Вигилия двенадцатая

Известие об имении, доставшемся студенту Ансельму как зятю архивариуса

Линдгорста, и о том, как он живет там с Серпентиною. - Заключение.

Как глубоко я чувствовал в душе своей высокое блаженство Ансельма,

который, теснейшим образом соединившись с прелестною Серпентиной,

переселился в таинственное, чудесное царство, в котором он признал свое

отечество, по которому уже так давно тосковала его грудь, полная странных

стремлений и предчувствий. Но тщетно старался я тебе, благосклонный

читатель, хотя несколько намекнуть словами на те великолепия, которыми

теперь окружен Ансельм. С отвращением замечал я бледность и бессилие

всякого выражения. Я чувствовал себя погруженным в ничтожество и мелочи

повседневной жизни; я томился в мучительном недовольстве; я бродил в

какой-то рассеянности; короче, я впал в то состояние студента Ансельма,

которое я тебе, благосклонный читатель, описал в четвертой -вигилии.

Я очень мучился, пересматривая те одиннадцать, которые благополучно

окончил, и думал, что, верно, мне уж никогда не будет дано прибавить

двенадцатую в качестве завершения, ибо каждый раз, как я садился в ночное

время, чтобы докончить мой рассказ, казалось, какие-то лукавые духи (может

быть, родственники, пожалуй, разные cousins germains убитой ведьмы)

подставляли мне блестящий, гладко полированный металл, в котором я видел

только свое " я" - бледное, утомленное и грустное, как регистратор

Геербранд после попойки. Тогда я бросал перо и спешил в постель, чтобы, по

крайней мере, во сне видеть счастливого Ансельма и прелестную Серпентину.

Так продолжалось много дней и ночей, как вдруг я совершенно неожиданно

получил следующую записку от архивариуса Линдгорста: " Ваше благородие, как

я известился, вы описали в одиннадцати вигилиях странные судьбы моего

доброго зятя, бывшего студента, а в настоящее время - поэта Ансельма, и

бьетесь теперь над тем, чтобы в двенадцатой и последней вигилии сказать

что-нибудь о его счастливой жизни в Атлантиде, куда он переселился с моею

дочерью в хорошенькое поместье, которым я владею там. Хотя я не совсем

доволен, что вы открыли читающей публике мою настоящую природу, так как

это может подвергнуть меня тысяче неприятностей на службе и даже возбудить

в государственном совете спорный вопрос: может ли Саламандр под присягою и

с обязательными по закону последствиями быть принят на государственную

службу и можно ли вообще поручать таковому солидные дела, так как, по

Габалису и Сведенборгу, стихийные духи вообще не заслуживают доверия; хотя

может также произойти и то, что теперь мои лучшие друзья будут избегать

моих объятий из опасения внезапного, для париков и фраков пагубного,

воспламенения; несмотря на все это, я хочу помочь вашему благородию в

окончании вашего рассказа, так как в нем заключается много доброго обо мне

и о моей любезной замужней дочери. (Как хотел бы я и двух остальных также

сбыть с рук!) Поэтому, если вы хотите написать двенадцатую вигилию, то

оставьте вашу каморку, спуститесь с вашего проклятого пятого этажа и

приходите ко мне. В известной уже вам голубой пальмовой комнате вы найдете

все письменные принадлежности, и затем вам можно будет в немногих словах

сообщить читателям то, что вы сами увидите, и это гораздо лучше, чем

пространно описывать такую жизнь, которую вы ведь знаете только

понаслышке. С совершенным почтением, вашего благородия покорный слуга

Саламандр Линдгорст, королевский тайный архивариус".

Эта несколько грубая, но все-таки дружелюбная записка архивариуса

Линдгорста была мне в высшей степени приятна. Хотя, по-видимому, чудной

старик знал, каким странным способом мне стали известны судьбы его зятя, -

о чем я, обязавшись тайною, должен умолчать даже и перед тобою,

благосклонный читатель, - но он не принял этого так дурно, как я мог

опасаться. Он сам предлагал руку помощи для окончания моего труда, и

отсюда я имел право заключить, что он, в сущности, согласен, чтобы его

чудесное существование в мире духов огласилось посредством печати. Может

быть, думал я, он даже почерпнет отсюда надежду скорее выдать замуж

остальных своих дочерей, потому что, может быть, западет искра в душу того

или другого юноши и зажжет в ней тоску по зеленой змее, которую он затем,

в день вознесения, поищет и найдет в кусте бузины. Несчастие же, постигшее

студента Ансельма, его заключение в стеклянную банку, послужит новому

искателю серьезным предостережением хранить себя от всякого сомнения, от

всякого неверия. Ровно в одиннадцать часов погасил я свою лампу и

пробрался к архивариусу Линдгорсту, который уже ждал меня на крыльце.

- А, это вы, почтеннейший! Ну, очень рад, что вы не отвергли моих

добрых намерений, идемте! - И он повел меня через сад, полный

ослепительного блеска, в лазурную комнату, где я увидел фиолетовый

письменный стол, за которым некогда работал Ансельм. Архивариус Линдгорст

исчез, но тотчас же опять явился, держа в руке прекрасный золотой бокал,

из которого высоко поднималось голубое потрескивающее пламя. - Вот вам, -

сказал он, - любимый напиток вашего друга, капельмейстера Иоганнеса

Крейслера. Это - зажженный арак, в который я бросил немножко сахару.

Отведайте немного, а я сейчас скину мой шлафрок, и в то время как вы

будете сидеть и смотреть и писать, я, для собственного удовольствия и

вместе с тем чтобы пользоваться вашим дорогим обществом, буду опускаться и

подниматься в бокале.

- Как вам угодно, досточтимый господин архивариус, - возразил я, - но

только, если вы хотите, чтобы я пил из этого бокала, пожалуйста, не...

