ДИАГРАММА 2 8 страница

Помню отчетливо, как в тринадцать или четырнадцать лет я начала сохнуть по одному юноше. Казалось, у нас возникла взаимная симпатия, но в тот день, кода мы впервые поцеловались, он уехал в военную школу и исчез навсегда. С тех пор, как только я начинала относиться к кому-то серьезно, желая посвятить себя заботе об этом человеке, он исчезал. Я поддерживает этот паттерн живым долгие годы. Он проявлялся во множестве романов с муж­чинами, отделенными от меня значительным расстоянием, или эмоционально недоступными, или женатыми, шли со­храняющими отношения с бывшими женами.

Я приходила к пониманию, что это я в сердце своем была эмоционально недоступна, и, вместо того чтобы обвинять тех «ужасных» парней, я должна была осознать, что сама являюсь общим знаменателем во всех отношениях. Я реши­ла больше не вступать ни в какие отношения, точно зная, чем они кончатся: отчаянием и настоящим адом. Я была полна решимости больше не делать этого. Нужно было менять образ мышления, и только тогда взаимоотношения могли отразить мое иное, более счастливое состояние, подобно тому, как раньше они отражали мое отчаянное душевное состояние. Теперь я знаю, что тоска по кому-то в действительности была тоской по собственному Я, от которого я была отделена.

Моей аддикцией было весьма экспансивное чувство юмора, если не слишком тонкое, то по крайней мере энергичное. Вместо того чтобы отражать свою реальность, я пытался забавлять окружающих, надеясь привлечь к себе людей, любящих веселье и хорошее времяпрепровождение. Я полагал, что чувство юмора притягивает людей ко мне и делает меня интересным для них. [Кэрол: Можно предположить, что в течение долгого времени вы сомневались в своей привлекательности? ] Правильно.

Пища была моим настоящим пристрастием. Я была одер­жима тем, что ела. Я посещала Weight Watchers (организа­ция, деятельность которой связана с похуданием), много узнала о пище, здорово похудела, и какое-то время всё было

прекрасно. Несколько лет назад я повторила этот процесс. Недавно я узнала, что желание постоянно жевать вызыва­ла моя нервозность. Пища притягивала меня потому, что отвлекала внимание от дискомфорта, о наличии которого я даже не подозревала.

Мне всегда была нужна сексуальная и романтическая лю­бовь, и долгое время я не видел в этом пристрастия... Я часто проводил время один, поэтому моей первой реакцией было: «Это не может быть пристрастием, поскольку я не всегда состоял в любовной связи». Однако пришлось при­знать тот факт, что я всегда фантазировал об этом. Какие-то влечения были взаимозаменяемы, и, когда у меня не было романтических отношений, я легко переключался на еду. Я уделял много времени тщательной разработке меню и приготовлению еды и питья. Необходимо отметить, что в течение долгого времени я сочинял музыку и выступал со своими произведениями в концертах, что служило мне глав­ным костылем, дающим ощущение безопасности, дружеско­го общения, полноты и непомерной занятости. Гнев и склонность к защите больше не служат главными отвле­чениями, как в молодые годы. Другим костылем, или зави­симостью, была показная ветреность, дерзость, нервный смех или непрестанные шутки. Иногда, перед тем как идти в какую-то компанию, я даже обдумывал, что бы такое смешное сказать и развеселить остальных.

Много времени я уделял женщинам, манипулируя ими, что­бы добиться их расположения и чтобы мой сценарий рабо­тал именно так, как был задуман. Отношение женщин ко мне символизировало либо силу, либо потерю ее. Когда они делали то, чего я желал, я был силен, когда я делал то, чего желали они, я был бессилен и находился в постоянной борьбе.

