Вигилия четвертая

Меланхолия студента Ансельма. - Изумрудное зеркало. - Как архивариус

Линдгорст улетел коршуном и студент Ансельм никого не встретил.

Спрошу я тебя самого, благосклонный читатель, не бывали ли в твоей

жизни часы, дни и даже целые недели, когда все твои обыкновенные дела и

занятия возбуждали в тебе мучительное неудовольствие, когда все то, что в

другое время представлялось важным и значительным твоему чувству и мысли,

вдруг начинало казаться пошлым и ничтожным? Ты не знаешь тогда сам, что

делать и куда обратиться; твою грудь волнует темное чувство, что где-то и

когда-то должно быть исполнено какое-то высокое, за круг всякого земного

наслаждения переходящее желание, которое дух, словно робкое, в строгости

воспитанное дитя, не решается высказать, и в этом томлении по чему-то

неведомому, что, как благоухающая греза, всюду носится за тобою в

прозрачных, от пристального взора расплывающихся образах, - в этом

томлении ты становишься нем и глух ко всему, что тебя здесь окружает. С

туманным взором, как безнадежно влюбленный, бродишь ты кругом, и все, о

чем на разные лады хлопочут люди в своей пестрой толкотне, не возбуждает в

тебе ни скорби, ни радости, как будто ты уже не принадлежишь к этому миру.

Если ты когда-нибудь чувствовал себя так, благосклонный читатель, то ты по

собственному опыту знаешь то состояние, в котором находился студент

Ансельм. Вообще я весьма желаю, благосклонный читатель, чтобы мне и сейчас

уже удалось совершенно живо представить твоим глазам студента Ансельма.

Ибо, в самом деле, за те ночные бдения, во время которых я записываю его в

высшей степени странную историю, мне придется еще рассказать так много

чудесного, так много такого, что, подобно явившемуся привидению,

отодвигает повседневную жизнь обыкновенных людей в некую туманную даль,

что я боюсь, как бы ты не перестал под конец верить и в студента Ансельма,

и в архивариуса Линдгорста и не возымел бы даже каких-нибудь

несправедливых сомнений относительно конректора Паульмана и регистратора

Геербранда, несмотря на то что уж эти-то два почтенных мужа и доселе еще

обитают в Дрездене. Попробуй, благосклонный читатель, в том волшебном

царстве, полном удивительных чудес, вызывающих могучими ударами величайшее

блаженство и величайший ужас, где строгая богиня приподнимает свое

покрывало, 'так что мы думаем видеть лицо ее, но часто улыбка сияет в

строгом взоре, и она насмешливо дразнит нас всякими волшебными

превращениями и играет с нами, как мать забавляется с любимыми детьми, - в

этом царстве, которое дух часто открывает нам, по крайней мере во сне, -

попробуй, говорю я, благосклонный читатель, узнать там давно знакомые лица

и образы, окружающие тебя в обыкновенной или, как говорится, повседневной

жизни, и ты поверишь, что это чудесное царство гораздо ближе к тебе, чем

ты думаешь, чего именно я и желаю от всего сердца и ради чего, собственно,

я и рассказываю тебе эту странную историю о студенте Ансельме. Итак, как

сказано, студент Ансельм впал после вечера, когда он видел архивариуса

Линдгорста, в мечтательную апатию, делавшую его нечувствительным ко всяким

внешним прикосновениям обыкновенной жизни. Он чувствовал, как в глубине

его существа шевелилось что-то неведомое и причиняло ему ту блаженную и

томительную скорбь, которая обещает человеку другое, высшее бытие. Лучше

всего ему было, когда он мог один бродить по лугам и рощам и, как бы

оторвавшись ото всего, что приковывало его к жалкой жизни, мог находить

самого себя в созерцании тех образов, которые поднимались из его

внутренней глубины. И вот однажды случилось, что он, возвращаясь с далекой

прогулки, проходил мимо того замечательного бузинного куста, под которым

он, как бы под действием неких чар, видел так много чудесного: он

почувствовал удивительное влечение к зеленому родному местечку на траве;

но едва он на него сел, как все, что он тогда созерцал в небесном восторге

и что как бы чуждою силою было вытеснено из его души, снова представилось

ему в живейших красках, будто он это вторично видел. Даже еще яснее, чем

тогда, стало для него, что прелестные синие глазки принадлежат

золотисто-зеленой змейке, извивавшейся в середине бузинного дерева, и что

в изгибах ее стройного тела должны были сверкать все те чудные хрустальные

звуки, которые наполняли его блаженством и восторгом. И так же, как тогда,

в день вознесения, обнял он бузинное дерево и стал кричать внутрь его

ветвей: " Ах! еще раз только мелькни, и взвейся, и закачайся на ветвях,

дорогая зеленая змейка, чтобы я мог увидеть тебя... Еще раз только взгляни

на меня своими прелестными глазками!.. Ах! я люблю тебя и погибну от

печали и скорби, если ты не вернешься! " Но все было тихо и глухо, и, как

тогда, совершенно невнятно шумела бузина своими ветвями и листами. Однако

студенту Ансельму казалось, что он теперь знает, что шевелится и движется

внутри его, что так разрывает его грудь болью и бесконечным томлением.

