Виигилия шестая

Сад архивариуса Линдгорста с птицами-пересмешниками. - Золотой горшок. -

Английский косой почерк. - Скверные кляксы. - Князь духов.

" Но может быть и то, - сказал самому себе студент Ансельм, - что

превосходнейший крепкий желудочный ликер, которым я с некоторою жадностью

насладился у мосье Конради, создал все эти безумные фантазмы, которые

мучили меня перед дверью архивариуса Линдгорста. Поэтому я сегодня

останусь в совершенной трезвости и не поддамся всем дальнейшим

неприятностям, с которыми я мог бы встретиться". Как и тогда, в первое

свое посещение архивариуса Линдгорста, он забрал все свои рисунки и

каллиграфические образцы, свою тушь, свои хорошо очиненные перья и хотел

уже выйти из комнаты, как вдруг ему бросилась в глаза склянка с желтою

жидкостью, которую он получил от архивариуса Линдгорста. Тут все пережитые

им удивительные приключения в пламенных красках прошли по его душе, и

несказанное чувство блаженства и скорби прорвалось через его грудь.

Невольно воскликнул он самым жалостным голосом: " Ах, не иду ли я к

архивариусу затем лишь, чтобы видеть тебя, дорогая, милая Серпентина! " В

это мгновение ему представлялось, что любовь Серпентины могла быть

наградой за трудную и опасную работу, которую он должен предпринять, и что

эта работа есть не что иное, как списывание Линдгорстовых манускриптов.

Что ему уже при входе в дом, или даже до того, могут встретиться всякие

чудеса, как и прежде, в этом он был убежден. Он уже не думал о желудочном

ликере Конради, но поскорее всунул желтую склянку в свой жилетный карман,

чтобы поступить согласно предписанию архивариуса, если бы бронзовая

торговка опять вздумала скалить на него зубы. И в самом деле, не поднялся

ли острый нос, не засверкали ли кошачьи глаза из-за дверного молотка,

когда он хотел поднять его при ударе двенадцати часов? И вот, не долго

думая, он брызнул жидкостью в фатальную рожу, и она разом сгладилась, и

сплющилась, и превратилась в блестящий круглый молоток. Дверь отворилась,

и колокольчики приветливо зазвенели по всему дому: " Динь-динь - входи;

динь-дон - к нам в дом, живо, живо - динь-динь". Он бодро взошел по

прекрасной широкой лестнице, наслаждаясь запахом редкостных курений,

наполнявших весь дом. В нерешительности остановился он на площадке, не

зная, в которую из многих красивых дверей ему нужно постучаться; тут вышел

архивариус Линдгорст в широком шлафроке и воскликнул:

- Ну, я очень рад, господин Ансельм, что вы наконец сдержали слово;

следуйте за мною, я должен сейчас же провести вас в лабораторию. - С этими

словами он быстро прошел по длинной площадке и отворил маленькую боковую

дверь, которая вела в коридор.

Ансельм бодро шел за архивариусом; они прошли из коридора в залу, или,

скорее, - в великолепную оранжерею, потому что с обеих сторон до самой

крыши подымались редкие чудесные цветы и даже большие деревья с листьями и

цветками удивительной формы. Магический ослепительный свет распространялся

повсюду, причем нельзя было заметить, откуда он шел, так как не видно было

ни одного окна. Когда студент Ансельм взглядывал в кусты и деревья, ему

виделись длинные проходы, тянувшиеся куда-то вдаль. В глубоком сумраке

густых кипарисов белелись мраморные бассейны, из которых поднимались

удивительные фигуры, брызгая хрустальными лучами, которые с плеском

ниспадали в блестящие чашечки лилий; странные голоса шумели и шептались в

этом удивительном лесу, и повсюду струились чудные ароматы. Архивариус

исчез, и Ансельм увидел перед собою только исполинский куст пламенных

красных лилий. Опьяненный видом и сладкими ароматами этого волшебного

сада, Ансельм стоял неподвижно, как заколдованный. Вдруг отовсюду

раздались щебетанье и хохот, и тонкие голоски дразнили и смеялись:

" Господин студент, господин студент, откуда это вы пришли? Зачем это вы

так прекрасно нарядились, господин Ансельм? Или вы хотите с нами поболтать

о том, как бабушка раздавила яйцо задом, а юнкер сделал себе пятно на

праздничном жилете? Знаете ли вы наизусть новую арию, которой вас научил

дядюшка скворец, господин Ансельм? Вы таки довольно забавно выглядите в

стеклянном парике и в сапогах из почтовой бумаги! " Так кричало, хихикало и

дразнило изо всех углов, совсем близко от студента, который тут только

заметил, что всякие пестрые птицы летали кругом него и таким образом над

ним издевались. В это мгновение куст огненных лилий двинулся к нему, и он

увидал, что это был архивариус Линдгорст, который своим блестящим

желто-красным шлафроком ввел его в обман.

- Извините, почтеннейший господин Ансельм, - сказал архивариус, - что я

вас задержал, но я, проходя, хотел посмотреть на тот прекрасный кактус, у

которого нынешнею ночью должны распуститься цветы, - но как вам нравится

мой маленький зимний сад?

- Ах, боже мой, выше всякой меры, здесь прекрасно, высокочтимый

господин архивариус, - отвечал студент, - но пестрые птицы уж чересчур

смеются над моим ничтожеством!

- Что тут за вранье? - сердито закричал архивариус в кусты.

Тут выпорхнул большой серый попугай и, севши около архивариуса на

миртовую ветку и с необыкновенною серьезностью и важностью смотря на него

через очки, сидевшие на кривом клюве, протрещал:

- Не гневайтесь, господин архивариус, мои озорники опять расшалились,

но господин студент сам в этом виноват, потому что...

- Тише, тише! - прервал архивариус старика. - Я знаю негодяев, но вам

бы следовало держать их лучше в дисциплине, мой друг! Пойдемте дальше,

господин Ансельм.

Еще через многие чудно убранные комнаты прошел архивариус, и студент

едва поспевал за ним, бросая беглый взгляд на блестящую, странного вида

мебель и другие неведомые ему вещи, которыми все было наполнено. Наконец

они вошли в большую комнату, где архивариус остановился, поднял взоры

вверх, и Ансельм имел время насладиться чудным зрелищем, которое являла

простая красота этой залы. Из лазурно-голубых стен выходили

золотисто-бронзовые стволы высоких пальм, которые сводили, как крышу, свои

колоссальные блестящие изумрудные листья; посредине комнаты на трех из

темной бронзы вылитых египетских львах лежала порфировая доска, а на ней

стоял простой золотой горшок, от которого Ансельм, лишь только его увидел,

не мог уже отвести глаза. Казалось, что в тысячах мерцающих отражений

зеркального золота играли всякие образы; иногда он видел самого себя с

стремительно простертыми руками - ах! около куста бузины... Серпентина

извивалась туда и сюда и глядела на него прелестными глазами. Ансельм был

вне себя от безумного восторга.

- Серпентина, Серпентина! - закричал он громко; тогда архивариус

Линдгорст быстро обернулся и сказал:

- Что вы говорите, любезный господин Ансельм? Мне кажется, вам угодно

звать мою дочь, но она совсем в другой половине моего дома, в своей

комнате, и теперь у нее урок музыки. Пойдемте дальше.

Ансельм почти бессознательно последовал за архивариусом; он уж больше

ничего не видел и не слышал, пока архивариус не схватил его крепко за руку

и не сказал:

- Ну, теперь мы на месте.

Ансельм очнулся как бы от сна и заметил, что находится в высокой

комнате, кругом уставленной книжными шкафами и нисколько не отличающейся

от обыкновенных библиотек и кабинетов. Посередине стоял большой письменный

стол и перед ним - кожаное кресло.

- Вот пока, - сказал архивариус Линдгорст, - ваша рабочая комната;

придется ли вам впоследствии заниматься в той другой, голубой зале, где вы

так внезапно прокричали имя моей дочери, я еще не знаю; но прежде всего я

желал бы убедиться, действительно ли вы способны исполнить, согласно моему

желанию и надобности, предоставленную вам работу.