Ощущение себя жертвой было пристрастием, в котором я могла спрятаться за ширму «всего, что делают со мной». Это было также удобным оправданием в случае личных неудач, ибо я могла сказать: «Я оказалась жертвой того- то и того-то и поэтому не смогла быть эффективной и сделать это правильно». В дополнение ко всему, это было время моего безрассудного «продирания» через лес корпора­тивной Америки, и образ жертвы уже тогда открывал многие двери.

Речь идет о семидесятых годах, когда Америка начинала осознавать наличие расизма на корпоративном уровне, и многие ощущали за это вину. Они искали квалифицирован­ных представителей меньшинств и женщин, способных за­нять определенные посты на должностной лестнице. Эти компании даже соревновались друг с другом: «У нас нет расизма! У нас даже работает одна из них!» А если вы к тому же действительно могли работать, тем лучше. Какие-то люди постоянно продвигали меня по корпоративной лестнице, поскольку очень желали мне преуспеть. Главной привлекательностью синдрома жертвы было отсутствие необходимости глядеть внутрь себя.

Я полагала, что, осуществляя над всем контроль и получая всевозможные дипломы и сертификаты, я смогу создавать тот образ себя, который увидят люди. Никто меня не узнает, если я того не захочу, а если и узнает, то только в той мере, в которой я им это позволю. Я не имела ни малейшего представления, что произойдет, если кто-то «разберется» во мне самостоятельно. Это был страх того, что «если бы вы действительно меня узнали, я вам не понравилась бы и вы не приняли бы меня».

Я полагаю, что пристрастие к прошлому проявляется в привычке выпить стакан вина или другого алкогольного напитка в 5: 30 вечера или выкурить сигарету, когда захо­чется. Похоже, что отказ от этих удовольствий был бы равносилен отказу от чего-то приятного, в прошлом дос­тавлявшего удовольствие и бывшего частью моего предс­тавления о себе. У меня нет страха перед самопознанием. Напротив, я желаю этих открытий.

Мое влечение давало возможность не оставаться наедине с «самим собой». Определенно, это вызывалось тем, что я видел себя некомпетентным и, во многом, — неудачником.

У меня не было желания сталкиваться с этим лицом к лицу, и я старался похоронить подобные чувства, загнать их подальше. Я рисовал с себя приятную для глаза картинку и показывал ее миру, пряча чувства неуверенности, страха перед будущим, сожаления о несбывшемся, сомнения в при­нимаемых решениях и т. д. и т. п.

Привлекательность наркотиков в основном заключалась в том, что они давали ощущение собственной значимости и полноты. Это была иллюзия счастья, но иллюзия прият­ная. Наркотики убирали страх, приятно успокаивали, уда­ляли или маскировали чувства одиночества, опасности, несоответствия. Я использовал их до предела, ибо не чув­ствовал себя полноценным. Будто чего-то во мне недоста­вало, и это должно было отразиться на моей жизни фа­тальным образом. Например, меня могла ударить молния или поразить неизлечимая болезнь, которая будет медлен­но убивать меня, отнимая жизнь. Всё это был страх, а когда вы принимаете сильный наркотик, то почти однов­ременно чувствуете освобождение от этого гнетущего страха. Я расслаблялся, думая, что защищен...

Когда я был моложе, наркотики убирали также страх перед отношениями с женщинами. Я был сексуально силен, когда был весел и смешлив, когда находился в центре внимания. Я следовал определенным паттернам поведения, таким, как посещение одних и тех же баров, где меня все знали. Кто-то из посетителей был в курсе моих проблем с наркотиками, другие даже не подозревали о них. Я отчетливо помню, как однажды моя любящая жена спросила: «Ты думаешь, что присутствующим в этом баре твоя проблема не извест­на?» И совершенно уверенный в том, что так оно и есть, я ответил: «Есть несколько человек, которые знают и понимают меня, остальные не имеют ни малейшего предс­тавления!» Искусно маскируясь, я считал себя невидимым. Я мог принять большую дозу наркотика, внешне ничем себя не обнаружив и пользуясь расположением общества, кото­рое мне это разрешало. Хотя я и общался с людьми, снисходительно относящимися к подобной вольности, и прятался от тех, кто не одобряли компульсивного поведе­ния, я должен был многое прятать внутри. Подавляя душевную боль, я увеличивал дозу наркотика, надеясь, что боль уйдет.