" Это то, - сказал он самому себе, - что я тебя всецело, всей душой, до

смерти люблю, чудная золотая змейка; что я не могу без тебя жить и погибну

в безнадежном страдании, если я не увижу тебя снова и не буду обладать

тобою как возлюбленною моего сердца... Но я знаю, ты будешь моя, - и тогда

исполнится все, что обещали мне дивные сны из другого, высшего мира".

Итак, студент Ансельм каждый вечер, когда солнце рассыпало по верхушкам

деревьев свои золотые искры, ходил под бузину и взывал из глубины души

самым жалостным голосом к ветвям и листьям и звал дорогую возлюбленную,

золотисто-зеленую змейку. Однажды, когда он, по обыкновению, предавался

этому занятию, вдруг перед ним явился длинный, худой человек, завернутый в

широкий светлосерый плащ, и, сверкая на него своими большими огненными

глазами, закричал:

- Гей, гей! Что это там такое хныкает и визжит? Эй! эй! да это тот

самый господин Ансельм, что хочет списывать мои манускрипты!

Студент Ансельм немало испугался этого могучего голоса, потому что он

узнал в нем тот самый голос, который тогда, в день вознесения, неведомо

откуда закричал: " Эй, эй! что там за шум, что там за толки? " - и так

далее. От изумления и испуга он не мог произнести ни слова.

- Ну, что же с вами такое, господин Ансельм? - продолжал архивариус

Линдгорст (человек в светло-сером плаще был не кто иной). - Чего вы хотите

от бузинного дерева и почему вы не приходите ко мне, чтобы начать вашу

работу?

И действительно, студент Ансельм не мог еще принудить себя снова

посетить архивариуса в его доме, несмотря на свое мужественное решение в

тот вечер в кофейне. Но в это мгновение, когда его прекрасные грозы были

нарушены, и притом тем же самым враждебным голосом, который уже и тогда

похитил у него возлюбленную, им овладело какое-то отчаяние, и он неистово

разразился:

- Считайте меня хоть за сумасшедшего, господин архивариус, мне это

совершенно все равно, но здесь, на этом дереве, я видел в вознесение

золотисто-зеленую змейку, - ах! вечную возлюбленную моей души, и она

говорила со мною чудными кристальными звуками; но вы, вы, господин

архивариус, закричали и загремели так ужасно над водою.

- Неужели, мой милейший? - прервал его архивариус Линдгорст, нюхая

табак с совершенно особенной улыбкой.

Студент Ансельм почувствовал, как его сердце облегчилось, едва только

ему удалось заговорить о том удивительном приключении, и ему казалось, что

он совершенно справедливо обвинял архивариуса, как будто это действительно

он откуда-то гремел в тот вечер. Он собрался с духом и сказал:

- Ну, так я расскажу вам все роковое происшествие того вечера, а затем

вы можете говорить, делать и думать обо мне все что угодно. - И он

рассказал все удивительные события, начиная с той несчастной минуты, когда

он толкнул яблочную корзину, и до исчезновения в воде трех золотых змеек,

и как его потом все считали пьяным или сумасшедшим. - Все это, - заключил

студент Ансельм, - я действительно видел, и глубоко в моей груди еще

раздаются ясные отзвуки милых голосов, которые говорили со мною; это

отнюдь не был сон, и, пока я не умру от любви и желания, я буду верить в

золотисто-зеленых змеек, хотя я по вашей усмешке, почтенный господин

архивариус, ясно вижу, что вы именно этих змеек считаете только

произведением моего чересчур разгоряченного воображения.

- Нисколько, - возразил архивариус с величайшим спокойствием и

хладнокровием, - золотисто-зеленые змейки, которых вы, господин Ансельм,

видели в кусте бузины, были мои три дочери, и теперь совершенно ясно, что

вы порядком-таки влюбились в синие глаза младшей, Серпентины. Я, впрочем,

знал это еще тогда, в вознесенье, и так как мне дома за работой надоел их

звон и шум, то я крикнул шалуньям, что пора возвращаться домой, так как

солнце уже зашло и они довольно напелись и напились лучей.

Студент Ансельм принял это так, как будто ему только сказали в ясных

словах то, что он уже давно сам чувствовал", и, хотя ему тотчас же

показалось, что бузинный куст, стена и лужайка и все предметы кругом

начали слегка вертеться, тем не менее он собрался с силами и хотел что-то

сказать, но архивариус не дал ему говорить: быстро сняв с левой руки

перчатку и поднеся к глазам студента перстень с драгоценным камнем,

сверкавшим удивительными искрами и огнями, он сказал:

- Смотрите сюда, дорогой господин Ансельм, и то, что вы увидите, может

доставить вам удовольствие.