Тут студент Ансельм совершенно ободрился и не без внутреннего

самодовольства вынул из кармана свои рисунки и каллиграфические работы, в

уверенности, что архивариус весьма обрадуется его необыкновенному таланту.

Но архивариус, едва взглянув на первый лист изящнейшего английского

письма, образчик косого почерка, странно улыбнулся и покачал головою. То

же самое повторял он при каждом следующем листе, так что студенту Ансельму

кровь бросилась в голову, и когда под конец улыбка стала совершенно

насмешливой и презрительной, он не мог удержать своей досады и проговорил:

- Кажется, господин архивариус не очень доволен моими маленькими

талантами?

- Любезный господин Ансельм, - сказал архивариус Линдгорст, - вы

действительно обладаете прекрасными способностями к каллиграфии, но пока я

ясно вижу, что мне придется рассчитывать более на ваше прилежание и на

вашу добрую волю, нежели на уменье. Конечно, многое зависит и от дурного

материала, который вы употребляли.

Тут студент Ансельм распространился о своем всеми признанном искусстве,

о китайской туши и об отменных вороновых перьях. Но архивариус Линдгорст

подал ему английский лист и сказал:

- Судите сами!

Ансельм стоял как громом пораженный, - таким мизерным показалось ему

его писание. Никакой округлости в чертах, ни одного правильного утолщения,

никакой соразмерности между прописными и строчными буквами, и - о, ужас! -

довольно удачные строки испорчены презренными кляксами, точно в тетради

школьника.

- И потом, - продолжал архивариус Линдгорст, - ваша тушь тоже плохо

держится. - Он окунул палец в стакан с водой, и, когда слегка дотронулся

им до букв, псе бесследно исчезло.

Студенту Ансельму как будто кошмар сдавил горло, - он не мог произнести

ни слова. Так стоял он с несчастным листом в руках, но архивариус

Линдгорст громко засмеялся и сказал:

- Не тревожьтесь этим, любезнейший господин Ансельм; чего вы прежде не

могли сделать, может быть, здесь, у меня, лучше вам удастся; к тому же и

материал здесь у вас будет лучше! Начинайте только смелее!

Сначала архивариус достал из запертого шкафа какую-то жидкую черную

массу, распространявшую совершенно особенный запах, несколько странно

окрашенных, тонко очиненных перьев и лист бумаги необыкновенной белизны и

гладкости, потом вынул из другого шкафа арабский манускрипт, а затем, как

только Ансельм сел за работу, он оставил комнату. Студент Ансельм уже не

раз списывал арабские рукописи, поэтому первая задача казалась ему не

особенно трудной. " Как попали кляксы в мое прекрасное английское письмо -

это пусть ведает бог и архивариус Линдгорст, - промолвил он, - но что они

не моей работы, в этом я могу поручиться головой". С каждым словом, удачно

выходившим па пергаменте, возрастала его храбрость, а с нею - и уменье. Да

и писалось новыми перьями великолепно, и таинственные вороново-черные

чернила с удивительной легкостью текли на ослепительно-белый пергамент.

