке пьяницы, как будто отправляясь в молочную лавку или в бочку?» И далее: «Вообразите, как маленькая змейка поздней осенью ищет убежище, чтобы свернуться и погреться; вообразите, как она пролезает под юбки заснувшей крестьянки; не сможет ли потребность в зимней спячке заставить ее проскользнуть через влагали­ще в маточную полость, чтобы съежиться там в оцепене­нии?»

Помимо этой попытки обсуждения, где присутствуют эле­менты разной степени объективности, у Распайля можно найти весьма любопытный оборот речи, который приведет нас в мир грез.

Распайль говорит, что в сообщении Плиния о том, что некая служанка смогла забеременеть от змея, нет ничего чу­десного, «если мы вообразим, что этот маленький змей, пользу­ясь пригрезившимся спазмом, вошел во влагалище спящей слу­жанки, что он вышел оттуда более непокорным, ибо претер­пел много мук, и тем самым причинил ей все боли, встреча­ющиеся при выкидыше»¹⁹. Так необходимо ли, чтобы спазм грез с такой легкостью реагировал на столь исключительный случай, когда змейка действительно ищет себе пристанище? Только бог сна сможет распределить окказиональные причи­ны с такой легкостью, установив отношения между миром реальности и миром грез. Раз уж нам пришлось начать анек­дот с пригрезившегося спазма, почему бы не списать его це­ликом на счет наваждения?

¹⁸ Raspail F. Histoire naturelle de la Santé et de la Maladie..., 1843. T. I, p. 295.

¹⁹ Курсив автора.

X

Поскольку образ Ионы во чреве китовом пользуется та­кой популярностью, он, вероятно, имеет более глубокие кор­ни, нежели просто забавная традиция. Ему должны соответ­ствовать грезы более сокровенные и не столь объективные.

По существу, эти грезы зачастую происходят от хорошо известного психоаналитикам смешения сексуальной и пище­варительной функций живота. Попытаемся различить эти две зоны бессознательного чуть отчетливее.

В пищеварительной форме образ Ионы соответствует алч­ности, с которой пищу глотают, не тратя времени на ее пере­жевывание. Похоже, что обжора, движимый примитивными бессознательными удовольствиями, возвращается в период сосания материнской груди (sucking). Наблюдатель-физионо­мист обнаружит черты сосунка на лице пожирателя устриц — редкого блюда, которое жители Запада проглатывают «живь­ем». На самом деле, представляется, что можно выделить две стадии орального бессознательного: первая соответствует воз­расту, когда пищу глотают, вторая — когда ее грызут. Обра­зами этих двух стадий могут служить кит Ионы и Людоед из сказки «Мальчик-с-Пальчик». Заметим, что для проглочен­ной жертвы первый образ кажется совсем не таким устра­шающим, как второй. Если же мы отождествим себя с гло-тателем, то в промежутке между первым и вторым образами появляется новый порядок агрессивности. Воля к прогла­тыванию весьма слаба по сравнению с волей к откусыванию. Психолог воли должен интегрировать различные коэффици­енты в столь динамически разных образах. Здесь обновится вся гастрономия, для которой психическая подготовка необ­ходима в той же степени, что и кулинарная. Мы без труда поймем, что еду следует оценивать не только согласно пита­тельному балансу, но еще и по должному удовлетворению, доставляемому всей полноте бессознательного бытия. Необ­ходимо, чтобы в хорошей еде объединялись сознательные и бессознательные ценности. Наряду с субстанциальными жер­твами, приносимыми воле к откусыванию, она должна вклю­чать в себя чествование блаженного времени, когда мы все проглатывали с закрытыми глазами.

Впрочем, поразительно, что мифологи имплицитно при­знали различие между двумя уровнями бессознательного, со­ответствующие двум действиям — откусыванию и проглаты­ванию. Шарль Плуа пишет: «Проглатывая героя, корова из Вед способствует его исчезновению либо делает его невиди­мым: мы, разумеется, соприкасаемся с мифическим фактом, ибо герой проглочен, но не пожран; он еще вылезет ради развязки.» Проглочен, но не пожран — вот чем отличаются все дневные мифы от мифов ночных. Несомненно, рацио­нальное объяснение стремится понять этот факт наскоро и не принимая во внимание онирических ценностей; оно ска­жет: раз уж сказка должна вернуть нам героя во всем блеске нового дня, разумнее было бы не разрывать его на куски. Но не видно, отчего миф должен внезапно заболеть ленью в производстве чудес. В действительности, пожирание подра­зумевает более осознанную волю. Проглатывание же пред­ставляет собой более примитивную функцию. Потому-то гло­тание — функция мифическая²⁰.

