Вигилия седьмая

Как конректор Паульман выколачивал трубку и ушел спать. - Рембрандт и

Адский Брейгель. - Волшебное зеркало и рецепт доктора Экштейна против

неизвестной болезни.

Наконец конректор Паульман выбил золу из своей трубки и прибавил:

- А пора и на покой!

- Конечно! - отвечала Вероника, обеспокоенная тем, что отец засиделся,

потому что уже давно пробило десять часов. И только что конректор перешел

в свою спальню, служившую ему и кабинетом, а более тяжелое дыханье

Френцхен возвестило об ее действительном и крепком сне, как Вероника,

которая тоже для виду легла в постель, тихонько встала, оделась, набросила

на себя плащ и прокралась на улицу. С той минуты как Вероника оставила

старую Лизу, Ансельм непрерывно стоял у нее перед глазами, и она сама не

знала, какой чужой голос внутри нее беспрестанно повторял ей, что его

сопротивление происходит от какого-то враждебного ей лица, державшего его

в оковах, которые она может разбить с помощью таинственных средств

магического искусства. Ее доверие к старой Лизе росло с каждым днем, и

даже прежнее впечатление чего-то недоброго и страшного так притулилось,

что все странное и чудесное в ее отношениях со старухой являлось ей лишь в

свете необычайного и романического, что ее особенно привлекало. Поэтому

она твердо стояла на своем намерении относительно ночного похождения в

равноденствие, даже с опасностью попасть в тысячу неприятностей, если ее

отсутствие дома будет замечено. Наконец эта роковая ночь, в которую старая

Лиза обещала ей помощь и утешение, наступила, и Вероника, давно

освоившаяся с мыслию о ночном странствии, чувствовала себя совершенно

бодрою. Как стрела промчалась она по пустынным улицам, не обращая внимания

на бурю и на ветер, бросавший ей в лицо крупные капли дождя. Глухим

гудящим звуком пробил колокол Крестовой башни одиннадцать часов, когда

Вероника, совсем промокшая, стояла перед домом старухи.

- Ах, голубушка, голубушка, уж здесь! Ну, погоди, погоди! - раздалось

сверху, и вслед за тем старуха, нагруженная корзиной и сопровождаемая

своим котом, уже стояла у дверей. - Ну, мы и пойдем и сделаем все, что

нужно, и будет нам удача в эту ночь, потому что для этого дела она

благоприятна, - говоря так, старуха схватила Веронику своею холодною рукою

и дала ей нести тяжелую корзину, а сама достала котел, треножник и заступ.

Когда они вышли в поле, дождь перестал, но буря была еще сильнее;

тысячи голосов завывали в воздухе. Страшный, раздирающий сердце вопль

раздавался из черных облаков, которые сливались в быстром течении и

покрывали все густым мраком. Но старуха быстро шагала, восклицая

пронзительным голосом: " Свети, свети, сынок! " Тогда перед ними начали

змеиться и скрещиваться голубые молнии, и тут Вероника заметила, что это

кот прыгал кругом них, светясь и брызгая трескучими искрами, и что это его

жуткий тоскливый вопль она слышала, когда буря умолкала на минуту. У нее

захватывало дух, ей казалось, что ледяные когти впиваются в ее сердце, но

она сделала над собою усилие и, крепче цепляясь за старуху, проговорила:

- Нужно все исполнить, и будь что будет!

- Так, так, дочка, - отвечала старуха, - будь только постоянна, и я

подарю тебе кое-что хорошенькое да еще Ансельма в придачу!

Наконец старуха остановилась и сказала:

- Ну вот мы и на месте! - Она вырыла в земле яму, насыпала в нее углей,

поставила над ними треножник, а на него - котел. Все это она сопровождала

странными жестами, а кот кружился около нее. Из его хвоста брызгали искры,

образуя огненное кольцо. Скоро угли затлелись, и наконец голубое пламя

пробилось под треножником. Вероника должна была снять плащ и покрывало и

сесть на корточки возле старухи, которая схватила ее руки и крепко их

сжала, уставясь на девушку сверкающими глазами. Тут те странные тела,

которые старуха вынула из корзины и бросила в котел, - были ли то цветы,

металлы, травы или животные, этого нельзя было различить, - все они начали

кипеть и шипеть в котле. Старуха оставила Веронику, схватила железную

ложку, которую стала мешать в кипящей массе, а Вероника, по ее приказанию,

должна была пристально глядеть в котел и направить при этом свои мысли на

Ансельма. Затем старуха снова бросила в котел какие-то блестящие металлы

и, сверх того, локон волос, которые Вероника отрезала с своей маковки, и

маленькое колечко, которое она долго носила; при этом старуха испускала

непонятные, в темноте страшно пронзительные звуки, а кот, непрестанно

кружась, визжал и вскрикивал.

