Вигилия третья

Известие о семье архивариуса Линдгорста. - Голубые глаза Вероники. -

Регистратор Геербранд.

- Дух взирал на воды, и вот они заколыхались, и поднялись пенистыми

волнами, и ринулись в бездну, которая разверзла свою черную пасть, чтобы с

жадностью поглотить их. Как торжествующие победители, подняли гранитные

скалы свои зубчатыми венцами украшенные головы и сомкнулись кругом,

защищая долину, пока солнце не приняло ее в свое материнское лоно и не

взлелеяло, и не согрело ее в пламенных объятиях своих лучей. Тогда

пробудились от глубокого сна тысячи зародышей, дремавших под пустынным

песком, и протянули к светлому лицу матери свои зеленые стебельки и

листики, и, как смеющиеся дети в зеленой колыбели, покоились в своих

чашечках нежные цветочки, пока и они не проснулись, разбуженные матерью, и

не нарядились в лучистые одежды, которые она для них разрисовала тысячью

красок. Но в середине долины был черный холм, который поднимался и

опускался, как грудь человека, когда она вздымается пламенным желанием. Из

бездны вырывались пары и, скучиваясь в огромные массы, враждебно

стремились заслонить лицо матери; и она произвела бурный вихрь, который

сокрушительно прошел через них, и когда чистый луч снова коснулся черного

холма, он выпустил из себя в избытке восторга великолепную огненную лилию,

которая открыла свои листья, как прекрасные уста, чтобы принять сладкие

поцелуи матери. Тогда показалось в долине блестящее сияние: это был юноша

Фосфор; огненная лилия увидала его и, охваченная горячею, томительною

любовью, молила: " О, будь моим вечно, прекрасный юноша, потому что я люблю

тебя и должна погибнуть, если ты меня покинешь! " И сказал юноша Фосфор: " Я

хочу быть твоим, о прекрасная лилия; но тогда ты должна, как неблагодарное

детище, бросить отца и мать, забыть своих подруг, ты захочешь тогда быть

больше и могущественнее, чем все, что теперь здесь радуется наравне с

тобою. Любовное томление, которое теперь благодетельно согревает все твое

существо, будет, раздробясь на тысячи лучей, мучить и терзать тебя, потому

что чувство родит чувство, и высочайшее блаженство, которое зажжет в тебе

брошенная мною искра, станет безнадежною скорбью, в которой ты погибнешь,

чтобы снова возродиться в ином образе. Эта искра - мысль! " - " Ах! - молила

лилия, - но разве не могу я быть твоею в том пламени, которое теперь горит

во мне? Разве я больше, чем теперь, буду любить тебя и разве смогу я, как

теперь, смотреть на тебя, когда ты меня уничтожишь! " Тогда поцеловал ее

юноша Фосфор, и, как бы пронзенная светом, вспыхнула она в ярком пламени,

из него вышло новое существо, которое, быстро улетев из долины, понеслось

по бесконечному пространству, не заботясь о прежних подругах и о

возлюбленном юноше. А он стал оплакивать потерянную подругу, потому что и

его привлекла в одинокую долину только бесконечная любовь к прекрасной

лилии, и гранитные скалы склоняли свои головы, принимая участие в скорби

юноши. Но одна скала открыла свое лоно, и из него вылетел с шумом черный

крылатый дракон и сказал: " Братья мои металлы спят там внутри, но я всегда

весел и бодр и хочу тебе помочь". Носясь вверх и вниз, дракон схватил

наконец существо, порожденное огненной лилией, принес его на холм и

охватил его своими крыльями; тогда оно опять стало лилией, но упорная

мысль терзала ее, и любовь к юноше Фосфору стала острою болью, от которой

кругом все цветочки, прежде так радовавшиеся ее взорам, поблекли и увяли,

овеянные ядовитыми испарениями. Юноша Фосфор облекся в блестящее

вооружение, игравшее тысячью разноцветных лучей, и сразился с драконом,

который своими черными крылами ударял о панцирь, так что он громко звенел;

от этого могучего звона снова ожили цветочки и стали порхать, как пестрые

птички, вокруг дракона, которого силы наконец истощились, и, побежденный,

он скрылся в глубине земли. Лилия была освобождена, юноша Фосфор обнял ее,

полный пламенного желания небесной любви, и все цветы, птицы и даже

высокие гранитные скалы в торжественном гимне провозгласили ее царицей

долины.