Проглоченный не претерпевает настоящего несчастья, он не обязательно становится игрушкой бедственного происше­ствия. Он сохраняет некую доблесть (valeur). Как заметил К. Г. Юнг: «Когда индивида проглатывает дракон, это не толь­ко отрицательное событие; если проглоченный персонаж яв­ляется настоящим героем, он проникает прямо в желудок чудовища; мифология говорит, что герой попадает в желудок кита вместе со своим суденышком и оружием. Там он изо всех сил пытается взломать стенки желудка обломками свое­го ялика. Он погружен в глубокий мрак, а тепло такое, что он утрачивает волосы. Затем он разводит внутри чудовища костер и стремится найти жизненно важный орган, сердце или печень, каковые и пронзает мечом. В продолжение этих приключений кит плывет в западных морях в сторону Восто­ка, а на Востоке море выбрасывает на побережье его мертво­го. Догадавшись об этом, герой вспарывает киту бок и выхо-

²⁰ См. Bré al M. ^AHercules et Cacus. É d. 1863, p. 157.

^A Бреаль, Мишель (1832—1915) — франц. лингвист. Учился в Берли­не у Ф. Боппа, чьи труды по сравнительному языкознанию переводил в 1866—1872 гг., тем самым став первым французским компаративистом. Осн. труд — «Опыт о семантике» (1897).

дит оттуда — этакий новорожденный — в час солнечного восхода. Но это еще не все, из кита он выходит не один, внутри кита он обнаружил своих усопших родителей, духов своих предков, а также стада, составлявшие богатство его семьи. Всех их герой выводит на свет Божий ради восстанов­ления и полного обновления природы. Таково содержание мифа о ките или драконе» (L'Homme à la Dé couverte de son Ame. Trad., p. 344).

Чтобы событие сохранило свои мифические ценности и бессознательные функции, оно должно быть кратким. Сле­довательно, чересчур подробные повествования утрачивают мифические ценности. Писатель, который делает своего ге­роя по-человечески слишком ловким, сглаживает его косми­ческое могущество. Этот изъян часто встречается в мифоло­гиях, пересказанных для детей. Посмотрим, к примеру, как Натаниэль Готорн пересказывает бой Кадма с драконом: пасть дракона «производила впечатление большой кровавой пеще­ры, в глубине которой все еще шевелились ноги его после­дней жертвы, проглоченной единым махом...»²¹. Это сравне­ние глотки чудовища с пещерой ставит проблемы, каковые мы лучше уразумеем, когда исследуем образы грота и при­зн а ем изоморфность всех образов глубины. Впрочем, после­дуем за повествованием американского сказочника. Вот ге­рой. Перед этой кровавой пастью-пещерой «достать меч... и ринуться в омерзительную бездну оказалось для Кадма де­лом одного момента. Эта отважная хитрость восторжествова­ла над драконом. Получилось, что Кадм ринулся в его глотку так глубоко, что ряды ужасных зубов не смогли над ним зам­кнуться и не причинили ему ни малейшей боли.» И вот — нападение на чудовище изнутри, за тремя рядами зубов. Кадм «рубит и перетряхивает его кишки». Он вылезает победителем из брюха монстра, которому только и остается, что испустить дух. Весьма забавна в этом отношении гравюра Берталля^А,

²¹ Hawthorne N. Le Livre des Merveilles. 2e partie. Trad., 1867, p. 123.

^A Берталль (Шарль Альбер д'Арну) (1820—1882) — франц. рисоваль­щик и карикатурист. Опубликовал множество иллюстраций к популяр­ным романам, а также в журналах и альбомах. Само имя «Берталль» — анаграмма имени «Альберт».

иллюстрирующая французское издание. Своей ребяческой отвагой она понравится любому ребенку. Она наивно ис­пользует счастливый конец мифов с комплексом Ионы, весьма «простецки» задействует двойственный характер цен­ностей, уклоняясь от ответа на вопрос о максимуме мощи, распределенной между глотателем и проглоченным. В книге Натаниэля Готорна множество других примеров чересчур «ис­толкованных» мифов. Тем самым немало ростков подлинно­го ониризма оказалось задушенными из-за выкладок, цель которых зачастую состоит в том, чтобы преподать детям «об­разный» урок.