Хотел бы я, благосклонный читатель, чтобы тебе пришлось 23 сентября

быть на дороге к Дрездену; напрасно с наступлением позднего вечера хотели

задержать тебя на последней станции; дружелюбный хозяин представлял тебе,

что на дворе буря и дождь слишком сильны и что вообще неблагоразумно ехать

в такую темень в ночь равноденствия; но ты на это не обратил внимания,

совершенно правильно соображая: я дам почтальону целый талер на водку и не

позже часа буду в Дрездене, где у " Золотого ангела", или в " Шлеме", или в

" Stadt Naumburg" [*] меня ждут хороший ужин и мягкая постель. И вот ты

едешь во тьме и вдруг видишь в отдалении чрезвычайно странный,

перебегающий свет. Подъехавши ближе, ты видишь огненное кольцо, а в

середине его, около котла, из которого вырывается густой дым и сверкающие

красные лучи и искры, - две сидящие фигуры. Дорога идет как раз через этот

огонь, но лошади фыркают, топчутся и становятся на дыбы; почтальон

ругается, молится и бьет лошадей - они не трогаются с места. Невольно

выскакиваешь ты из экипажа и делаешь несколько шагов вперед. Тут ты ясно

видишь стройную красивую девушку, которая в белом ночном платье склонилась

над котлом. Буря расплела ее носы, и длинные каштановые волосы свободно

развеваются но воздуху. Дивно прекрасное лицо ее освещено ослепительным

огнем, выходящим из-под треножника; но страх оковал это лицо ледяным

потоком; мертвенная бледность покрывает его, и в неподвижном взоре, в

поднятых бровях, в устах, напрасно открытых для крика смертельной тоски,

который не может вырваться из мучительно сдавленной груди, - во всем этом

ты ясно видишь ее испуг, ее ужас, судорожно сжатые маленькие руки подняты

вверх, как бы в мольбе к ангелам-хранителям защитить ее от адских чудовищ,

которые должны сейчас явиться, повинуясь могучим чарам! Так стоит она на

коленях неподвижная, точно мраморная статуя. Напротив нее сидит,

согнувшись, на земле длинная, худая, медно-желтая старуха с острым

ястребиным носом и сверкающими кошачьими глазами; из-под черного плаща, в

который она закутана, высовываются голые костлявые руки, и, мешая в адском

вареве, смеется она и кричит каркающим голосом среди рева и завывания

бури. Я полагаю, любезный читатель, что как бы ты ни был бесстрашен, но и

у тебя при взгляде на эту живую картину Рембрандта или Адского Брейгеля

волосы встали бы дыбом. Но взор твой не мог оторваться от подпавшей

адскому наваждению девушки, и электрический удар, прошедший через все твои

нервы и фибры, с быстротою молнии зажег в тебе отважную мысль противостать

таинственным силам огненного круга; эта мысль поглотила весь твой страх,

из которого она же сама и возникла. Тебе представилось, что ты сам - один

из ангелов-хранителей, которым молится смертельно испуганная девушка, что

ты должен немедленно вынуть свой карманный пистолет и без дальнейших

разговоров убить наповал старуху. Но, живо помышляя об этом, ты громко

воскликнул: " Гейда! " или: " Что там такое? " или: " Что вы там делаете? " Тут

почтальон громко затрубил в свой рог, старуха опрокинулась в свое варево,

и все разом исчезло в густом дыму. Нашел ли бы ты теперь девушку,

отыскивая ее в темноте с самым горячим желанием, - этого я сказать не

могу, но чары старухи ты бы разрушил и разрешил бы заклятие магического

круга, в который Вероника так легкомысленно вступила. Но ни ты,

благосклонный читатель, ни другой кто не шел и не ехал той дорогой 23

сентября в бурную и для колдовства благоприятную ночь, и Вероника должна

была в мучительном страхе ждать у котла окончания дела. Она слышала, как

вокруг нее ревело и завывало наперерыв; как всякие противные голоса мычали

и трещали, но она не поднимала глаз, чувствуя, что вид тех ужасов и

уродств, которые ее окружали, мог повергнуть ее в гибельное неисцелимое

безумие. Старуха перестала мешать в котле, все слабее и слабее становился

дым, а под конец только легкое спиртовое пламя еще горело на дне котла.

Тогда старуха закричала:

- Вероника, дитя мое милое, смотри туда, на дно, что ты там видишь? Что

ты там видишь?