Проводя за чтением книг все свое свободное время, я не считала это пристрастием. По-настоящему я начала ув­лекаться книгами и погружаться в них с головой, когда мне было уже за двадцать. Ведь это были всего лишь книги! Они были моим убежищем, моим укрытием, и я знала это. Я читала два сорта книг: книги по самоусовершенствова­нию и бестселлеры. Затем я перешла к таинственным убийствам с ужасающим элементом неожиданности. Так же как наркоману необходима всё большая и большая доза наркотика, мне было совершенно необходимо увеличивать «книжную дозу», и от простых новелл с убийством я переходила к описанию серийных убийств. Помню, стоя в книжном магазине, я вопрошала: «Почему никто не может написать другого сериала убийств, лучше чем «Silence of the Lambs?» («Молчание ягнят»).

До недавнего времени я не выходила из дому, не прихватив с собой 2—3 книги. Для меня они были якорем безопаснос­ти. Они чудесным образом держали меня на значительном расстоянии от моего сознания. Находясь в комнате, я могла открыть книгу, уткнуться в нее и долгое время не подни­мать глаз. Я полностью погружалась в чтение, тем самым отстраняя себя от любого человека, с которым не желала общаться. Особенно это относилось к моим домашним и родственникам, когда они говорит хором, постоянно ссо­рясь друг с другом. Я не желала слушать их разговоры или принимать в них участие. В противном случае я чувство­вала себя загнанной в угол, и мне хотелось встать и закричать: «Прекратите ссориться! Почему вы не можете жить друг с другом в мире и радости?»

Я желала быть изолированным островом, где у меня был бы контроль над всем и где я была бы в безопасности. Я боялась, что дискомфорт втянет меня в нежеланное обще­ние, в тривиальный, глупый, бессмысленный разговор. Я огорчалась, чувствуя, что погрязла в мелочах, которые, конечно же, были моими собственными проблемами, но я-то не понимала, как из этого выбраться. Мое чтение воспринималось миром как положительное явление: «Это замечаmeльно, что она читает. — Как мудро она реагирует на ссоры!» Моя семья, однако, не видела в том ничего пози­тивного.

Даже не чувствуя себя преуспевающим и удачливым, я, тем не менее, должен был им казаться. Я изобрел для этого несколько путей. Движимый виною, я старался быть совер­шенным, преуспевающим, лучшим в бизнесе. Я был во всео­ружии в любое время! Другой постоянной привычкой было вызванное той же виною и желанием успеха стремление помогать другим, а затем удивляться, почему вместо бла­годарности это всегда приносило травму. Я полагал, что делаю добро. На самом деле, вместо того чтобы замечать свои слабые стороны, я видел недостатки в других. Осоз­нание, что я препятствую их росту, скорей мешаю им, чем помогаю, было для меня откровением.

Тревога заставляла меня чувствовать себя несостоятель­ным, или «менее чем...», и я искал способ избежать этого чувства. Если что-то мне не удавалось, я хитрил и шел напролом или находил, чем отвлечь внимание. Я мог заста­вить кого-то другого сделать это или поверить, что сде­лал это сам с помощью лжи, преувеличения или другим путем. Казалось, у меня не было иного выбора, кроме как выполнять всё согласно ожиданиям, т.е. лучше, чем кто- то другой. Здесь-то и возникало напряжение, и только из-за моей неспособности принять тот факт, что я не в состоянии осуществить то, чего от меня ожидали, и что это было совсем не обязательно. Вместо того чтобы ска­зать: «Нет, я не знаю, чего вы ждете от меня» или «Я не знаю, как это сделать», моим непременным ответом всему и всем было: «Никаких проблем». Это подавляло меня, но в то же время отвлекало внимание. У меня просто не было для себя достаточно времени.

