Сцена первая. Деревянный барак времён 20х годов

Деревянный барак времён 20х годов. В углублении сцены, по центру, стоят стол, на котором бумаги и ручка, и стул, спинкой к зрителю. На авансцене, чуть правее относительно стола стоят два стула, повернутые друг к другу, между ними маленький столик. Ровно напротив столика, в углублении сцены, дверь. Слева стоят полки, на них кипы бумаг, вставные зубы и резиновый член. На верхней полке лежит револьвер. Рядом с ними стоит чемодан. ДВОРСКИЙ и ГАВРИЛОВ сидят на стульях, между ними на столике открытая бутылка водки и две рюмки. Над серединой сцены висит лампочка, которая постоянно мигает.

ГАВРИЛОВ: Да уж.
ДВОРСКИЙ: Ага.
ГАВРИЛОВ: Дела.
ДВОРСКИЙ (всхлипывая): Зачем она так со мной?
ГАВРИЛОВ: Не знаю.
ДВОРСКИЙ: Мы же не самые бедные люди были…
ГАВРИЛОВ: Это точно.
ДВОРСКИЙ: А ребёнок? Его то за что?
ГАВРИЛОВ: Да, жалко мелкого.
ДВОРСКИЙ: Может, выпьем?
ГАВРИЛОВ: Да, конечно!

ДВОРСКИЙ наливает полные рюмки. Пьют, не закусывая.

ГАВРИЛОВ: Хороша!
ДВОРСКИЙ (морщась): И не говори.
ГАВРИЛОВ: А как хоть она всё сделала?
ДВОРСКИЙ: Что именно?
ГАВРИЛОВ: Ну… Эээ… Как она мелкого убила?
ДВОРСКИЙ: Прирезала.
ГАВРИЛОВ: Прирезала?
ДВОРСКИЙ: Да.
ГАВРИЛОВ: Как именно?
ДВОРСКИЙ: Горло перерезала.
ГАВРИЛОВ: Ого! Кровищи, должно быть, на полквартиры.
ДВОРСКИЙ: Слушай, давай не будем об этом.
ГАВРИЛОВ: А, прости.

ГАВРИЛОВ наливает, снова пьют, не закусывая.

ГАВРИЛОВ: А сама она как?
ДВОРСКИЙ: В смысле как? Она умерла.
ГАВРИЛОВ: Нет, это понятно, как померла то?
ДВОРСКИЙ: Я же просил!
ГАВРИЛОВ: А, прости. Я забыл.
ДВОРСКИЙ: Вот я и напомнил.
ГАВРИЛОВ: Да. Ты молодец. Держишься.

ГАВРИЛОВ опять наливает. Опять пьют.

ГАВРИЛОВ: Менты довольно быстро свалили.
ДВОРСКИЙ: Ага.
ГАВРИЛОВ: Решили, что всё ясно?
ДВОРСКИЙ: Да тут и так всё ясно.
ГАВРИЛОВ: Ленивые суки.

Пауза.

