Да ведают потомки православных

Глава из книги " Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы"

" О какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как закончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь. Так был потрясен весь наш организм".

Так писатель и журналист Михаил Погодин вспоминал о чтении Пушкиным " Бориса Годунова" 12 октября 1826 года, через месяц с небольшим после возвращения поэта из Михайловской ссылки. Примерно через месяц после чтения Погодин записывает в дневнике: " Переписывал с восхищением " Годунова". Чудо! " - и еще не раз поминает в дальнейшем пушкинский шедевр.

Через четыре года трагедия Пушкина издана, в январе 1831 года он дарит ее Погодину, и тот отмечает это событие в дневнике. А через четыре месяца, 30 апреля, Погодин записывает: " К Пушкину, и с ним четыре битых часа в споре о " Борисе"..." Речь шла о вине или невиновности Бориса Годунова в смерти царевича Димитрия. Еще в 1829 году Погодин напечатал статью, где доказывал, что Борис к этой смерти непричастен; сохранились замечания Пушкина на полях этой статьи: Пушкин спорит с нею, он твердо стоит на той позиции, с какой написана его трагедия, - однако среди его возражений нет, пожалуй, ни одного неопровержимого. Но и у Погодина убедительные аргументы отсутствуют. И вот после выхода в свет пушкинской трагедии спор возобновляется с новой силой.

Вопрос о смерти Димитрия так же неясен и сейчас; юридически не доказана ни виновность Годунова, ни непричастность его к драме, послужившей толчком эпохе, получившей название Смутного времени.

Достойно изумления - об этом уже говорилось выше (см. " Предполагаем жить"), - что, задумав написать трагедию об истории России, молодой Пушкин из всей громады возможных сюжетов выбрал именно этот, с точки зрения строгой истории считающийся неясным, построил произведение на версии, которая, как он хорошо знал, не подтверждена, и сделал это вовсе не в порядке " поэтической вольности" (" Клевета и в поэмах казалась мне непохвальною", - писал он), а повинуясь, думается, интуитивному пророческому чувству. Через неполных сто лет после окончания его трагедии, в 1918 году, был убит не только наследник престола, была расстреляна вся семья во главе с последним российским царем.

Как и большинство пророчеств, пушкинское пророчество не было услышано - даже когда сбылось. Не понимали его и мы. Хотя читали " Бориса Годунова". Хотя знали о расстреле царской семьи.

Но вот с недавних пор это событие все больше занимает нас, волнует и ужасает. Точно мы очнулись от наваждения.

Но еще в 70-х годах в одной литературной аудитории я своими ушами слышал от автора нашумевшей тогда книги на эту тему:

- Понимаете, Алексей был законным наследником и мог стать знаменем; к тому же, не забывайте, мальчик был очень красив, это тоже имело значение. Поэтому его обязательно надо было уничтожить...

И никто из присутствовавших слова не вымолвил. Легкая неловкость, впрочем, была, но носила характер естественной жалости к ребенку; все остальное никого особенно не смутило: мало ли крови пролилось " в то суровое время". Не встретило заметной реакции и утверждение, что организатор избиения Юровский был " кристально чистый человек".

Словно мы пребывали в каком-то вывернутом, извращенном мире, где все стоит на голове, где совести, этому - говоря словами пушкинского Барона - " незваному гостю, докучному собеседнику", отказано от дома.

Пушкин такое сознание описывал не раз, и впервые - именно в " Борисе Годунове": в знаменитом монологе " Достиг я высшей власти" Борис, пытаясь понять природу своих тяжелых предчувствий, мрака на душе, находит все причины исключительно вне себя - прежде всего в " неблагодарности" народа, " черни", в " молве", одним словом, в " мирских печалях". И только в самом конце монолога вспоминает о совести - но видит в ее угрызениях не указующее и спасительное начало, а бессмысленное истязание, от которого " рад бежать, да некуда..." - остается лишь жалеть себя: " Да, жалок тот, в ком совесть нечиста" (слово " жалкий" в пушкинское время означало - достойный жалости).

Это - обратная логика мира " антиподов", в котором оказывается человек, совершивший грех; мира, из которого все видится наоборот: черное - белым, ложь - правдой, а беззаконное убийство беззащитных людей - извинительной необходимостью " сурового времени".