Пристрастие к тому, чтобы быть лучшим, скрывало мою несостоятельность, и я не должен был иметь с ней дело, отождествлять себя с ней или принимать ее. Я всегда чувствовал, что должен заработать любовь и уважение, что они не придут ко мне естественным путем, поскольку такой, каким я себя видел, я не был достаточно хорош. Я должен был взбираться на самую высокую гору или делать что-то замечательное, чтобы получить одобрение, иначе люди будут воспринимать меня как самого обычного, зау­рядного парня. Это вызывало напряжение. Было необычайно трудно расслабиться в постоянном присутствии идеи соб­ственного несовершенства. Я всегда был во всеоружии или на авансцене, что сказываюсь на моем сне, поскольку я не мог расстаться с этой идеей даже ночью. Я как бы оказался в ловушке, ибо необходимость в совершенствовании и одоб­рении всё возрастала, а я не знал никакого другого пути.

Осознание того, что рискованные решения являются при­страстием, пришло ко мне относительно недавно. Инте­ресно отметить, что я не разрешала себе никаких острых ощущений, будь то печать или радость, поэтому и умень­шает интенсивность своих чувств, гасила их посредством каких угодно отвлечений. Волнующее или интенсивное чув­ство вносило оживление, и это меня пугало. Поэтому я должна была захоронить его, перехлестнув возбуждением, вызванным выбросом адреналина в кровь. Я не уверена, что могла видеть это достаточно ясно, но оживление было вещью плохой, сильной и опасной. Как будто оно могло убить меня. Я не знала, как именно это произойдет, но считала, что могу взорваться или исчезнуть. Изменяя данную форму пристрастия на те, которые более приемле­мы в обществе, я предпочитала иметь дело с тревогой или со скукой, чем с необходимостью умертвить все чувства.

Подходили игра в казино, рискованные решения и опасные поступки, поскольку людям это нравилось. Так что я не только получала подкрепление своему героизму, он еще и прекрасно вписывался в нашу семейную структуру, где моя роль состояла в том, чтобы отвлекать внимание всех от всего, происходящего в данный момент. Они говорили: «О Боже, ну что ты там еще придумала?» Моя мама восклицала: «Боже милосердный! Теперь она прыгает с парашютом!» Но это отвлекало ее от алкоголя, поэтому мое поведение так удачно вписывалось в общую картину семейного уклада.

В молодые годы моим главным пристрастием была работа.
Она была тесно связана со стремлением к совершенству, с
желанием быть идеальной во всём, что я делала. Тем же
самым служила для меня еда, позволяющая избежать мучительных чувств одиночества, боли, отчаяния.

Мне свойственно множество пристрастий, но главным из
них была необходимость нравиться людям, и средством к
этому служила забота о них и стремление им угодить. Я
считал, что, проявляя доброту и заботясь о людях, я буду
получать то же самое в ответ. Я целиком посвятил себя
заботе о других и, движимый чрезвычайно низким мнением
о себе, должен был всё делать для них. Я боялся покинутости, с которой был слишком хорошо знаком, и полагал, что забота о людях спасет меня от нее.

Привлекательность монашества состояла в том, что я
хотел спасать людей. Я с головою ушел в оказание помощи
страждущим, желая сражаться за всех обездоленных и
обойденных. В течение долгого времени я не понимал, что
подобная активность была прекрасным укрытием. У моей
приемной матери было десять своих детей, поэтому я рос
с постоянным чувством собственной неполноценности.
Мать говорила, что жалеет меня, потому что мой отец
был жесток с женщинами и злоупотреблял алкоголем, то
же самое было свойственно моему прадеду и прапрадеду.
«Ты такой же, как и они, — говорила она, — это у тебя
в крови».

