Темы № 28, 34, 35

Темы, посвящённые пушкинскому роману в стихах, представляются удачными. Наиболее сложная — “филологическая”, предполагающая обстоятельный анализ жанровых и композиционных особенностей произведения, — тема 28 («Почему “Евгений Онегин” назван А.С. Пушкиным “свободным” романом?»). Определение “свободный роман” содержится в конце основного текста романа (8-я глава, строфа L): “Промчалось много, много дней // С тех пор, как юная Татьяна // И с ней Онегин в смутном сне // Явилися впервые мне — // И даль свободного романа // Я сквозь магический кристалл // Ещё не ясно различал”. (“Магический кристалл — стеклянный шар, служащий прибором при гадании. Освещая его свечой с обратной стороны, гадающий всматривается в появляющиеся в стекле туманные образы и на основании их предсказывает будущее”. — Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Пособие для учителя. 2-е изд. Л., 1983. С. 370.) Магический кристалл — метафора первоначально неясного, туманного замысла, свободный роман — характеристика построения текста. В чём же его свобода? Черты “свободного романа” нарастают в тексте «Евгения Онегина» по мере его прочтения, от начала к концу. Уже в посвящении о романе сказано как о “собранье пёстрых глав”, а в первой главе автор, эпатируя читателя, признаётся: “Пересмотрел всё это строго: // Противоречий очень много, // Но их исправить не хочу” (строфа LX). Значение этой характеристики исключительно велико, и парадоксальный — противоречия, “изъян” возводятся в норму! — “принцип противоречий” будет действовать в построении текста и в развитии действия (об этом писали, например, С.Г. Бочаров и Ю.М. Лотман). Но какие противоречия мог подразумевать автор уже в первой главе? Прежде всего, это, несомненно, неожиданное начало романа: произведение начинается с внутреннего монолога героя, сетующего на своего заболевшего дядю и самым циничным образом желающего ему смерти. Читатель обескуражен: он не знает, кому эти слова принадлежат (экспозиция разворачивается только с конца следующей строфы). Читатель обманут: такое начало, во-первых, представляет главного героя хуже, чем он есть на самом деле; во-вторых, дядя совершенно неоправданно претендует на роль одного из центральных персонажей, в то время как в дальнейшем действии он не появится и автор мельком вспомнит о нём лишь однажды, в начале второй главы.

Опускаю комментарии о литературном подтексте первой строфы романа (это роман Ч.Метьюрина «Мельмот Скиталец», параллели рассмотрены в комментарии Ю.М. Лотмана), ученикам почти наверняка неизвестном. Но что внимательному читателю пушкинского текста должно быть очевидно, так это перекличка, “эхо” между начальными строками и концовкой основного текста (8-й главы). Объяснение Онегина с Татьяной и отказ главной героини принять любовь Евгения могли бы стать традиционной, классической развязкой, но в этом случае требовалось бы формальное завершение, сообщающее о последствиях этого события для Онегина. Кроме того, внезапное появление мужа Татьяны чревато завязкой нового сюжета: ревность генерала к Евгению — неразрешённое недоразумение — поединок двух друзей. Судьба словно бы готова преподнести Евгению повторение дуэли с Ленским.

Композиционные черты “свободного романа” этим не ограничиваются. Было бы уместно вспомнить и неожиданный обрыв повествования в одном из кульминационных моментов, в сцене объяснения Татьяны с Онегиным (конец 3-й главы). Автор, признаваясь в необходимости “и погулять, и отдохнуть”, заканчивает рассказ; следующая, четвёртая глава открывается не продолжением описания объяснения, а пространным рассуждением о возможностях добиться благосклонности женщины. Ещё один фрагмент — шутливое вступление к роману, помещённое в конец предпоследней главы; вступление пародирует канонические вступления к эпическим поэмам, восходящие к «Илиаде» и «Одиссее».