[* " Город Наумбург" (нем.).]

Но Вероника не могла ответить, хотя ей и казалось, что различные

смутные фигуры вертятся в котле; но вот все яснее и яснее стали выступать

образы, и вдруг из глубины котла вышел студент Ансельм, дружелюбно смотря

на нее и протягивая ей руку. Тогда она громко воскликнула:

- Ах, Ансельм, Ансельм!

Старуха быстро отворила кран у котла, и расплавленный металл, шипя и

треща, потек в маленькую форму. которую она подставила. Старуха вскочила с

места и, вертясь с дикими, отвратительными телодвижениями, закричала:

- Кончено дело! Спасибо, сынок! Хорошо сторожил - фуй, фуй! Он идет!

Кусай его! Кусай его!

Но тут сильно зашумело в воздухе, как будто огромный орел спускался,

махая крыльями, и страшный голос закричал:

- Эй вы, сволочь! Ну, живей! Прочь скорей! Прочь скорей!

Старуха с воем упала на землю, а Вероника лишилась памяти и чувств.

Когда она пришла в себя, был день, она лежала в своей кровати, и Френцхен

стояла перед нею с дымящеюся чашкою чая и говорила:

- Скажи, сестрица, что с тобою? Вот уже больше часа я стою здесь, а ты

лежишь, как в горячке, без сознания и так стонешь и охаешь, что нам

становится страшно. Отец из-за тебя не пошел на урок и сейчас придет сюда

с доктором.

Вероника молча взяла чай, и, пока она его глотала, ужасные картины этой

ночи живо представились ее глазам. " Так неужели все это был только

страшный сон, который меня мучил? Но я ведь вчера вечером действительно

пошла к старухе, ведь это было двадцать третьего сентября? Или, может

быть, я еще вчера заболела и мне все это вообразилось, а заболела я от

постоянных размышлений об Ансельме и о чудной старухе, которая выдавала

себя за Лизу и этим меня обманывала".

Тут вышедшая перед тем Френцхен вернулась в комнату, держа в руках

совершенно промокший плащ Вероники.

- Посмотри, сестрица, что случилось с твоим плащом, - сказала она, -

должно быть, буря ночью растворила окно и опрокинула стул, на котором

висел твой плащ, и вот он весь промок от дождя.

Тяжело запало это Веронике в сердце, потому что ей теперь ясно

представилось, что это не сон ее мучил, а что она действительно была у

старухи. Томительный страх охватил ее, и лихорадочный озноб прошел по всем

ее членам. С судорожною дрожью натянула она на себя одеяло и при этом

почувствовала что-то твердое у себя на груди; схватившись рукою, она как

будто ощупала медальон; когда Френцхен с плащом ушла, она его вынула и

увидела маленькое круглое, гладко полированное металлическое зеркало.

- Это подарок старухи! - воскликнула она с живостью, и как будто

огненные лучи пробились из зеркала в ее грудь и благотворно согрели ее.

Лихорадочный озноб прошел, и всю ее проникло несказанное чувство

удовольствия и неги. Она поневоле думала об Ансельме, и, когда она все

сильнее и сильнее направляла на него свою мысль, он дружелюбно улыбался ей

из зеркала, как живой миниатюрный портрет. Но скоро ей представилось, что

она видит уже не изображение, а самого студента Ансельма, живого. Он сидит

в высокой, странно убранной комнате и усердно пишет. Вероника хотела

подойти к нему, ударить его по плечу и сказать: " Господин Ансельм,

оглянитесь, ведь я здесь! " Но это никак не удавалось, потому что его как

будто окружал светлый огненный поток, хотя, когда Вероника хорошенько

вглядывалась, она видела только большие книги с золотым обрезом. Но

наконец Веронике удалось взглянуть Ансельму в глаза. Тогда он как будто

очнулся, только теперь вспомнил ее и, улыбаясь, сказал: " Ах, это вы,

любезная mademoiselle Паульман! Но почему же вам угодно иногда извиваться,

как змейке? " Вероника громко засмеялась этим странным словам; вслед за тем

она очнулась как бы от глубокого сна и поспешно спрятала маленькое

зеркало, когда дверь отворилась и' в комнату вошел конректор Паульман с

доктором Экштейном. Доктор Экштейн тотчас же подошел к кровати, ощупал

пульс Вероники, погрузился в глубокое размышление и затем сказал: " Ну!

Ну! " Засим он написал рецепт, еще раз взял пульс, опять сказал: " Ну! Ну! "

- и оставил пациентку. Но из этих заявлений доктора Экштейна конректор

Паульман никак не мог заключить, чем, собственно, страдала Вероника.