Мой отец был алкоголиком, обижал женщин, включая ее, и
она рассказца мне, что моя мать умерла при родах, в то
время как мой отец где-то пил. Когда мне было примерно
двенадцать лет, мачеха постоянно посылала меня вытаскивать отца из какого-нибудь кабака. Он бия ее, а я, начиная с седьмого класса, постоянно ввязывался в эти побои, защищая ее. Когда я был в одиннадцатом классе, меня послали на исправление в школу для малолетних пра­вонарушителей, потому что я вечно дрался, вечно высту­пал против кого-то и всегда побеждая. Это было единс­твенное, в чем я преуспел, и, хотя в потасовках меня иногда избивали до крови, люди восторгались мной.

Я был стражем, спасителем обездоленных. Я никогда не совершая действительно скверных поступков, не делал ни­чего плохого, но парни, с которыми я водил компанию, вечно устраивали так, чтобы я oбязameльнo с кем-то подрался. Драка всегда происходила только между мной и кем-то еще. Я был гладиатором и чувствовал себя весьма значимым. Это дарит мне любовь и восхищение других, и я разрешал втягивать себя в подобные потасовки.

Моя приверженность к интеллектуальности развилась из- за неспособности к чтению вследствие дислексии. Еще ребенком я знал об этом недостатке и очень боялся, что кто-нибудь об этом узнает. В те времена дислексия еще не была хорошо изучена. По сути, настоящий диагноз был поставлен, когда мне уже исполнился тридцать один год. Я помню огромное чувство освобождения, глубокого облег­чения, когда я узнал, что не был дефективным. С самой юности и до настоящего времени я всегда стремился поз­нать как можно больше. Но если ты не в состоянии хорошо читать, то, естественно, постижение должно идти ка­ким-то иным путем. Поэтому я направил весь свой интерес на разговор, и, кстати, с его помощью я постигал школьные программы. Я нарушал главное течение урока, вызывал некоторый беспорядок и провоцировал учителей больше го­ворить, чтобы таким путем выудить из них больше ин­формации. Я не осознавал этого тогда, но теперь, огляды­ваясь назад, я понимаю, что поступал именно так.

Безуспешная попытка поступить в медицинский инсти­тут, обусловленная неспособностью к чтению, укоренила навязчивую идею накопления интеллектуальной инфор­мации. Я действительно верю, что это такое же маниа­кальное поведение или непреодолимое влечение, как и что- то другое. В моем поведении всё еще присутствуют харак­терные для аддикции элементы.

Незнание страшило меня. Не так давно у меня появилось желание сказать: «Бог с ним со всем. Я уже знаю. И не так уж важно, знаю я или нет». Я всегда думал, что, не зная чего-то, я становлюсь «меньше, чем...». Только совсем не­давно пришло осознание, что нет никакой разницы в том, знаю я что-то или не знаю. Нет никаких сомнений в том, что это влечение к интеллектуальной информации ослаб­ляет и изнуряет в той же степени, что и алкоголь. Немного пугает альтернатива этому —доверять и знать, что всё хорошо. А когда наступает момент для доверия, вся необходимая информация уже присутствует в нем.

Спустя две недели после окончания школы я покинул дом, уйдя на военную службу. В армии я чувствовал себя хорошо, принимал участие в разного рода состязаниях. Возвращаясь мыслями к тем годам, я начинаю думать, что, может быть, армия была моим убежищем, надежно укрывающим меня от необходимости идти в мир, где кто-то мог «рас­познать» меня. Хотя многие и ненавидят армию, ее задачи и структура хранили меня в безопасности в зоне моего комфорта, ибо я знал, что всегда смогу обеспечить семью и что мне всегда гарантирована зарплата. Я думал: если не переступать положенных границ и не заниматься чем-то предосудительным, жизнь в армии будет намного лучше гражданской жизни.