“Свобода” романа не ограничивается композиционным планом, она проявляется также и в поэтике характера главного героя: Онегин то предстаёт “человеком толпы”, типичным молодым человеком из столичного света, то личностью, свету противопоставленной. Так же меняется и отношение Автора к герою: от солидарности до демонстративного отдаления и наоборот.

В лирическом отступлении, завершающем восьмую главу, слово “роман” отнесено одновременно и к пушкинскому тексту, и к самой жизни. Жизнь непредсказуема и стихийна, как “свободный роман”, и одновременно в ней, как в романе, есть скрытый замысел, сюжет.

Тема 34 («Дуэль Онегина с Ленским. Анализ эпизода из 6-й главы романа А.С. Пушкина “Евгений Онегин”») также интересна, хотя представляется более простой. Впрочем, эта простота обманчива: для глубокого и адекватного анализа этого эпизода необходимо и внимательное прочтение всего текста романа, и знание литературного фона — описаний дуэлей в известных Пушкину произведениях. Требовать от абитуриента такого знания экзаменатор не вправе, но в отличном сочинении был бы, по крайней мере, желателен разговор о сюжетной функции эпизода, а не просто его изолированный от контекста анализ.

Поединок оказывается, по сути, следствием недоразумения, следствием сильной и неоправданной ревности (Ленский) и страха перед общественным мнением, перед обвинением в позорном малодушии в случае отказа принять вызов (Онегин). Внешняя сила (назовём ли её случаем, роком или жизненными обстоятельствами) властвует над главным героем. И это необычно. Обыкновенно поединок в литературных произведениях был проявлением неслучайной вражды, был столкновением антагонистов.

На дуэль Евгений берёт с собою в качестве секунданта слугу француза Гильо, и этот выбор неприятно удивляет секунданта Ленского Зарецкого. Слова же Евгения в ответ на недоумённый вопрос Зарецкого о Гильо (“Хоть человек он неизвестный, // Но уж, конечно, малый честный” — гл. 6, строфа XXVII) являются прямым оскорблением, намёком на бесчестность секунданта Ленского. Намёк Зарецким понят (“Зарецкий губу закусил”), но оставлен без последствий. Но выбор Онегина значим не только в этом отношении. Приглашая в секунданты слугу, Онегин демонстративно нарушает дуэльные правила: секунданты должны были иметь равный социальный статус. Но Зарецкий — отставной офицер, дворянин, помещик, а Гильо — слуга. Даже если предположить, что он дворянин по происхождению (сын бедного эмигранта или участник наполеоновского похода 1812 года, попавший в плен и оставшийся в России, например), и в этом случае он стоит ниже Зарецкого на социальной лестнице. Секунданты представляли интересы дуэлянтов, которые непременно являлись дворянами (дуэли между не дворянами, разночинцами до второй половины XIX века в России неизвестны). Известны случаи, когда продолжением дуэли между двумя противниками был поединок уже между их секундантами (в одном таком поединке участвовал А.С. Грибоедов).

Зачем же Онегин нарушает правила дуэли? Только ли для того, чтобы выказать неуважение Зарецкому? Очевидно, нет. Поступок Евгения при строгом соблюдении неписаного дуэльного кодекса был бы основанием для отмены поединка. Онегин не желает стреляться, но не смеет отвергнуть вызов Ленского; он, вероятно, пытается расстроить дуэль, нарушая одно из важных правил. В этом Евгений не преуспел: кровожадный устроитель дуэлей Зарецкий пренебрёг этим отступлением от правил.