И вот теперь, когда мы делаем попытку выкарабкаться на свет Божий из мира, где физический и духовный террор был законом и нормой, идеологической и чуть ли не " моральной", - совесть людей стало тревожить преступление, совершенное семьдесят с лишним лет назад. Более того, народная интуиция понемногу постигает, что начало террору как норме было положено не в 30-е, ни даже в 20-е годы, - начало было положено в 1918 году бессудным расстрелом русского царя и его семьи.

Могут возразить: сопоставимо ли это с террором против сотен тысяч, миллионов?

Ведь человеку советскому трудно понять, что такое, на протяжении ряда досоветских веков, было для русского человека - царь.

В одной из самых напряженных сцен " Бориса Годунова" Борис, встревоженный тем, " Что в Кракове явился самозванец И что король и паны за него", интересуется вовсе не тем, чем - с нашей современной точки зрения - должен интересоваться в такой ситуации " лидер" государства: вовсе не численностью угрожающих ему сил, не тем, какие иные силы за ними стоят, чьи интересы представляют, - нет, его волнует только одно: " Узнал ли ты убитого младенца, - спрашивает он Шуйского, посланного им когда-то, после гибели царевича, в Углич, - И не было ль подмена? " Трижды он задает этот один-единственный вопрос, добиваясь от Шуйского, под страхом казни, откровенного ответа. То есть самое главное для Бориса - кто ему угрожает. Если самозванец - все решает сила. Если чудом уцелевший наследник, то есть законный царь, - с ним Бог, и дело Бориса безнадежно.

" Никто против Бога да против царя", " Один Бог, один государь", " Бог на небе, царь на земле" - такие пословицы, а их у нас было не счесть, выражали народное отношение к царской власти, народное понимание ее сущности. Царская власть мыслилась не как административная, понимание ее было не политическим, не юридическим, вообще не мирским - оно было связано с духовной основой России - православной верой.

" Царство Мое не от мира сего" (Ин.18, 36). Эти слова Христа определяют существеннейшую черту православного христианства - его " неотмирность", свободу от излишней привязанности к временному, преходящему, острое сознание того, что все земное непрочно и заслуживает лишь относительного внимания в перспективе Царства, которое не от мира сего. Отсюда характерное преобладание идеализма над прагматизмом, черта, глубоко соответствующая национальному характеру как в его лучших, так и в прискорбных проявлениях. Жизненная практика редко соответствовала высоте православного идеала - отсюда огромная роль понятия греха в народном сознании и в русской культуре. В силу высоты устремлений, высоты требований к человеку - рядом с сознанием нашей греховности - допетровская Русь, при всем темном, что в ней было, называлась Святой Русью, и название это было народным.

Церковь была абсолютным центром русской жизни; это было не " учреждение", не общественный институт или идеологическая платформа, но совокупное, соборное единство всех православных, от крестьянина (видоизмененное христианин) до царя. Перед Богом и Церковью все считались равны, ее духовным и нравственным руководством была проникнута вся жизнь, ее пастыри перед Богом отвечали за души людей.

Заботой же царя было отвечать за те земные условия, при которых могла осуществляться христианская жизнь народа; царское звание возлагалось на монарха - через Церковь - Богом.

Конечно, все это - в идеале; и царь - человек, и Церковь - люди; но когда в человеческой истории удавалось людям воплотить неотмирный идеал в мирской действительности? " Бог на небе, царь на земле" - это вовсе не значило, что царствующий свят или непогрешим, - церковные иерархи обличали и царей. Но люди знали, что Бог дает такого царя, какого они заслужили (" Владыкою себе цареубийцу Мы нарекли", - говорит Пимен). Царь и народ - одно: " Народ тело, царь голова". Свят не сам царь по своим качествам - свята воля царская, свято служение царя, его место в жизни страны и народа, свят царский престол в миру, как в храме - алтарь с престолом Бога. Каждый православный перед личным Богом, Христом, отвечает за свою бессмертную душу; царь - единственный, кто несет личную же ответственность за весь народ. " За царское согрешение Бог всю землю казнит, за угодность милует".

В царской власти виделась, в идеале, наиболее гуманная власть: соблюдая закон человеческий, она в то же время - выше закона: " Одному Богу государь ответ держит".

" Зачем нужно, - говорил Пушкин Гоголю, - чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон - дерево; в законе человек слышит что-то жесткое и небратское. С одним, буквальным исполнением закона недалеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям в одной только полномощной власти. Государство без полномощного монарха - автомат; много, много, если оно достигнет того, до чего достигли Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? - Мертвечина. Человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит".