ДВОРСКИЙ: Повесилась.
ГАВРИЛОВ: Что?
ДВОРСКИЙ: Она повесилась.
ГАВРИЛОВ: Кто?
ДВОРСКИЙ (начиная выходить из себя): Жена моя!
ГАВРИЛОВ: Ааа. Не самая красивая смерть.
ДВОРСКИЙ: Что?
ГАВРИЛОВ: Я имею в виду, что если бы я решил покончить жизнь самоубийством, я бы сделал это по-другому.
ДВОРСКИЙ: И как же?
ГАВРИЛОВ: Ну, знаешь, есть такой способ, когда проволока перерезает тебе шею и голова остается у тебя в руках.
ДВОРСКИЙ: Э, нет, не знаю.
ГАВРИЛОВ: Ну, в общем, перевязываешь в один оборот шею проволокой, крепишь ее концы где-нибудь, мажешь руки клеем, берешься за голову и падаешь относительно начального состояния. Проволока натягивается и обрезает голову. Как итог: голова у тебя в руках.
ДВОРСКИЙ: Ужас.
ГАВРИЛОВ: Если выбирать между повешением и этим, я выбираю это.
ДВОРСКИЙ: Какая, к курвам, разница? И то, и другое бог не простит.
ГАВРИЛОВ: Ну, знаешь, когда товарищи милиционеры видят тебя болтающимся в петле, они просто делают своё дело и через неделю забывают о тебе. Но когда они увидят чувака с отрубленной башкой в руках, они это запомнят.
ДВОРСКИЙ: Ты ненормальный.
ГАВРИЛОВ: Все писатели такие.
ДВОРСКИЙ: Пьячек!
ГАВРИЛОВ: Чего? Ты мне тут не сквернословь!
ДВОРСКИЙ: Как это по-русски… Когда много пьют?
ГАВРИЛОВ: Алкаш?
ДВОРСКИЙ: Ровно в точку!
ГАВРИЛОВ: Может, прямо в точку?
ДВОРСКИЙ: А я что сказал?
ГАВРИЛОВ: «Ровно».
ДВОРСКИЙ: А какая разница?
ГАВРИЛОВ: Ну, на самом деле никакой… Но так говорится.
ДВОРСКИЙ: Неважно! Ты… Как ты сказал?
ГАВРИЛОВ: Прямо в точку.
ДВОРСКИЙ: Да нет! До этого.
ГАВРИЛОВ: Алкаш?
ДВОРСКИЙ: Да, алкаш!
ГАВРИЛОВ: С этим не спорю. Но! Не будь алкоголя в моей крови, где бы и с кем бы ты сейчас сидел?
ДВОРСКИЙ: Пожалуй, с Валентиной в баре.
ГАВРИЛОВ: Это та уродина, что ты нанял на прошлой неделе? С ней даже конченный извращенец рядом не ляжет.
ДВОРСКИЙ: Не называй её так. Она достаточно милая.
ГАВРИЛОВ: На фоне мартышки-дауна она милая, не спорю.
ДВОРСКИЙ: Заткнись ты уже!
ГАВРИЛОВ: Прости, прости. Однако ты сидишь не с ней, а со мной. И, если быть честным, кроме меня и этой твоей уродины тебе вряд ли кто-то еще составит компанию.
ДВОРСКИЙ: Что правда, то правда. Не любят меня в городе. И ведь почему?
ГАВРИЛОВ: Потому что твои родители долбанные поляки. Народ у нас такой, не любит приезжих.
ДВОРСКИЙ: И что теперь? И попрошу аккуратней про моих родителей.
ГАВРИЛОВ: Прости, прости. Просто никто не любит поляков.

Пауза. Опять наливают и пьют.

ДВОРСКИЙ: Думаешь, им хорошо сейчас на небесах?
ГАВРИЛОВ: Кому? Родителям?
ДВОРСКИЙ: Да нет же, курва, жене с ребенком!
ГАВРИЛОВ: Аа. Ну, пацаненку может и хорошо, а вот насчет женушки я бы не был уверен.
ДВОРСКИЙ: Это почему?
ГАВРИЛОВ: Ну, она ведь самоубийца. Да и при жизни грешила, будь здоров. Вон, какую штуку моей сестрице одолжила.

ГАВРИЛОВ показывает на резиновый член. Пауза.