Во время войны во Вьетнаме я провел много времени в лагере военнопленных, находясь в камере-одиночке. Я считал это лучшим вариантом, поскольку не желал жить с остальны­ми. Я чувствовал осуждение за то, что не yмел общаться так же, как все остальные и не сопротивлялся физическим унижениям в той же мере, что и они, но я считал полным идиотизмом получать удары по голове каждый Божий день. Многие мужчины чувствовали страх, смятение, считали, что они совершили что-то неправильное. Глядя назад, я понимаю, что у каждого из нас был свой собственный способ сопротивления. Три человека, специаулизировавшихся на допросе иностранцев, отобрали примерно двадцать из нас для «особого обращения» и примерно в течение года «особо» обращались с нами. Результатом этого явился такой пси­хологический кошмар, что моя нервная система была совер­шенно разрушена и я страдал постоянным расстройством желудка. Днем и ночью я пытался догадаться, о чем будет следующий допрос, и многое из этого процесса домысливания и угадывания я принес с войны домой.

Я так много фантазировал, что подчас это сводило меня с ума, но я выжил только благодаря этим фантазиям, благодаря погружению в другой мир. Я был одержим пос­тоянной работой памяти и молитвами, которые повторял часами, ходя взад и вперед по камере. Ближе к концу, когда мы уже жили большой группой, у нас было много разных образовательных классов. Хотя официально нам это не разрешалось, мы всё равно учились, выставляя охрану и собираясь малыми группами. Мы были так заняты, что едва успевали выполнять всё необходимое. Я учился искус­ству тамады, французскому, немецкому и испанскому язы­кам, разделке мяса, фотографии, английской литературе XVIII века, религии. Всему этому ребята, ранее преподавав­шие в военно-воздушной академии, учили нас по памяти.

В первые послевоенные годы было невероятно трудно прос­то сидеть и разговаривать с женой. В конце концов я не мог больше выносить этого. Было такое ощущение, будто мне вспарывали живот и выпускали кишки наружу, будто меня целиком и полностью открыли. В армии у меня был щит. Армия была моим щитом.

После семи лет, проведенных вдали от дома, я вернулся из Вьетнама и всячески старался вознаградить себя, как буд­то участие в войне давало мне на это право. Примерно через год началось мое непомерное увлечение сексом. Оно росло, как снежный ком. Я старался наслаждением вознаг­радить себя за все страдания, хоть и поклялся Богу, что, если останусь в живых, никогда больше не буду бегать за юбками. Так же как кого-то возбуждают героин или другие субстанции, меня будоражила эта игра в завоевание, но как только я добивался своего, мне немедленно хотелось уйти. Я осознал свою неспособность любить кого-то другого, поскольку любил одного себя, думал прежде всего о себе самом, хотя подобные мысли тогда не приходили в голову.

Алкоголь был моим первым явным влечением, способом уйти от «реальности», от проблем, от того, с чем мне не хотелось иметь дела. Это был мой способ предстать лицом к лицу с ситуацией, которая была для меня невыносима в трезвом состоянии. Я совершенно очевидно избегал своих чувств и себя самого, поскольку с собою самим я не был счастлив.

Чтобы не встречаться с подобными чувствами, я прибегал и ко многим другим отвлечениям. Я погружался, к примеру, в такую вполне приемлемую обществом деятельность, как работа, спорт, гольф, участие в малой бейсбольной лиге, теннис, бридж. Иными словами, сюда входило почти всё, чем можно себя занять. Алкоголь находился где-то на заднем плане, и, вовлеченный в другие занятия, я мог не пить, и вся эта деятельность казалась мне еще более привлекательной — ведь общество одобряло ее! Кто ска­жет, что играть в гольф плохо? Однако и гольф перестал быть хорошим убежищем, когда перестал восприниматься как хобби. Тогда я обратился к бриджу. Игра по вечерам три-четыре раза в неделю помогала не думать о вещах неприятных. К тому времени, как наш сын стал участво­вать в малой бейсбольной лиге, я уже не получал удоволь­ствия от постоянного сидения за игрой в бридж и начал тренировать бейсбольную команду. В течение пяти-шести месяцев бейсбольного сезона я проводил на поле пять вечеров в неделю. Когда наш сын перерос бейсбол, мы всё равно проводили там каждый вечер, ведя счет и статистику для 120 других детей, без компьютера, до часу или двух ночи. Я осознал это пристрастие и после увольнения с работы в связи с сокращением штатов вернулся в школу, проводя в ней как можно больше времени. Совершенно неожиданно здесь, в Центральной Флориде, открылись бега, и мы про­водили на них пять вечеров в неделю, не играя, но занимая и отвлекая себя, чтобы не думать о проблемах.