- Но позвольте, все это только одна восточная напыщенность,

почтеннейший господин архивариус, - сказал регистратор Геербранд, - а мы

ведь вас просили рассказать нам, как вы это иногда делаете, что-нибудь из

вашей в высшей степени замечательной жизни, какое-нибудь приключение из

ваших странствий, и притом что-нибудь достоверное.

- Ну так что же? - возразил архивариус Линдгорст. - То, что я вам

сейчас рассказал, есть самое достоверное изо всего, что я могу вам

предложить, добрые люди, и в известном смысле оно относится и к моей

жизни. Ибо я происхожу именно из той долины, и огненная лилия, ставшая под

конец царицей, была моя пра-пра-пра-праба-бушка, так что я сам, собственно

говоря, - принц.

Все разразились громким смехом.

- Да, смейтесь, - продолжал архивариус Линдгорст, - то, что я

представил вам, пожалуй, в скудных чертах, может казаться вам

бессмысленным и безумным, но тем не менее все это не только не нелепость,

но даже и не аллегория, а чистая истина. Но если бы я знал, что чудесная

любовная история, которой и я обязан своим происхождением, вам так мало

понравится, я, конечно, сообщил бы вам скорее кое-какие новости, которые

передал мне мой брат при вчерашнем посещении.

- Как, у вас есть брат, господин архивариус? Где же он? Где он живет?

Также на королевской службе, или он, может быть, приватный ученый? -

раздавались со всех сторон вопросы.

- Нет, - отвечал архивариус, холодно и спокойно нюхая табак, - он стал

на дурную дорогу и пошел в драконы.

- Как вы изволили сказать, почтеннейший архивариус, - подхватил

регистратор Геербранд, - в драконы?

" В драконы", - раздалось отовсюду, точно эхо.

- Да, в драконы, - продолжал архивариус Линдгорст, - это он сделал,

собственно, с отчаяния. Вы знаете, господа, что мой отец умер очень

недавно - всего триста восемьдесят пять лет тому назад, так что я еще ношу

траур; он завещал мне, как своему любимцу, роскошный оникс, который очень

хотелось иметь моему брату. Мы и поспорили об этом у гроба отца самым

непристойным образом, так что наконец покойник, потеряв всякое терпение,

вскочил из гроба и спустил злого брата с лестницы, на что тот весьма

обозлился и тотчас же пошел в драконы. Теперь он живет в кипарисовом лесу

около Туниса, где он стережет знаменитый мистический карбункул от одного

некроманта, живущего на даче в Лапландии, и ему можно отлучаться разве

только на какие-нибудь четверть часа, когда некромант занимается в саду

грядками, саламандрами, и тут-то он спешит рассказать мне, что нового у

истоков Нила.

Снова присутствующие разразились громким смехом, но у студента Ансельма

было что-то неладно на душе, и он не мог смотреть в неподвижные серьезные

глаза архивариуса Линдгорста, чтобы не почувствовать какого-то, для него

самого непонятного, содрогания. Особенно в сухом, металлическом голосе

архивариуса было для него что-то таинственное и пронизывающее до мозга

костей, вызывающее трепет. Та цель, для которой регистратор Геербранд,

собственно, и взял его с собою в кофейню, на этот раз, по-видимому, была

недостижима. Дело в том, что после происшествия перед домом архивариуса

Линдгорста студент Ансельм никак не решался возобновить свое посещение,

ибо, по его глубочайшему убеждению, только счастливая случайность избавила

его если не от смерти, то, по крайней мере, от опасности сойти с ума.