ДВОРСКИЙ: Ээ. Да уж.
ГАВРИЛОВ: И зачем он ей? И так ведь шлюха, так нет, еще и член надо.
ДВОРСКИЙ: Это ты о ком?
ГАВРИЛОВ: О сестрице конечно, о ком еще.
ДВОРСКИЙ (растерянно): Не знаю, зачем он был ей нужен…
ГАВРИЛОВ: Да ладно, баловалась, небось, от скуки то. У нас в селе и делать то больше нечего, кроме как трахаться, да пить. Тебе уж должно быть известно.
ДВОРСКИЙ: А что мне? Мне и так хорошо. Было.
ГАВРИЛОВ: А мне вот скучно! Порой, так скука берёт, что хоть на стену лезь! Даже водка как вода, когда скучно, льешь её в себя, льешь, а веселее не становиться. Сидишь и думаешь: а для чего мы? Едим, пьём, проживаем тут, и зачем? Что оставляем после себя? Для чего всё это де…
ДВОРСКИЙ (прерывает): Всё, всё, успокойся.
ГАВРИЛОВ: Не буду! Я вот придумал себе занятие, смысл жизни, а толку? Всё равно, всё одно – скука!
ДВОРСКИЙ: Ага, занятие.
ГАВРИЛОВ: Эти свои скептические «па» оставь при себе.
ДВОРСКИЙ: А что? Разве это занятие?
ГАВРИЛОВ: Писать? Ещё какое! Кто, как не писатель, расширяет границы общественного сознания?
ДВОРСКИЙ: Ох, как загнул. Только честно, сколько рассказов за свою жизнь ты написал?
ГАВРИЛОВ: Около пятисот.
ДВОРСКИЙ: Пятьсот! За десять лет! Ну и? Сколько из них узрело общество?
ГАВРИЛОВ: Может, парочку…
ДВОРСКИЙ: Нет, не парочку. Ни одного! Ни одного рассказа, и что? Для кого ты всё это написал?
ГАВРИЛОВ: Для себя. Для своего мышления. Для осознания всего происходящего.
ДВОРСКИЙ: О, конечно. Значит, ты писал свои рассказы для себя? А еще ты что-нибудь сделал?
ГАВРИЛОВ: Вот не надо сейчас меня осуждать! Тем более, ну есть у тебя твой бар, ну не бедный ты человек, но жадный же, даже живешь в бараке, и что, ты счастлив?
ДВОРСКИЙ: Вчера был.
ГАВРИЛОВ: И не скучно было тебе?
ДВОРСКИЙ: Нет.
ГАВРИЛОВ: А вот мне скучно. И всем в этом грёбанном селе, поселке городского типа, как хочешь называй, всем здесь скучно! Все проблемы: как бы набить брюхо, да купить красивый диван. Всё происходит как бы само собой, никто и не замечает скуки! До того момента, пока деяния твоей дражайшей женушки не встряхнули хорошенько этот городишко. Тут все сразу всполошились – какая новость! Даже веселее стало жить.
ДВОРСКИЙ: Тебе весело от этого?
ГАВРИЛОВ: Ну, нет, я не это имел в виду. Мы все очень скорбим по ней, правда.
ДВОРСКИЙ: То-то и оно. Скучно или не скучно, зато хорошо. Было.
ГАВРИЛОВ (пауза): Не всем так хорошо, как скучно.
ДВОРСКИЙ: Кому еще? Конкретно?
ГАВРИЛОВ: Налей ка мне.

ДВОРСКИЙ наливает, ГАВРИЛОВ пьет.

ДВОРСКИЙ: Ну?
ГАВРИЛОВ: Да вот сестрице моей, например. Училась себе в музыкальной школе, и классно играла между прочим, но нет, трахаться ей показалось интересней.
ДВОРСКИЙ: Играла? На чем?
ГАВРИЛОВ: На пианино… Прости, на фортепиано.
ДВОРСКИЙ: У вас было фортепиано?
ГАВРИЛОВ: Было… Есть. У отца стоит.
ДВОРСКИЙ: Так она и сейчас играет?
ГАВРИЛОВ: Ага, как же. Они разругались, пообещали друг другу на похороны не приходить.
ДВОРСКИЙ: Забавно. Из-за чего?
ГАВРИЛОВ: Подожди, дай подумать. Наверное, потому что она, мать её, шлюха?
ДВОРСКИЙ: Ну да, наверное. А ты что?
ГАВРИЛОВ: Что я?
ДВОРСКИЙ: Как с отцом?
ГАВРИЛОВ: Да как то не очень. Когда была жива матушка, еще ладили, а как померла… Не здоровается.
ДВОРСКИЙ: Почему?
ГАВРИЛОВ: Ну, может потому что я писатель.
ДВОРСКИЙ: А что, есть ещё причины?
ГАВРИЛОВ: Нет.