Слог, конечно, гоголевский, но мысли - пушкинские (в том числе - оценка Штатов), из них самая горячая - о милости, превышающей закон, она проходит через все пушкинское творчество конца 20-х - 30-х годов, ради нее, быть может, написана целая поэма - " Анджело", которую сам Пушкин ставил очень высоко. Екатерина в " Капитанской дочке" милует Гринева, который по закону должен быть судим за личные связи с бунтовщиком.

Пушкин глубоко проник в народное, православное понимание власти и закона. Закон необходим, чтобы жизнь не превратилась в хаос, - но он не должен быть ни " жесток", ни " милостив", иначе это плохой закон, - он должен быть справедлив. Однако жизнь только " по справедливости", без милосердия, есть ад. Необходима милость, которая не нарушала и не обходила бы закон, но стояла бы выше его; право на такое милосердие есть право не юридическое, а харизматическое, религиозно обоснованное, его может иметь только такой властитель, который Богом, через Церковь, сам поставлен выше человеческих законов.

К такому пониманию царской власти шел автор " Бориса Годунова", чья юношеская поэзия была рупором декабризма. Пушкинская трагедия - первая в истории, если не единственная, подлинно христианская по нравственным и историческим воззрениям драма - что поразительно, ибо, приступая к работе над ней, Пушкин в своих умственно-идейных убеждениях был, по его собственному выражению, " весьма посредственным христианином"; но ведь в творчестве им руководили не головные убеждения, а сердце и интуиция. И думается, " Борис Годунов" был решающей вехой не только в художественной и духовной, но и в политической эволюции поэта. В процессе работы над " Борисом", погружения в исторический материал - летописи, произведения старинных писателей, " Историю" Карамзина, - вживания в мысли и чувствования персонажей, Пушкин познавал духовный мир старой Руси, постигал, что такое на Руси царь и как в понимании царской власти сказывалась религиозная вера русского человека. Не удивительно, что именно после " Бориса Годунова" Пушкин является нам убежденным сторонником монархической власти как наиболее органичной для России; либерализм его касается лишь частных свобод личности и особой роли дворянства как народного предстателя перед монархом. Поражаться надо другому - глубине духовной интуиции, которая шла у Пушкина впереди убеждений " посредственного христианина"; она помогла ему четко отделить от ветхозаветного законничества православную устремленность к благодати, упование на образ Божий в человеке, а стало быть и во властителе, сказавшееся в пословице: " Бог милостив, а царь жалостлив". Такое упование - и в теме " милости к падшим", пронизывающей пушкинское творчество от " Стансов" " В надежде славы и добра" до " Памятника".

Один из видных деятелей русской эмиграции, историк и мыслитель архимандрит Константин (Зайцев) в своей книге " Чудо Русской истории" (1970) говорит о процессе драматических отношений между духовностью допетровской Руси и мирскою государственностью созданной Петром Империи, о том, что Святая Русь стала заслоняться имперской Великой Россией, о том, что духовная связь Церкви - как высшей духовной инстанции и как верующего народа - с государством слабела, распадалась, сходила на нет, пока наконец от этой связи не осталось одно-единственное звено: православный царь; символично, что последний русский государь Николай II был одним из относительно немногих глубоко верующих людей русского " просвещенного" общества.

В ходе бурных событий начала века царь и в самом деле остался совсем один. Постепенно его предали и оставили все: общество, чиновный аппарат, военачальники, приближенные. Ради гражданского мира в стране он принес себя в жертву, отрекшись от престола, и был вскоре вместе с семьей и несколькими преданными людьми расстрелян - без суда, быстро и тайно. Династия, унаследовавшая шапку Мономаха в 1613 году в монастыре святого Ипатия, была пресечена триста пять лет спустя в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге.

Цареубийства случались и раньше - разумеется, не только в России, - но впервые в нашей истории убийство монарха, пусть и " бывшего", означало уничтожение самого престола - места, которое, по вере наших отцов, было свято, места ответчика перед небом за весь народ, за всю Россию. Подобное событие для предков, говоривших: " Без Бога свет не стоит, без царя земля не правится", - означало бы конец Руси и могло представляться им, пожалуй, лишь как апокалиптическое видение. Но вот это произошло - и множество русских людей отнеслось к этому так, будто ничего святого у предков никогда не было. Люди согласились, что святыни отцов можно отменить, что их и нет, и не было, что они - фикция, связанная с выдумкой о милосердном Боге, сотворившем человека по Своему образу и подобию, реальность же в том, что человек произошел от зверя. Преступление, совершенное в подвале, отразило катастрофу, давно уже совершавшуюся в душах и сознании людей, отразило соответственным образом и поэтому было принято как норма. Возникало сознание " нового человека", человека " без креста", по слову Блока. " Я разрушу храм сей рукотворенный и через три дня воздвигну другой, нерукотворенный", - такие слова приписывали Христу (Мк.14, 58), - " Весь мир насилья мы разрушим... Мы наш, мы новый мир построим", - мечтал " новый человек".

