Вигилия вторая

Как студент Ансельм был принят за пьяного и умоисступленного. - Поездка по

Эльбе. - Бравурная ария капельмейстера Грауна. - Желудочный ликер Конради

и бронзовая старуха с яблоками.

" А господин-то, должно быть, не в своем уме! " - сказала почтенная

горожанка, которая, возвращаясь вместе со своим семейством с гулянья,

остановилась и, скрестив руки на животе, стала созерцать безумные проделки

студента Ансельма. Он обнял ствол бузинного дерева и, уткнув лицо в его

ветви, кричал не переставая: " О, только раз еще сверкните и просияйте вы,

милые золотые змейки, только раз еще дайте услышать ваш хрустальный

голосок! Один только раз еще взгляните на меня вы, прелестные синие

глазки, один только раз еще, а то я погибну от скорби и горячего желания! "

И при этом он глубоко вздыхал, и жалостно охал, и от желания и нетерпения

тряс бузинное дерево, которое вместо всякого ответа совсем глухо и

невнятно шумело листьями и, по-видимому, порядком издевалось над горем

студента Ансельма. " А господин-то, должно быть, не в своем уме! " - сказала

горожанка, и Ансельм почувствовал себя так, как будто его разбудили от

глубокого сна или внезапно облили ледяной водой. Теперь он снова ясно

увидел, где он был, и сообразил, что его увлек странный призрак, доведший

его даже до того, что он в полном одиночестве стал громко разговаривать. В

смущении смотрел он на горожанку и наконец схватил упавшую на землю шляпу,

чтобы поскорей уйти. Между тем отец семейства также приблизился и, спустив

на траву ребенка, которого он нес на руках, с изумлением посмотрел на

студента, опершись на свою палку. Теперь он поднял трубку и кисет с

табаком, которые уронил студент, и, подавая ему то и другое, сказал:

- Не вопите, сударь, так ужасно в темноте и не беспокойте добрых людей:

ведь все ваше горе в том, что вы слишком засмотрелись в стаканчик; так

идите-ка лучше добром домой да на боковую. - Студент Ансельм весьма

устыдился и испустил плачевное " ах". - Ну, ну, - продолжал горожанин, - не

велика беда, со всяким случается, и в любезный праздник вознесения не грех

пропустить лишнюю рюмочку. Бывают такие пассажи и с людьми божьими - ведь

вы, сударь, кандидат богословия. Но, с вашего позволения, я набью себе

трубочку вашим табаком, а то мой-то весь вышел.

Студент Ансельм собирался уже спрятать в карман трубку и кисет, но

горожанин стал медленно и осторожно выбивать золу из своей трубки и потом

столь же медленно набивать ее пользительным табаком. В это время подошли

несколько девушек; они перешептывались с горожанкой и хихикали между

собой, поглядывая на Ансельма. Ему казалось, что он стоит на острых шипах

и раскаленных иглах. Только что он получил трубку и кисет, как бросился

бежать оттуда, будто его пришпоривали. Все чудесное, что он видел,

совершенно исчезло из его памяти, и он сознавал только, что громко болтал

под бузиной всякую чепуху, а это было для него тем невыносимее, что он

искони питал глубокое отвращение к людям, разговаривающим сами с собою.

" Сатана болтает их устами", - говорил ректор, и он верил, что это так.

Быть принятым за напившегося в праздник кандидата богословия - эта мысль

была нестерпима. Он хотел уже завернуть в аллею тополей у Козельского

сада, как услышал сзади себя голос: " Господин Апсельм, господин Ансельм!

Скажите, ради бога, куда это вы бежите с такой поспешностью? " Студент

остановился как вкопанный, в убеждении, что над ним непременно разразится

какое-нибудь новое несчастье. Снова послышался голос: " Господин Ансельм,

идите же назад. Мы ждем вас у реки! " Тут только студент понял, что это

звал его друг, конректор Паульман; он пошел назад к Эльбе и увидел

конректора с обеими его дочерьми и с регистратором Геербрандом; они

собирались сесть в лодку. Конректор Паульман пригласил студента проехаться

с ними по Эльбе, а затем провести вечер у него в доме в Пирнаском

предместье. Студент Ансельм охотно принял приглашение, думая этим

избегнуть злой судьбы, которая в этот день над ним тяготела. Когда они

плыли по реке, случилось, что на том берегу, у Антонского сада, пускали

фейерверк. Шурша и шипя, взлетали вверх ракеты, и светящиеся звезды

разбивались в воздухе и брызгали тысячью потрескивающих лучей и огней.