ГАВРИЛОВ опять наливает. Лампочка начинает отчаянно мигать.

ДВОРСКИЙ: Когда ты сменишь эту сраную лампочку?
ГАВРИЛОВ: Она провисела тут десять лет и еще столько же провисит! Это ж Московская! Раритет!
ДВОРСКИЙ: Она жрет, как толстяк Кривобрюхов.
ГАВРИЛОВ: Да для неё не жалко! Хотя Кривобрюхова ты зря вспомнил.
ДВОРСКИЙ: Почему?
ГАВРИЛОВ: Да я ему должен. А он легок на помине. Переплюнь.
ДВОРСКИЙ: Как скажешь.

ДВОРСКИЙ сплёвывает. Пьют.

ДВОРСКИЙ: Знаешь что?
ГАВРИЛОВ: Что?
ДВОРСКИЙ: Зачем тебе вставные челюсти моего отца?
ГАВРИЛОВ: А, я изучал их.
ДВОРСКИЙ: Дла чего но холери?
ГАВРИЛОВ: Ты опять?
ДВОРСКИЙ: Да, снова забыл. На кой… На кой… В общем, для чего?
ГАВРИЛОВ: Сравнивал их сходство с натуральными зубами.
ДВОРСКИЙ: Зачем?
ГАВРИЛОВ: Когда подделку сравнивают с оригиналом, не спрашивают, зачем.
ДВОРСКИЙ: Конечно, что там спрашивать?
ГАВРИЛОВ: Вот скажи, если подделка идентична оригиналу, какая разница что использовать?
ДВОРСКИЙ: Э, кхм.
ГАВРИЛОВ: То-то же.
ДВОРСКИЙ: Я думаю, что пользоваться первоначальной вещью приятней, потому что она появилась по замыслу автора, а не передралась с другого изделия.
ГАВРИЛОВ: То есть суть в оригинальности?
ДВОРСКИЙ: Ну да.
ГАВРИЛОВ: Но ведь подделка новее!
ДВОРСКИЙ: Слушай, ты ведь не станешь придумывать язык для англичан, ты воспользуешься их языком.
ГАВРИЛОВ: Причём тут англичане вообще?
ДВОРСКИЙ: Ну, ээ. Просто, решил метафорично высказаться.
ГАВРИЛОВ: В тему.
ДВОРСКИЙ: Спасибо.
ГАВРИЛОВ: Это был сарказм.

ДВОРСКИЙ шепотом изрыгает польские проклятия.

ГАВРИЛОВ: Что ты там шипишь? Вечно у тебя шипение какое-то.
ДВОРСКИЙ: Это акцент.
ГАВРИЛОВ: Ааа.
ДВОРСКИЙ: Ну да.

ГАВРИЛОВ наливает, и они снова пьют.

ГАВРИЛОВ: И водка у тебя разбавленная какая-то. Сколько мы уже выпили?
ДВОРСКИЙ: Довольно таки много.
ГАВРИЛОВ: Сегодня можно. Тем более, за счет заведения. Так ведь?
ДВОРСКИЙ (вздыхает): Так и быть, да. Надо проверить Валентину, как она там.
ГАВРИЛОВ: Страшилу свою? Ну иди, проверь. Не запугала ли там никого до смерти.
ДВОРСКИЙ (сдержанно): Ага. Ладно, я пошел.
ГАВРИЛОВ (видя, что забирают бутылку): Погоди, я тебе про челюсти не рассказал!
ДВОРСКИЙ: Ну?
ГАВРИЛОВ: Они меня вдохновили на рассказ.
ДВОРСКИЙ: Давай уже.
ГАВРИЛОВ: Кхм, кхм. Сейчас.