Конректор Паульман как раз проходил по улице в то время, как он без чувств

лежал у крыльца и какая-то старуха, оставив свою корзину с пирожками и

яблоками, хлопотала около него. Конректор Паульман тотчас же призвал

портшез и таким образом перенес его домой.

- Пусть обо мне думают что хотят, - сказал студент Ансельм, - пусть

считают меня за дурака, но я знаю, что над дверным молотком на меня

скалило зубы проклятое лицо той ведьмы от Черных ворот; что случилось

потом - об этом я лучше не буду говорить; но, если бы я, очнувшись от

своего обморока, увидал перед собою проклятую старуху с яблоками (потому

что ведь это она хлопотала надо мною), со мною бы мгновенно сделался удар

или я сошел бы с ума.

Никакие убеждения, никакие разумные представления конректора Паульмана

и регистратора Геербранда не повели ни к чему, и даже голубоокая Вероника

не могла вывести его из того состояния глубокой задумчивости, в которое он

погрузился. Его сочли в самом деле душевнобольным и стали подумывать о

средствах развлечь его, а, по мнению регистратора Геербранда, самым лучшим

было бы занятие у архивариуса Линдгорста, то есть копирование

манускриптов. Нужно было только познакомить как следует студента Ансельма

с архивариусом, а так как Геербранд знал, что тот почти каждый вечер

посещает одну знакомую кофейню, то он и предложил студенту Ансельму

выпивать каждый вечер в той кофейне на его, регистратора, счет стакан пива

и выкуривать трубку до тех пор, пока он так или иначе не познакомится с

архивариусом и не сойдется относительно своих занятий, - что студент

Ансельм и принял с благодарностью.

- Вы заслужите милость божью, любезный регистратор, если вы приведете

молодого человека в рассудок, - заявил конректор Паульман.

- Милость божью! - повторила Вероника, поднимая набожно глаза к небу и

с живостью думая, какой студент Ансельм и теперь уже приятный молодой

человек, даже и без рассудка! И вот, когда архивариус Линдгорст со шляпою

и палкой уже выходил из кофейни, регистратор Геербранд быстро схватил за

руку студента Ансельма и, загородив вместе с ним дорогу архивариусу,

сказал:

- Высокочтимый господин тайный архивариус, вот студент Ансельм,

который, будучи необыкновенно искусен в каллиграфии и рисовании, желал бы

списывать ваши манускрипты.

- Это мне весьма и чрезвычайно приятно, - быстро ответил архивариус,

набросил себе на голову треугольную солдатскую шляпу и, отстранив

регистратора Геербранда и студента Ансельма, побежал с большим шумом вниз

по лестнице, так что те, совершенно озадаченные, стояли и смотрели на

дверь, которую он с треском захлопнул прямо у них под носом.

- Совсем чудной старик, - проговорил наконец регистратор Геербранд.

" Чудной старик! " - пробормотал студент Ансельм, чувствуя, будто ледяной

поток пробежал по его жилам и превратил его в неподвижную статую. Но все

гости засмеялись и сказали:

- Архивариус был сегодня опять в своем особенном настроении; завтра он,

наверно, будет тих и кроток и не промолвит ни слова, а будет себе сидеть

за газетами или смотреть в дымные колечки из своей трубки; на это по надо

обращать внимание!

" Это правда, - подумал студент Ансельм, - кто станет обращать внимание

на такие вещи? Да и не сказал ли архивариус, что ему чрезвычайно приятно,

что я хочу списывать его манускрипты? И потом, зачем же в самом деле

регистратор Геербранд стал ему на дороге, как раз когда он хотел идти

домой? Нет, нет, в сущности говоря, он милый человек, господин тайный

архивариус Линдгорст, и удивительно щедр; чуден только своими необычайными

оборотами речи. Но что мне до этого? Завтра же ровно в двенадцать часов

пойду к нему, хотя бы против этого восстали тысячи бронзовых баб с

яблоками! "