Моим основным пристрастием были отношения, особенно отношения, окрашенные жестокостью. На какой-то период времени непомерным влечением стала еда. Я вела себя с людьми таким образом, чтобы сохранять полный контроль над ситуацией, и всегда вынуждала их реагировать опреде­ленным образом. Я точно знала, как манипулировать дру­гим человеком, заставляя его делать то, что мне угодно, как привлекать к себе внимание и любовь, поскольку нуж­далась в том и другом для временной приостановки боли. Могу сказать, что в молодые годы сама провоцировала по отношению к себе физическую жестокость, но со временем забыла об этом и cmaлa это отрицать. Я четко знала, как прореагирует другой человек, когда, сознательно провоцируя атаку, я что-либо говорила или поступала определенным образом.

Я всегда прекрасно разбиралась в людях, «читала» их и поэтому знала, как манипулировать ими. Вы можете на­зывать это «синдромом еврейской мамы», но мы все в какой-то мере «еврейские мамы», хотя у меня в роду толь­ко испанская и французская кровь. Намеренное нагнетание напряженности в любой ситуации до проявления жестокос­ти по отношению к себе было способом наказать себя. Не чувствуя в себе какой-либо ценности и не считая себя достойной лучшего обращения, я думала, что делаю всё неправильно, и наказывала себя за это. Я была одержима страхом, всегда тиха и склонна к интроспекции. Хотя я и была сильной личностью, мое нормальное, экстравертное «я» проявилось намного позже.

Я использовала марихуану, чтобы избавиться от негатив­ного образа самой себя, и должна признаться, что, пребывая в совершенном ступоре, я действительно испытывала чув­ство, которое иногда описывают как космическое сознание. Приходя в себя, я, конечно же, оказывалась там же, где и была, только с дополнительной проблемой депрессии. Од­ним из основных пристрастий, очевидно, была неразборчи­вость в сексуальных отношениях, уходящая корнями в же­лание нравиться или быть сексуально привлекательной для мужчин. Прежде чем начать выздоравливать, я много спа­ла. Сон был главным отвлечением в жизни моей матери. Возвращаясь домой из школы, я обычно заставала ее в постели. Она весь день спала. Если я случайно издаваема малейший звук, она с криком «заткнись!» появлялась в проеме спальни, громко хлопала дверью, закрывая ее, и про­должала спать до конца дня.

Моим самым главным пристрастием было курение. Я любил сигареты и думал, что они платят мне взаимностью. Я считал их своими друзьями, поскольку они приносили при­ятные ощущения. Но разочарование подкарауливало меня: идея оказалась иллюзией. Без сигарет я чувствовал себя преотвратно, они прекрасно маскировали мой дискомфорт. Каждый раз, почувствовав огорчение, я тянулся за сигаре­той. Конечно, если возникали тяжелые эмоциональные проблемы, их нужно было разрешать, как делают все, но типичным решением для мелких каждодневных неурядиц служила немедленно зажженная сигарета.

