Тема 32.

Каковы причины и последствия “хандры” Онегина? (По роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин».)

Автор не зря сердился на “самолюбивую ничтожность”, которая в последней главе романа попыталась уравнять Онегина с собою. С другой стороны, первая глава представляет собой абсолютно вымороченный день Евгения, который как раз и старается поначалу ничем не отличаться от других.

Вот автор пишет:

Бывало он ещё в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут…

Но оказывается, что “ещё в постеле” в данном случае — не утро, и “на вечер” не значит вечер. “Утро в полночь обратя… // Проснётся за полдень”, — устанавливает автор цикличность светского времени.

В такой цикличности привычный человеку обеденный час не совпадает с “обедом”, который прозвонит герою его “недремлющий брегет”. К тому же “обед” и не просто еда, призванная удовлетворить естественное чувство голода. Определяемый брегетом, он — ритуал, заканчивающийся с началом нового ритуала независимо от того, насытился ли человек:

Ещё бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.

Всесильный в установленной им цикличности брегет властвует над человеком, превращая его в свою марионетку, в марионетку условностей.

Заурядный человек, несомненно, смирился бы с таким существованием, но Онегин незауряден: ему опротивела такая жизнь, или, как написал об этом автор, “наскучил света шум”.

И даже не просто “наскучил”: “Он застрелиться, слава богу, // Попробовать не захотел, // Но к жизни вовсе охладел”. А вот это и есть главный симптом хандры, о которой мы достаточно много говорили выше. Добавим к этому, что хандра, по авторскому указанию, следует за Евгением повсюду, “как тень или верная жена”, отравляя его существование разъедающим душу неверием в ценностный смысл жизни.

Разумеется, всё не так просто. Евгений, к примеру, получил возможность применить на собственной практике экономические рецепты Адама Смита, о выгоде которых пытался некогда втолковать своему отцу. “Отец понять его не мог, // И земли отдавал в залог” — в результате чего окончательно промотался. А Евгений извлёк из управления хозяйством и собственную пользу, и пользу своих крепостных.

Но таково уж следствие поражённых хандрою людей, что она не даёт им постичь собственное предназначение, понять, для чего они существуют, для чего существует мир.

Поэтому из Евгения не то что не получился исправный помещик, ему попросту надоело им быть, как надоело в будущем вести “святую” жизнь в деревне, и он грубо прервал её “святость”, зло подшучивая над Ленским на Татьяниных именинах и тем самым нарываясь на вызов на дуэль, который незамедлительно последовал.

Ах, как хочется Евгению в данном случае проявить свою независимость. Он оскорбит “старого дуэлиста” Зарецкого тем, что возьмёт себе в секунданты собственного слугу, которого к тому же отрекомендует “честным малым”, что заставит враля Зарецкого “закусить губу”. Но этим удовлетворит лишь собственное тщеславие. Ибо нет в этом внутренней свободы, нет независимости духа, а есть неосуществимое, в сущности, желание притупить в душе острейшее недовольство собой, обусловленное зависимостью от того же Зарецкого:

Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шёпот, хохотня глупцов…

Конечно, как сказал автор, Онегин с Ленским были “от делать нечего друзья”. Но и убийство Ленского, по существу, оказалось “от делать нечего”, ибо случилось в угоду общественному мнению, в угоду его инерции, которую Онегин преодолеть не смог.

Любопытно, как вспоминает Онегин об этом убийстве в письме Татьяне:

Ещё одно нас разлучило…
Несчастной жертвой Ленский пал…

Показательны эти многоточия, свидетельствующие, как тяжело Онегину вспоминать об этом, но вряд ли правы те, кто считает, что Евгений здесь как бы снимает с себя ответственность за убийство: дескать, что значит “жертвой”? Чьей “жертвой”?

Но, пробуждённый к жизни любовью к Татьяне, победивший свою хандру, Онегин точен в воспоминаниях о былой болезни: дуэль — “ещё одно” её свидетельство, её “жертва”.

В том-то и дело, что избавленному от хандры Онегину открылся смысл жизни. И, наверное, было бы неплохо, если б пишущий сочинение на эту тему закончил его, указав на лирическую концовку романа — «Отрывки из путешествия Онегина», где по контрасту с первой главой, описывавшей один петербургский день Онегина, дано описание одного одесского дня автора, упивающегося жизнью, вдохновенно её воспевающего.