Но к образу Ионы пищеварительного нередко примеши­вается половой компонент, каковой нам надо вкратце обо­значить. И тогда образ поддается отчетливому соотнесению с мифами о рождении. Так, когда мать китайского бога Фо^А «была им беременна, ей приснилось, — говорит Коллен де Планси, — будто она проглотила белого слона»! Медицинс­кие анналы проявляют интерес к анекдотам, представляю­щим собой настоящие индивидуальные мифы. И опять же Распайль рассказывает, что некая девица «ввела себе во вла­галище куриное яйцо, которое прошло в этой среде все фазы инкубации, так что она смогла разрешиться живым цыплен­ком». Между этими двумя фактами — легендарной женщи­ной, проглотившей слона, дабы забеременеть богом, и де­вушкой, столь «интимно» высиживающей куриное яйцо, мож­но нагромоздить множество фантазмов. Теория взаимовло­жения зародышей, возможно, является своего рода комплек­сом Ионы ученого. У этой теории отсутствует какая бы то ни было описательная база, зато к ней нетрудно подобрать леген­ды. Так, некий автор, описывающий лечение женских болез­ней в книге «Натуральная химия», утверждает: «" Le Journal d'Allemagne" сообщает о маленькой девочке, которая родилась беременной, подобно мышам, выходящим брюхатыми из жи­вотов своих матерей, если верить в этом естествоиспытате­лям.» (Duncan D. Chymie naturelle..., p. 164). Поразмыслив над такими текстами, можно убедиться, что в комплексе «хорошо устроившегося» Ионы всегда есть половой компонент.

^А Т.е. Будды.

Вот и Шарль Бодуэн^А сопоставляет комплекс Ионы с ми­фом о новом рождении. «Герой, — пишет он, — не доволь­ствуется возвращением в материнское лоно, но снова выхо­дит из него, как Иона из кита или Ной из ковчега.» Бодуэн применяет это замечание к Виктору Гюго²². Он цитирует странное место из «Отверженных», где рассказчик помещает своего юного героя Гавроша в брюхо каменного слона, сто­явшего тогда на площади Бастилии. Гаврош изведал «то, что пришлось пережить Ионе в библейском чреве китовом». Пе­речитайте соответствующую страницу «Отверженных»: ничто не готовит этого сближения сознательно. Для него надо най­ти неведомые разуму основания. Впоследствии мы увидим, что в произведениях Виктора Гюго важно учитывать бессоз­нательную инстанцию.

XI

Сославшись на образ, в который в сознательной жизни никто не верит, но который между тем выражает своего рода убеждение жизни бессознательной, мы пожелали доказать, что у самых безудержно фантастических образов истоки, мож­но сказать, почти естественные. Поскольку этот образ уже вчерне проиллюстрирован в наших замечаниях, теперь не со­ставит труда предположить существование «Ионы скрытого», даже если образ уже не получит ни традиционного имени, ни даже характерных черт.

При диагностике образов необходимо даже отделить от чересчур показных образов образы, утрачивающие свои та­инственные чары, так что психоанализ литературы столкнет­ся с тем же парадоксом, что и психологический психоанализ: явный образ — не всегда примета мощи стоящего за ним образа скрытого. И именно здесь материальное воображение, функция которого состоит в воображении образов формы вглубь, призвано обнаружить глубинные инстанции бессоз-

^А Бодуэн, Шарль (1893—1963) — франц. психоаналитик юнгианского толка и лит. критик. Один из инициаторов внедрения психоанализа в лит. критику. Автор книг о Л. Толстом, Э. Верхарне и В. Гюго.

²² Baudouin Ch. La Psychanalyse de Victor Hugo, pp. 168—169.

нательного. Приведем единственный пример показных обра­зов, вызванных, как нам кажется, характером литературного метода. Золя пишет в начале «Жерминаля»: «Шахта прогла­тывала людей по двадцать-тридцать, — к тому же, столь лег­ким движением гортани, что казалось, будто она не ощущает, как они пролетают». (Ed. parisienne. T. I, p. 35). Образ про­должается на страницах 36, 42, 49, 82 и 83 с такой настойчи­востью, что рудник принимает облик прожорливого монстра в социальном смысле. И действительно начинает казаться, что поляризация всех этих образов устремлена к финальной метафоре. Они теряют непосредственное воздействие.