- Не беспокойтесь, любезнейший! - воскликнул архивариус, быстро сбросил

свой шлафрок и, к моему немалому удивлению, вошел в бокал и исчез в

пламени. Слегка отдувая пламя, я отведал напиток - он был превосходен!

С тихим шелестом и шепотом колеблются изумрудные листья пальм, словно

ласкаемые утренним ветром. Пробудившись от сна, поднимаются они и

таинственно шепчут о чудесах, как бы издалека возвещаемых прелестными

звуками арфы. Лазурь отделяется от стен и клубится ароматным туманом туда

и сюда, по вот ослепительные лучи пробиваются сквозь туман, и он как бы с

детскою радостью кружится и свивается и неизмеримым сводом поднимается над

пальмами. Но все ослепительнее примыкает луч к лучу, и вот в ярком

солнечном блеске открывается необозримая роща, и в ней я вижу Ансельма.

Пламенные гиацинты, тюльпаны и розы поднимают свои прекрасные головки, и

их ароматы ласковыми звуками восклицают счастливцу: " Ходи между нами,

возлюбленный, ты понимаешь нас, наш аромат есть стремление любви, мы любим

тебя, мы твои навсегда! " Золотые лучи горят в пламенных звуках: " Мы -

огонь, зажженный любовью. Аромат есть стремление, а огонь есть желание, и

не живем ли мы в груди твоей? Мы ведь твое собственное желание! " Шумят и

шепчут темные кусты, высокие деревья: " Приди к нам, счастливый

возлюбленный! Огонь есть желание, но надежда - наша прохладная тень. Мы с

любовью будем шептаться над тобою, потому что ты нас понимаешь, потому что

любовь живет в груди твоей". Ручьи и источники плещут и брызжут:

" Возлюбленный, не проходи так скоро, загляни в нас, здесь живет твой

образ, мы любовно храним его, потому что ты нас понял". Ликующим хором

щебечут и поют пестрые птички: " Слушай нас, слушай нас! Мы - радость,

блаженство, восторг любви! " Но с тихой тоскою смотрит Ансельм на

великолепный храм, что возвышается вдали. Искусные колонны кажутся

деревьями, капители и карнизы - сплетающимися акантовыми листами, которые,

сочетаясь в замысловатые гирлянды и фигуры, дивно украшают строение.

Ансельм подходит к храму, с тайным блаженством взирает на удивительно

испещренный мрамор ступеней... " Нет! - восклицает он в избытке восторга, -

она уже недалеко! " И вот выходит в величавой красоте и прелести Серпентина

изнутри храма; она несет золотой горшок, из которого выросла великолепная

лилия. Несказанное блаженство бесконечного влечения горит в прелестных

глазах; так смотрит она на Ансельма и говорит: " Ах, возлюбленный! лилия

раскрыла свою чашечку, высочайшее исполнилось, есть ли блаженство,

подобное нашему? " Ансельм обнимает ее в порыве горячего желания; лилия

пылает пламенными лучами над его головою. И громче колышутся деревья и

кусты; яснее и радостнее ликуют источники; птицы, пестрые насекомые пляшут

и кружатся; веселый, радостный, ликующий шум в воздухе, в водах, па земле

- празднуется праздник любви! Молнии сверкают в кустах, алмазы, как

блестящие глаза, выглядывают из земли; высокими лучами поднимаются

фонтаны, чудные ароматы веют, шелестя крылами, - это стихийные духи

кланяются лилии и возвещают счастье Ансельма. Он поднимает голову,

озаренную лучистым сиянием. Взоры ли это? слова ли? пение ли? Но ясно

звучит: " Серпентина! вера в тебя и любовь открыли мне сердце природы! Ты

принесла мне ту лилию, что произросла из золота, из первобытной силы

земной, еще прежде, чем Фосфор зажег мысль, - эта лилия есть видение

священного созвучия всех существ, и с этим выдением я буду жить вечно в

высочайшем блаженстве. Да, я, счастливец, познал высочайшее: я буду вечно

любить тебя, о Серпентина! Никогда не поблекнут золотые лучи лилии, ибо с

верою и любовью познание вечно! " [*]

[* Здесь кончается перевод В. С. Соловьева. Заключительные абзацы

переведены А. В. Федоровым. - Ред.]

Видением, благодаря которому я узрел студента Ансельма живым, в его

имении в Атлантиде, я обязан чарам Саламандра, и дивом было то, что, когда

оно исчезло как бы в тумане, все это оказалось аккуратно записанным на

бумаге, лежавшей передо мной на лиловом столе, и запись как будто была

сделана мною же. Но вот меня пронзила и стала терзать острая скорбь: " Ах,

счастливый Ансельм, сбросивший бремя обыденной жизни, смело поднявшийся на

крыльях любви к прелестной Серпентине и живущий теперь блаженно и радостно

в своем имении в Атлантиде! А я, несчастный! Скоро, уже через каких-нибудь

несколько минут, я и сам покину этот прекрасный зал, который еще далеко не

есть то же самое, что имение в Атлантиде, окажусь в своей мансарде, и мой

ум будет во власти жалкого убожества скудной жизни, и, словно густой

туман, заволокут мой взор тысячи бедствий, и никогда уже, верно, не увижу

я лилии". Тут архивариус Линдгорст тихонько похлопал меня по плечу и

сказал:

- Полно, полно, почтеннейший! Не жалуйтесь так! Разве сами вы не были

только что в Атлантиде и разве но владеете, вы там, по крайней мере,

порядочной мызой как поэтической собственностью вашего ума? Да разве и

блаженство Ансельма есть не что иное, как жизнь в поэзии, которой

священная гармония всего сущего открывается как глубочайшая из тайн

природы!