Студент Ансельм сидел углубленный в себя около гребца; по когда он увидел

в воде отражение летавших в воздухе искр и огней, ему почудилось, что это

золотые змейки пробегают по реке. Все странное, что он видел под бузиною,

снова ожило в его чувствах и мыслях, и снова овладело им невыразимое

томление, пламенное желание, которое там потрясло его грудь в судорожном

скорбном восторге. " Ах, если бы это были вы, золотые змейки, ах! пойте же,

пойте! В вашем пении снова явятся милые прелестные синие глазки, - ах, не

здесь ли вы под волнами? " Так восклицал студент Ансельм и сделал при этом

сильное движение, как будто хотел броситься из лодки в воду.

- Вы, сударь, взбесились! - закричал гребец и поймал его за борт фрака.

Сидевшие около пего девушки испустили крики ужаса и бросились на другой

конец лодки; регистратор Геербранд шепнул что-то на ухо конректору

Паульману, из ответа которого студент Ансельм понял только слова:

" Подобные припадки еще не замечались". Тотчас после этого конректор

пересел к студенту Ансельму и, взяв его руку, сказал с серьезной и важной

начальнической миной:

- Как вы себя чувствуете, господин Ансельм?

Студент Ансельм чуть не лишился чувств, потому что в его душе поднялась

безумная борьба, которую он напрасно хотел усмирить. Он, разумеется, видел

теперь ясно, что то, что он принимал за сияние золотых змеек, было лишь

отражением фейерверка у Антонского сада, но тем не менее какое-то

неведомое чувство - он сам не знал, было ли это блаженство, была ли это

скорбь, - судорожно сжимало его грудь; и когда гребец ударял веслом по

воде, так что она, как бы в гневе крутясь, плескала и шумела, ему

слышались в этом шуме тайный шепот и лепет: " Ансельм, Ансельм! Разве ты не

видишь, как мы все плывем перед тобой? Сестрица смотрит на тебя - верь,

верь, верь в нас! " И ему казалось, что он видит в отражении три

зелено-огненные полоски. Но когда он затем с тоскою всматривался в воду,

не выглянут ли оттуда прелестные глазки, он убеждался, что это сияние

происходит единственно от освещенных окон ближних домов. И так сидел он

безмолвно, внутренне борясь. Но конректор Паульман еще резче повторил:

- Как вы себя чувствуете, господин Ансельм?

И в совершенном малодушии студент отвечал:

- Ах, любезный господин конректор, если бы вы знали, какие удивительные

вещи пригрезились мне наяву, с открытыми глазами, под бузинным деревом, у

стены Линковского сада, вы, конечно, извинили бы, что я, так сказать, в

исступлении...

- Эй, эй, господин Ансельм! - прервал его конректор, - я всегда считал

вас за солидного молодого человека, но грезить, грезить с открытыми

глазами и потом вдруг желать прыгнуть в воду, это, извините вы меня,

возможно только для умалишенных или дураков!

Студент Ансельм был весьма огорчен жестокою речью своего друга, но тут

вмешалась старшая дочь Паульмана Вероника, хорошенькая цветущая девушка

шестнадцати лет.

- Но, милый папа, - сказала она, - с господином Ансельмом, верно,

случилось что-нибудь особенное, и он, может быть, только думает, что это

было наяву, а в самом деле он спал под бузиною, и ему приснился

какой-нибудь вздор, который и остался у него в голове.

- И сверх того, любезная барышня, почтенный конректор! - так вступил в

беседу регистратор Геербранд, - разве нельзя наяву погрузиться в некоторое

сонное состояние? Со мною самим однажды случилось нечто подобное после

обеда за кофе, а именно: в этом состоянии апатии, которое, собственно, и

есть настоящий момент телесного и духовного пищеварения, мне совершенно

ясно, как бы по вдохновению, представилось место, где находился один

потерянный документ; а то еще вчера я с открытыми глазами увидел один

великолепный латинский фрагмент, пляшущий передо мною.

- Ах, почтенный господин регистратор, - возразил конректор Паульман, -

вы всегда имели некоторую склонность к поэзии, а с этим легко впасть в

фантастическое и романическое.