Когда он так прилежно и внимательно работал, ему становилось все более по

душе в этой уединенной комнате, и он уже совсем освоился с занятием,

которое надеялся счастливо окончить, когда с ударом трех часов архивариус

позвал его в соседнюю комнату к хорошо приготовленному обеду. За столом

архивариус Линдгорст был в особенно веселом расположении духа; он

расспрашивал о друзьях студента Ансельма, конректоре Паульмане и

регистраторе Геербранде, и рассказывал сам, в особенности об этом

последнем, много забавного. Добрый старый рейнвейн был очень по вкусу

Ансельму и сделал его разговорчивее обыкновенного. При ударе четырех часов

он встал, чтобы идти за работу, и эта пунктуальность, по-видимому,

понравилась архивариусу. Если уже перед обедом Анссльму посчастливилось в

списыванье арабских знаков, то теперь работа пошла еще лучше, он даже сам

не мог понять той быстроты и легкости, с которыми ому удавалось

срисовывать кудреватые черты чуждых письмен. Но как будто бы из глубины

его души какой-то голос шептал внятными словами: " Ах, разве мог бы ты это

исполнить, если бы не носил ее в уме и сердце, если бы ты не верил в нее,

в се любовь? " И тихими, тихими, лепечущими хрустальными звуками веяло по

комнате: " Я к тебе близко-близко-близко! Я помогаю тебе - будь мужествен,

будь постоянен, милый Ансельм! Я тружусь с тобою, чтобы ты был моим! " И он

с восторгом вслушивался в эти слова, и все понятнее становились ему

неведомые знаки, так что ому почти не нужно было смотреть в оригинал; даже

казалось, что эти знаки уже стоят в бледных очертаниях на пергаменте и он

должен только искусно покрывать их чернилами. Так продолжал он работать,

обвеваемый милыми, утешительными звуками, как сладким нежным дыханием,

пока не пробило шесть часов и архивариус не вошел в комнату. Со странной

улыбкой подошел он к столу; Ансельм молча встал; архивариус все еще

смотрел на него как будто с насмешкой, но только он взглянул на копию, как

насмешливая улыбка исчезла в глубоко-торжественной важности, которая

изменила все черты его лица. Он казался совсем другим. Глаза, до того

сверкавшие огнем, теперь с невыразимой мягкостью смотрели на Ансельма;

легкий румянец окрашивал бледные щеки, и вместо иронии, прежде сжимавшей

его губы, приятный рот его как будто раскрывался для мудрой, в душу

проникающей речи. Вся фигура была выше, величественнее; просторный шлафрок

ложился как царская мантия в широких складках около груди и плеч, и белые

кудри, окаймлявшие высокое, открытое чело, сжимались узкою золотою

диадемою.

- Юноша, - начал архивариус торжественным тоном, - юноша, прежде чем ты

об этом помыслил, я уже знал все тайные отношения, которые привязывают

тебя к тому, что мне всего более дорого и священно! Серпентина любит тебя,

и чудесная судьба, которой роковые нити ткутся враждебными силами,

совершится, когда она будет твоею и когда ты, как необходимую придачу,

получишь золотой горшок, составляющий се собственность. Но только из

борьбы возникнет твое счастье в высшей жизни. Враждебные начала нападут на

тебя, и только внутренняя сила, с которою ты противостоишь этим нападениям

и искушениям, может спасти тебя от позора и гибели. Работая здесь, ты

выдержишь свои искус; вера и познание приведут тебя к близкой цели, если

ты будешь твердо держаться того, что ты должен был начать. Будь ей верен и

храни ее в душе своей, ее, которая тебя любит, и ты узришь великолепные

чудеса золотого горшка и будешь счастлив навеки. Прощай! Архивариус

Линдгорст ждет тебя завтра в двенадцать часов в своем кабинете! Прощай! -

Архивариус тихонько вывел студента Ансельма за дверь, которую за ним

запер, и тот очутился в комнате, в которой обедал и единственная дверь

которой вела на лестницу.

Совершенно оглушенный чудесными явлениями, остановился он перед

крыльцом, как вдруг над ним растворилось окошко, он поглядел вверх, - это

был архивариус Линдгорст - совершенно тот старик в светло-сером сюртуке,

каким он его прежде видел.

- Эй, любезный господин Ансельм, - закричал он ему, - о чем это вы так

задумались, или арабская грамота не выходит из головы? Кланяйтесь

господину конректору Паульману, если вы идете к нему, да возвращайтесь

завтра ровно в двенадцать часов. Сегодняшний гонорар уже лежит в правом

кармане вашего жилета.

Ансельм действительно нашел блестящий специес-талер в означенном

кармане, но это его нисколько не обрадовало. " Что изо всего этого будет, я

не знаю, - сказал он самому себе. - Но если мною и овладевает безумная

мечта, если я и околдован, все-таки в моем внутреннем существе живет милая

Серпентина, и я лучше совсем погибну, нежели откажусь от нее, потому что

ведь я знаю, что мысль во мне вечна и никакое враждебное начало не может

ее уничтожить; а что же такое эта мысль, как не любовь Серпентины? "