" Новый" мир оказался поистине перевернутым миром. " Кто не со Мною, тот против Меня" (Мф.12, 30) превратилось в большевистское " кто не с нами, тот против нас"; " Многие же будут первые последними, и последние первыми" (в Царстве Небесном; Мф.19, 30) - в " кто был ничем, тот станет всем" (здесь, на земле, в пролетарском раю); появились свои, черные заповеди: ненавидь, убий, лжесвидетельствуй, укради (экспроприируй, перераспредели), свои боги и евангелия, свои иконы (" руководителей партии и правительства") и даже " нетленные" мощи в Мавзолее. Образовавшееся тоталитарное государство стало, по мысли архимандрита Константина, оборотнем самодержавной Российской Империи, ее извращенным подобием. Политически существуя в мире живых, духовно этот монстр был персонажем " нижнего" мира, чем-то вроде пушкинского (" Песни западных славян") мертвеца-вурдалака, питающегося человеческой кровью. Такого извращенного сознания, и в таких масштабах, как в большевистской идеологии, история до того не знала. Это было коллективное помрачение на почве безбожия, оттого и стал возможен великий обман: многомиллионный, бесконечно одаренный, добрый, бескорыстный, терпеливый, великий народ оказалось возможным обвести вокруг пальца, одурманить на многие десятилетия, подвергнуть неслыханному террору и построить с его участием грандиозное царство лжи, с наследием которого пришлось иметь дело нам.

Вместилищем и источником этой черной энергии стал в июньскую ночь 1918 года екатеринбургский подвал: там сгустилась вся тьма извращенного сознания, в котором Бог, царь, человек - все становится ничем.

Сурово сказал однажды Достоевский: русский человек без Христа - проходимец. На нашей истории, на нас это подтвердилось, и жестоко. Мы продолжаем жить в зоне преступления, в мире перевернутых представлений и ничем не ограниченной лжи.

Некоторые поговаривают о восстановлении монархии как пути к " возрождению России". Но забывают, что монарх на Руси - не другое наименование президента или генерального секретаря. Царь - титул сакральный, природа царской власти связана с православным учением о человеке, царская власть может в России осуществляться в неподменном виде лишь над народом верующим и по вере живущим. Для того чтобы возродить Россию, надо возродить в себе образ Божий, а мы до сих пор живем по лжи и злобе. И пока мы сами не взыщем с себя за отступничество все до последнего кодранта (Мф.5, 26) - мы будем платить и платить, и будет плач и скрежет зубов (Мф.8, 12). И пусть хоть все храмы откроются, и все колокола зазвонят, и хоры запоют - не будет возрождения России, будет продолжение погибельного пути, ведущего в наши дни через расстрел в ипатьевском доме.

Как известно, в первоначальной редакции " Бориса Годунова" был безнадежный финал: народ, на глазах которого только что бессудно убили беззащитных родичей Бориса, послушно славит нового узурпатора: " Да здравствует царь Димитрий Иванович! " Так действие замыкалось в порочный круг: ведь с того же самого - " Борис наш царь! Да здравствует Борис! " - трагедия началась. Выходило, что русский народ забыл о совести: избрав однажды на престол преступника, он снова, ничем не наученный, ни в чем не раскаявшийся, готов сделать то же самое. Какие жернова повернулись в мастерской пушкинского гения, мы не знаем, но гений этот продиктовал поэту другой финал, тот, который мы знаем: в ответ на приказ: " Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович! " - " Народ безмолвствует". Это выход из порочного круга. В народном безмолвии - не только отказ признать царем нового узурпатора; здесь, может быть, преддверие народного покаяния: " Прогневали мы Бога, согрешили..." Этот финал дает надежду, представляет - говоря словами Гоголя - " русского человека в его развитии", а не в его деградации. В нем сегодня слышится подсказка нам, кого Пимен назвал " потомками православных".