Скорее всего, во многих сочинениях будет содержаться мысль, что Онегин поступил жестоко, поразив недавнего приятеля прицельным выстрелом, в то время как мог выстрелить в воздух, в сторону. Если ученикам на занятиях, посвящённых «Евгению Онегину», не были подробно объяснены правила дуэли, то сурово оценивать эту (по сути, неверную) мысль не следует. Тем не менее, видимо, стоит дать некоторые пояснения на сей счёт. Демонстративный выстрел в сторону или вверх, произведённый первым, предполагал, что соперник поступит таким же образом. Этот поступок первого из стрелявших должен был вызвать подозрения в трусости. Конечно, Онегин мог бы предотвратить гибель соперника. Для этого ему следовало выдержать выстрел Ленского, а затем самому разрядить пистолет в воздух. Но это благородное поведение на грани самоубийства. Ленский одержим идеей мести, и он, несомненно, готов произвести прицельный выстрел. Рисковать своей жизнью ради бывшего приятеля Евгений не готов.

Описание поединка отличается предметностью, детализацией: описывается, как совещаются секунданты, как отмеряются шаги, как заряжаются пистолеты и как начинают сходиться противники. Это предметное описание контрастирует с условно поэтическим (и потому выглядящим пародийно) изображением дуэли в предсмертных стихах Ленского: “Паду ли я, стрелой пронзённый, // Иль мимо пролетит она…” (строфа XXI).

Тема 35 («Именины Татьяны. Анализ эпизода из 5-й главы романа А.С. Пушкина “Евгений Онегин”») предполагает, очевидно, прежде всего социальную и культурную характеристику гостей-помещиков, собравшихся на именинах Татьяны в доме Лариных. Естественно, должны быть отмечены говорящие фамилии гостей (Пустяков, Гвоздин), в том числе цитатные (Скотинины). (Фамилия Буянова также цитатная, но ученикам, конечно, в отличие от комедии Д.И. Фонвизина «Недоросль» незнакома поэма В.Л. Пушкина «Опасный сосед», откуда родом Буянов.) Однако характеристики гостей — это самый элементарный и поверхностный уровень в анализе эпизода. Необходим разговор о поместном мире как об особом социокультурном укладе, отличном и от мира великосветского Петербурга, и от дворянской Москвы. Кстати, намёк на непохожесть деревенского бала на петербургский содержится в анализируемом эпизоде (строфы XXXVII, XXXVIII, XXXIX и строфа XL). Распорядок именин в провинциальном барском доме — обед, коммерческие (неазартные) карточные игры (бостон, ломбер, вист), бал.

В сюжетном плане романа описание именин — завязка неожиданного конфликта Ленского с Онегиным. Гибель Ленского предсказана в сне Татьяны, содержащемся, как и описание праздника у Лариных, в пятой главе. В сне Татьяны (строфы XVI–XVII) Евгения окружает “шайка” зловещих фантастических существ.

За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
< …>
за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах, с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой
< …>
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ!

Шуму, поднятому этими бесовскими созданиями (крику, звону стакана), в эпизоде именин соответствуют “лай мосек… шум, хохот” при встрече гостей (XXV), гром “тарелок и приборов”, “рюмок… звон”, писк и крик гостей (строфа XXIX), “плески, клики”, которыми приветствуют собравшиеся куплет Трике (строфа XXXIII), гром отодвинутых стульев (строфа XXXV). Присмотримся к макабрическому облику нечисти из сна героини романа: рак верхом на пауке, череп на гусиной шее, пляшущая мельница, полужуравль и полукот, конечно, непохожи на ларинских гостей. Но вот между рогатым и собакоголовым существами и кое-кем из гостей обнаруживается похожесть — конечно, не в облике, а в символическом плане. Эти полулюди-полузвери напоминают “чету Скотининых ”, а чудовище с головой петуха — уездного франтика Петушкова. В описании встречи гостей люди и звери как бы “смешались в кучу”. Это полугротескное впечатление создаётся не посредством явной фантастики, как в сне Татьяны, а средствами композиционными, строением фразы, объединяющий в общий ряд девиц и собак: “В гостиной встреча новых лиц, // Лай мосек, чмоканье девиц” (строфа XXV). Так образы из сна Татьяны как бы перетекают, испытывая странные метаморфозы, в сцену из деревенского быта.