Алкоголь был моим главным пристрастием. Были и другие, нынче частично исцеленные. Мое тело неспособно к прия­тию алкоголя, это доказано на опыте, и было бы безумием подвергать это утверждение испытанию, хотя мое отно­шение к алкоголю и мои мысли относительно него исцеле­ны... Я начал приобщаться к алкоголю и табаку — кото­рый, кстати, тоже является замечательным наркоти­ком, — из-за того, что мои сверстники считали курение проявлением мужества и данью моде. Я использовал то и другое и, как я теперь понимаю, переживал духовный опыт. Я становился тем человеком, которым желал быть, той личностью, которую знал, тем, кто мне нравился, и тем, кем я не мог стать без посторонней помощи. Я был весьма остроумен с девушками, спокоен в их присутствии и в присутствии других мужчин. Я был стоящим парнем, и подобный опыт мне раньше был незнаком. Это было убе­жище от хронического чувства собственной несостоятель­ности. Я сравнивал себя с доктором Джекилом и мистером Хайдом. Как и он, я выпивал снадобье, и со мной приклю­чаюсь то же, что и с ним, — моя личность изменялась.

Я думаю, нетрудно заметить ту легкость, доброту, а иногда и удивление, с какими наши друзья обсуждают свои основные влечения и ошибочные убеждения. Они осознают и природу своих пристрастий, и страх перед отсутствием какой-либо цен­ности в себе. Мы видим, что поначалу они пребывают в полном неведении относительно своих пристрастий и, как и все осталь­ные на этой планете, возмущены, озадачены и не испытывают пи малейшего интереса к теме пристрастий и к той боли, кото­рую утаивали. Так же, как и все остальные, они вовлечены в преднамеренный, целенаправленный отказ видеть свойствен­ные им шаблоны мышления и поведения. Они не решались признаться в своей личной боли ни себе, ни другим. Я совер­шенно уверена, что они первыми постараются заверить вас в том, что, если им удалось изменить мышление и прямо взгля­нуть на то, с чем они так мучительно боролись, то же самое под силу любому из вас.

Мы надеемся, что к этому времени уже никто не станет с уверенностью утверждать: «Всё это хорошо, но я не узнаю себя ни в одном из этих людей». Диапазон наших пристрастий есть свидетельство наших индивидуальностей, неверно использо­ванной творческой способности и того, как далеко мы способ­ны пойти, чтобы избавиться от преследующих нас демонов. Из ответов участников становится ясно: влечение к самым разным пристрастиям было совершенно одинаковым. Независимо от установившегося в обществе мнения о приемлемых и неприем­лемых влечениях, все эти типы поведения были отвлечением от страха, от боли и чувства несостоятельности, неполноценности. Здесь не было исключений. Пока мы не попросим об осознании собственного внутреннего опыта, мы не можем начать цели­тельный процесс.

Шаг 5:

Вы приглашаетесь проанализировать список пристрастий, пе­речисленных в этой части, и посмотреть, свойственны ли вам какие-либо из них. Если вы не признаете своим ни одно из них, спокойно, но твердо перечитайте их еще раз, мысленно спросив себя: «А что, если признание в своих влечениях не так уж и страшно; что, если их присутствие вовсе не означает моей не­состоятельности или отсутствия моей значимости?» Вы задаете этот вопрос наедине со своим разумом и сердцем. Какая в том опасность? Как только вы готовы признать, что, может быть, определенное пристрастие присуще и вам, взгляните честно на то, что эта склонность вам дает. Согласитесь, что какой-то час­ти вас кажется выгодным подобное саморазрушающее поведе­ние или употребление наркотических или иных субстанций. Здесь ключевое слово — «кажется», и где-то в самой глубине души вы знаете, что в таком поведении нет полного удовлетво­рения, несмотря на постоянное усердие и еще большие стара­ния. Готовы ли вы признать, что демоны, которых вы упомяну­ли в ранних главах, и компульсивное, опять и опять повторя­ющееся поведение тесно связаны? Согласитесь, что вести себя подобным образом вы начинаете, когда боль проникает в соз­нание. И не забудьте оставаться добрыми по отношению к себе.