Студент Ансельм посмотрел, и - о, чудо! - из драгоценного камня, как из

горящего фокуса, выходили во все стороны лучи, которые, соединяясь,

составляли блестящее хрустальное зеркало, а в этом зеркале, всячески

извиваясь, то убегая друг от друга, то опять сплетаясь вместе, танцевали и

прыгали три золотисто-зеленые змейки. И когда гибкие, тысячами искр

сверкающие тела касались друг друга, тогда звучали дивные аккорды

хрустальных колокольчиков и средняя змейка протягивала с тоскою и желанием

свою головку и синие глаза говорили: " Знаешь ли ты меня? Веришь ли ты в

меня, Ансельм? Только в вере есть любовь - можешь ли ты любить? "

- О Серпентина, Серпентина! - закричал студент Ансельм в безумном

восторге; но архивариус Линдгорст быстро дунул на зеркало, лучи с

электрическим треском опять вошли в фокус, и на руке сверкнул только

маленький изумруд, на который архивариус натянул перчатку.

- Видели ли вы золотых змеек, господин Ансельм? - спросил архивариус

Линдгорст.

- Боже мой! да, - отвечал тот, - и дорогую, милую Серпентину.

- Тише, - продолжал архивариус, - на нынешний день довольно. Впрочем,

если вы решитесь у меня работать, вам достаточно часто можно будет видеть

моих дочерей, или, лучше сказать, я буду доставлять вам это истинное

удовольствие, если вы будете хорошо исполнять свою работу, то есть

списывать с величайшей точностью и чистотою каждый знак. Но вы совсем не

приходите ко мне, хотя регистратор Геербранд уверял, что вы непременно

явитесь, и я напрасно прождал несколько дней.

Как только архивариус произнес имя Геербранда, студент Ансельм опять

почувствовал, что он действительно студент Ансельм, а человек, перед ним

стоящий, - архивариус Линдгорст. Равнодушный тон, которым говорил этот

последний, в резком контрасте с теми чудесными явлениями, которые он

вызывал как настоящий некромант, представлял собою нечто ужасное, что еще

усиливалось пронзительным взглядом глаз, сверкавших из глубоких впадин

худого морщинистого лица как будто из футляра, и нашего студента

неудержимо охватило то же чувство жути, которое уже прежде овладело им в

кофейне, когда архивариус рассказывал так много удивительного. С трудом

пришел он в себя, и когда архивариус еще раз спросил:

- Ну, так почему же вы не пришли ко мне? - то он принудил себя

рассказать все, что случилось с ним у дверей.

- Любезный господин Ансельм, - сказал архивариус, когда студент окончил

свой рассказ, - любезный господин Ансельм, я очень хорошо знаю бабу с

яблоками, о которой вы изволите говорить; эта фатальная тварь проделывает

со мною всякие штуки, и, если она сделалась бронзовою, чтобы в качестве

дверного молотка отпугивать от меня приятные мне визиты, - это в самом

деле очень скверно, и этого нельзя терпеть. Не угодно ли вам,

почтеннейший, когда вы придете завтра в двенадцать часов и опять заметите

что-нибудь вроде оскаливания зубов и скрежетания, не угодно ли вам будет

брызнуть ей в нос немножко вот этой жидкости, и тогда все будет как

следует. А теперь - adieu, любезный господин Ансельм. Я хожу немного скоро

и потому не приглашаю вас вернуться в город вместе со мной. Adieu, 'до

свидания, завтра в двенадцать часов. - Архивариус отдал студенту Ансельму

маленький пузырек с золотисто-желтою жидкостью и пошел так быстро, что в

наступившем между тем глубоком сумраке казалось, что он более слетает,

нежели сходит в долину. Он был уже вблизи Козельского сада, когда

поднявшийся ветер раздвинул полы его широкого плаща, взвившиеся в воздух,

так что студенту Ансельму, глядевшему с изумлением вслед архивариусу,

представилось, будто большая птица раскрывает крылья для быстрого полета.

В то время как студент Ансельм вперял таким образом свои взоры в сумрак,

вдруг поднялся высоко на воздух с каркающим криком содой коршун, и Ансельм

теперь ясно увидел, что большая колеблющаяся фигура, которую он все еще

принимал за удалявшегося архивариуса, была именно этим коршуном, хотя он

никак не мог понять, куда же это разом исчез архивариус. " Но, может быть,

он и сам собственною особою и улетел в виде коршуна, этот господин

архивариус Линдгорст, - сказал себе студент Ансельм, - потому что я теперь

хорошо вижу и чувствую, что все эти непонятные образы из далекого

волшебного мира, которые я прежде встречал только в особенных,

удивительных сновидениях, перешли теперь в мою дневную бодрствующую жизнь

и играют мною. Но будь что будет! Ты живешь и горишь в моей груди,

прелестная, милая Серпентина! Только ты можешь утишить бесконечное

томление, разрывающее мое сердце. Ах! когда я увижу твои прелестные

глазки, милая, милая Серпентина?.." Так громко взывал студент Ансельм.

- Вот скверное, нехристианское имя, - проворчал около него глухим

голосом какой-то возвращающийся с прогулки господин.

Студент Ансельм вовремя вспомнил, где он находится, и поспешил быстрыми

шагами домой, думая про себя: " Вот несчастье-то будет, если мне встретится

теперь конректор Паульман или регистратор Геербранд! " Но с ним не

встретился ни тот, ни другой.