ГАВРИЛОВ идет к столу, роется в бумагах, берет листок и идет к столу. Начинает читать.

ГАВРИЛОВ: Когда-то давно, глубоко в снегах Сибири, где мы с тобой и живём, стояло два покосившихся домика. В одном жил молодой паренёк, черт знает, откуда там взявшийся, который занимался только охотой и онанизмом. И не было бы у него больше развлечений, если б не обитатель второго домика. Это был старый, прожженный мужик, который всю жизнь прожил там и развлечения у него были такие же, как у молодого. Но стукнуло ему как-то в голову учиться. Стал он читать книги, днём при дневном свете, вечером же приходилось зажигать лучину. Прочитанные книги он откладывал в другую стопку и принимался за новые. Старик очень боялся того дня, когда закончатся книги. Он уже открыл в себе жажду знаний и понимал, что сойдет с ума один, без книг. Поэтому, узнав что-нибудь новое, старик приходил к юноше и рассказывал ему об этом, в надежде, что парень станет достойным образованным собеседником. Но молодому не нравились нудные рассказы старика и, в конце концов, он решил от него избавиться. Когда старик был в лесу, юноша залез к нему в избу и увидел две стопки книг. В одной из них были сотни всевозможных переплётов, а в другой всего лишь одна, «Терапевтическая стоматология». Недолго думая, он смочил её бензином и убрался восвояси. Вечером старик как обычно взял книгу, приготовился читать, зажег лучину и…
ДВОРСКИЙ: Сгорел, да?
ГАВРИЛОВ: Ну да.
ДВОРСКИЙ: Разве он не почувствовал запах бензина? И вообще, откуда там бензин?
ГАВРИЛОВ: Он же старый, ты забыл?! А откуда там бензин непонятно так же, как непонятно откуда там этот пацан! И вообще, это художественное допущение.
ДВОРСКИЙ: Ясно. А почему именно «Терапевтическая стоматология»?
ГАВРИЛОВ: Подожди, я ещё не закончил. Горящий старик выбежал на улицу, истошно вопя. Юноша лишь равнодушно на него посмотрел и лёг спать. Утром он нашел вставные челюсти – всё, что осталось от старика. Шли годы, охотиться и мастурбировать становилось всё скучнее, и состарившийся парень начал читать книги, оставленные его жертвой. Он все дряхлел и дряхлел, потихоньку лишаясь собственных зубов. И вот, когда последний резец выпал у него изо рта, он решил вставить себе челюсти давно умершего старика. Но он не знал как! Он обрыл весь дом старика, но не нашел ни единой книги по стоматологии. Тогда он понял, что это расплата за сожженную книгу. С тех пор он ел только бульон и вскоре умер от истощения.
ДВОРСКИЙ: А может, это расплата за убийство старика?
ГАВРИЛОВ: Нет, не убей он старика, у него не было бы челюстей.
ДВОРСКИЙ: Да, но если бы он этого не сделал, старик бы рассказал ему как вставить челюсти. А челюсти он мог и после естественной смерти старика забрать.
ГАВРИЛОВ: Что?! Может вам, ебучим полякам, ваша сраная вера и позволила бы разворовывать тела умерших, но мне не то, что бог, совесть этого не позволит!
ДВОРСКИЙ: Совесть, значит?! Ты только что обосрал мою нацию и мою веру, при том, что я только что потерял семью, грёбанный ты мудак!
ГАВРИЛОВ: Да твоя дражайшая женушка съехала с катушек из-за твоего постоянного пшеканья!
ДВОРСКИЙ: Что ты сказал?! Да я тебя, курва!
ГАВРИЛОВ: Я сказал, что твоя ебанутая жена-психопатка зарезала своего чертова малолетнего говнюка из-за твоего сраного акцента!
ДВОРСКИЙ: Ах ты, педик сраный!

ДВОРСКИЙ бьёт ГАВРИЛОВА по яйцам, тот падает. ДВОРСКИЙ в ярости удаляется. Лампочка гаснет.