Но студенту Ансельму было приятно, что за него заступились и вывели его

из крайне печального положения - слыть за пьяного или сумасшедшего; и хотя

сделалось уже довольно темно, но ему показалось, что он в первый раз

заметил, что у Вероники прекрасные синие глаза, причем ему, однако, не

пришли на мысль те чудные глаза, которые он видел в кусте бузины. Вообще

для него опять разом исчезло все приключение под бузиною; он чувствовал

себя легко и радостно и дошел до того в своей смелости, что при выходе из

лодки подал руку своей заступнице Веронике и довел ее до дому с такою

ловкостью и так счастливо, что только всего один раз поскользнулся, и так

как это было единственное грязное место на всей дороге - лишь немного

забрызгал белое платье Вероники. От конректора Паульмана не ускользнула

счастливая перемена в студенте Ансельме; он снова почувствовал к нему

расположение и попросил извинения в своих прежних жестких словах.

- Да, - прибавил он, - бывают частые примеры, что некие фантазмы

являются человеку и немало его беспокоят и мучат; но это есть телесная

болезнь, и против нее весьма помогают пиявки, которые должно ставить, с

позволения сказать, к заду, как доказано одним знаменитым уже умершим

ученым.

Студент Ансельм теперь уже и сам не знал, был ли он пьян, помешан или

болен, но, во всяком случае, пиявки казались ему совершенно излишними, так

как прежние его фантазмы совершенно исчезли и он чувствовал себя тем более

веселым, чем более ему удавалось оказывать различные любезности

хорошенькой Веронике. По обыкновению, после скромного ужина занялись

музыкой; студент Ансельм должен был сесть за фортепьяно, и Вероника спела

своим чистым, звонким голосом.

- Mademoiselle, - сказал регистратор Геербранд, - у вас голосок как

хрустальный колокольчик!

- Ну, это уж нет! - вдруг вырвалось у студента Ансельма, - он сам не

знал как, - и все посмотрели на него в изумлении и смущении. - Хрустальные

колокольчики звенят в бузинных деревьях удивительно, удивительно! -

пробормотал студент Ансельм вполголоса. Тут Вероника положила свою руку на

его плечо и сказала:

- Что это вы такое говорите, господин Ансельм?

Студент тотчас же опять повеселел и начал играть. Кон-ректор Паульман

посмотрел на него мрачно, но регистратор Геербранд положил ноты на пюпитр

и восхитительно спел бравурную арию капельмейстера Грауна. Студент Ансельм

аккомпанировал еще много раз, а фугированный дуэт, который он исполнил с

Вероникой и который был сочинен самим конректором Паульманом, привел всех

в самое радостное настроение. Было уже довольно поздно, и регистратор

Геербранд взялся за шляпу и палку, но тут конректор Паульман подошел к

нему с таинственным видом и сказал:

- Ну-с, не хотите ли вы теперь сами, почтенный регистратор, господину

Ансельму... ну, о чем мы с вами прежде говорили?

- С величайшим удовольствием, - отвечал регистратор, и, когда все сели

в кружок, он начал следующую речь: - Здесь, у нас в городе, есть один

замечательный старый чудак; говорят, он занимается всякими тайными

науками; но как, собственно говоря, таковых совсем не существует, то я и

считаю его просто за ученого архивариуса, а вместе с тем, пожалуй, и

экспериментирующего химика. Я говорю не о ком другом, как о нашем тайном

архивариусе Линдгорсте. Он живет, как вы знаете, уединенно, в своем

отдаленном старом доме, и в свободное от службы время его можно всегда

найти в его библиотеке или в химической лаборатории, куда он, впрочем,

никого не впускает. Кроме множества редких книг, он владеет известным

числом рукописей арабских, коптских, а также и таких, которые написаны

какими-то странными знаками, не принадлежащими ни одному из известных

языков. Он желает, чтоб эти последние были списаны искусным образом, а для

этого он нуждается в человеке, умеющем рисовать пером, чтобы с величайшей

точностью и верностью, и притом при помощи туши, перенести на пергамент

все эти знаки. Он заставляет работать в особой комнате своего дома, под

собственным надзором, уплачивает, кроме стола во время работы, по

специес-талеру за каждый день и обещает еще значительный подарок по

счастливом окончании всей работы. Время работы ежедневно от двенадцати до

шести часов. Один час - от трех до четырех - на отдых и закуску. Так как

он уже имел неудачный опыт с несколькими молодыми людьми, то и обратился

наконец ко мне, чтобы я ему указал искусного рисовальщика; тогда я подумал

о вас, любезный господин Ансельм, так как я знаю, что вы хорошо пишете, а

также очень мило и чисто рисуете пером. Поэтому, если вы хотите в эти

тяжелые времена и до вашего будущего назначения зарабатывать по

специес-талеру в день и получить еще подарок сверх того, то потрудитесь

завтра ровно в двенадцать часов явиться к господину архивариусу, жилище

которого вам легко будет узнать. Но берегитесь всякого чернильного пятна:

если вы его сделаете на копии, то вас заставят без милосердия начинать

сначала; если же вы запачкаете оригинал, то господин архивариус в

состоянии выбросить вас из окошка, потому что это человек сердитый.

Студент Ансельм был искренне рад предложению регистратора Геербранда,

потому что он не только хорошо писал и рисовал пером; его настоящая

страсть была - копировать трудные каллиграфические работы; поэтому он

поблагодарил своих покровителей в самых признательных выражениях и обещал

не опоздать завтра к назначенному часу. Ночью студент Ансельм только и

видел что светлые специес-талеры и слышал их приятный звон. Нельзя

осуждать за это беднягу, который, будучи во многих надеждах обманут

прихотями злой судьбы, должен беречь всякий геллер и отказываться от

удовольствий, которых требует жизнерадостная юность. Уже рано утром собрал

он вместе свои карандаши, перья и китайскую тушь; лучших материалов, думал

он, не выдумает, конечно, и сам архивариус Линдгорст. Прежде всего

осмотрел он и привел в порядок свои образцовые каллиграфические работы и

рисунки, чтоб показать их архивариусу, как доказательство своей

способности исполнить требуемое. Все шло благополучно казалось, им

управляла особая счастливая звезда: галстук принял сразу надлежащее

положение; ни один шов не лопнул; ни одна петля не оборвалась на черных

шелковых чулках; вычищенная шляпа не упала лишний раз в пыль, - словом,

ровно в половине двенадцатого часа студент Ансельм в своем щучье-сером

фраке и черных атласных брюках, со свертком каллиграфических работ и

рисунков в кармане, уже стоял на Замковой улице, в лавке Конради, где он

выпил рюмку-другую лучшего желудочного ликера, ибо здесь, думал он,

похлопывая по своему еще пустому карману, скоро зазвенят специес-талеры.

Несмотря на длинную дорогу до той уединенной улицы, на которой находился

старый дом архивариуса Линдгорста, студент Ансельм был у его дверей еще до

двенадцати часов. Он остановился и рассматривал большой и красивый дверной

молоток, прикрепленный к бронзовой фигуре. Но только что он хотел взяться

за этот молоток при последнем звучном ударе башенных часов на Крестовой

церкви, как вдруг бронзовое лицо искривилось и осклабилось в

отвратительную улыбку и страшно засверкало лучами металлических глаз. Ах!

Это была яблочная торговка от Черных ворот! Острые зубы застучали в

растянутой пасти, и оттуда затрещало и заскрипело: " Дурррак! Дуррак!

Дурррак! Удерррешь! Удерррешь! Дурррак! " Студент Ансельм в ужасе

отшатнулся и хотел опереться на косяк двери, но рука его схватила и

дернула шнурок звонка, и вот сильнее и сильнее зазвенело в трескучих

диссонансах, и по всему пустому дому раздались насмешливые отголоски:

" Быть тебе уж в стекле, в хрустале, быть в стекле! " Студента Ансельма

охватил страх и лихорадочною дрожью прошел по всем его членам. Шнур звонка

спустился вниз и оказался белою прозрачною исполинскою змеею, которая

обвила и сдавила его, крепче и крепче затягивая свои узлы, так что хрупкие

члены с треском ломались и кровь брызнула из жил, проникая в прозрачное

тело змеи и окрашивая его в красный цвет. " Умертви меня, умертви меня! " -

хотел он закричать, страшно испуганный, но его крик был только глухим

хрипением. Змея подняла свою голову и положила свой длинный острый язык из

раскаленного железа на грудь Ансельма; режущая боль разом оборвала пульс

его жизни, и он потерял сознание. Когда он снова пришел в себя, он лежал в

своей бедной постели, а перед ним стоял конректор Паульман и говорил:

- Но скажите же, ради бога, что это вы за нелепости такие делаете,

любезный господин Ансельм?