Человекоподобных

ОБЕЗЬЯН" *

Развитие научных идей и взглядов совер­шается диалектически. Противоположные точ­ки зрения на один и тот же предмет сменяют друг друга в процессе развития научного зна­ния, и новая теория часто является не пря­мым продолжением предшествующей, а ее диалектическим отрицанием. Она включает в себя все положительные достижения своей предшественницы, выдержавшие историче­скую проверку, но сама в построениях и вы­водах стремится выйти за ее пределы и захва­тить новые и более глубокие слои явлений.

Так же диалектически совершалось разви­тие научных взглядов на интеллект животных. Мы можем отчетливо отметить и проследить три этапа, которые прошло в своем развитии это учение в последнее время.

Первый этап — те антропоморфические теории, которые, обманываясь внешним сход­ством поведения животных и человека в из­вестных случаях, приписывали животному

' Выготский Л.С. Предисловие к русскому изда­нию книги В.Кёлера " Исследование интеллекта чело­векоподобных обезьян" //Собрание сочинений. М.: Пе­дагогика, 1982. Т.1. С. 210—237 (с сокр.).

Статья написана как предисловие к книге В. Келера " Исследование интеллекта человекоподобных обезь­ян*, изданной на русском языке в 1930 г.

В книге видного представителя гештальтпсихологии В. Келера развивается, исходя из эволюционных позиций, положение о своеобразии интеллектуального поведения высших животных.

В борьбе против механицизма Торндайка и других бихевиористов Выготский видел преимущества этого подхода.

Вместе с тем Выготский подчеркивал глубокое ка­чественное отличие деятельности человека, носящей сознательный характер, опирающейся на применение орудий и ознаменовавшейся переходом к социально-историческим формам жизни.

взгляды, мысли и намерения человека, пе­реносили на животное человеческий образ действий и полагали, что в сходных ситуаци­ях животное достигает таких же результатов, что и человек, при помощи тех же самых пси­хологических процессов и операций. В эту пору животному приписывалось человеческое мышление в его самых сложных формах.

Реакцией против такой точки зрения ста­ло объективное научное исследование пове­дения животных, которому путем тщательных наблюдений и экспериментов удалось уста­новить, что значительная доля тех операций, которые прежняя теория склонна была рас­сматривать как разумные действия, принад­лежит просто к числу инстинктивных, врож­денных способов деятельности, а другая часть — видимо разумных способов поведе­ния — обязана своим появлением способу слу­чайных проб и ошибок.

Э. Торндайку — этому отцу объективной психологии — в исследовании интеллекта животных удалось экспериментально по­казать, что животные, действуя по способу случайных проб и ошибок, вырабатывали сложные формы поведения, которые по виду оказывались сходными с такими же формами у человека, но по существу были глубоко от­личны от них. Животные в опытах Торндайка открывали относительно сложные запоры и задвижки, справлялись с различной сложно­сти механизмами, но все это происходило без малейшего понимания самой ситуации или механизма, исключительно путем самодрес­сировки. Его опыты открыли новую эпоху в психологии животных. Торндайк сам прекрас­но выразил это новое направление в изуче­нии интеллекта животных и его противопо­ложность старой точке зрения.

Прежде, по словам Торндайка, все очень охотно говорили об уме животных и никто не говорил об их глупости. Основной целью но­вого направления сделалась задача показать, что животные, будучи поставлены в ситуа­цию, сходную с той, в которой человек обыч­но размышляет, обнаруживают именно глу­пость, неразумное поведение, по существу не имеющее ничего общего с поведением раз­мышляющего человека, и, следовательно, для объяснения этого поведения нет никакой на­добности приписывать животным разум.

Таков важнейший итог исследований, со­здавших, как уже сказано, целую эпоху в на­шей науке.

В. Келер справедливо говорит по тому же поводу, что до самого последнего времени

208 Л.С. Выготский

учение об интеллекте было охвачено негати-вистическими тенденциями, руководствуясь которыми исследователи старались доказать неразумность, " нечеловекоподобность", ме­ханистичность поведения животных.

Исследования Келера, как ряд других ис­следований в этой области, знаменуют но­вый, третий этап в развитии проблемы. Келер задается тем же самым вопросом, что и Тор-ндайк, и хочет исследовать, существует ли у высших животных, у человекоподобных обе­зьян, интеллект в собственном смысле сло­ва, т. е. тот тип поведения, который издавна считается специфическим отличием челове­ка. Но этот вопрос Келер пытается решить по-иному, он пользуется другими средствами и ставит перед собой другие теоретические цели, чем Торндайк.

Несомненная историческая заслуга Торн-дайка заключается в том, что ему удалось по­кончить раз и навсегда с антропоморфи­ческими тенденциями в науке о поведении животных и обосновать объективные есте­ственнонаучные методы в зоопсихологии. Механистическое естествознание отпраздно­вало свой высший триумф в этих исследова­ниях.

Однако вслед за решением этой задачи, вскрывшим механизм образования навыка, перед исследователями самим ходом разви­тия науки была поставлена новая задача, ко­торая Выдвигалась по существу дела уже ис­следованиями Торндайка. Благодаря этим исследованиям создался очень резкий разрыв между поведением животных и человека. В поведении, животного, как показали ис­следования Торндайка, нельзя было устано­вить ни малейшего следа интеллекта, и оста­валось — именно с естественнонаучной точки зрения — непонятно, как возник разум чело­века и какими генетическими нитями он свя­зан с поведением животных. Разумное пове­дение человека и неразумное поведение животного оказались разделенными целой бездной, и самый разрыв не только указывал на бессилие механистической точки зрения в объяснении происхождения высших форм поведения человека, но и на существенный принципиальный конфликт в генетической психологии.

В самом деле, перед психологией в этом пункте открылись две дороги: или отойти в указанном вопросе от эволюционной теории и отказаться вообще от попытки генетичес­кого рассмотрения мышления, т. е. стать на метафизическую точку зрения в теории интел­

лекта, или обойти проблему мышления, вме­сто того чтобы разрешить ее, устранить са­мый вопрос, пытаясь показать, что и поведе­ние человека — в том числе и его мышление — может быть сведено без остатка к процессам механической выработки навыков, по су­ществу не отличающимся ничем от таких же процессов у кур, кошек и собак. Первый путь приводит к идеалистической концепции мыш­ления (вюрцбургская школа), второй — к наи­вному бихевиоризму.

В. Келер справедливо отмечает, что Торн­дайк даже в первых исследованиях исходит из молчаливого признания поведения разумного типа, как бы мы ближе ни определяли его осо­бенности и какие бы критерии ни выдвигали для его отличия от других форм поведения.

Ассоциативная психология, как и психо­логия Торндайка, как раз и исходит из того положения, что процессы, которые наивно­му наблюдателю кажутся разумными, могут быть сведены к действию простого ассоциа­тивного механизма. У радикального представи­теля этого направления, Торндайка, говорит Келер, мы находим в качестве основного ре­зультата его исследований на собаках и кошках следующее положение: ничто в поведении этих животных не является сколько-нибудь разум­ным. Кто формулирует свои выводы таким об­разом, продолжает Келер, тот должен при­знать другое поведение разумным, тот уже знает из непосредственного наблюдения, ска­жем, над человеком, эту противоположность, хотя бы он в теории и пытался ее отрицать.

Само собой разумеется, что для вопроса, о котором идет сейчас речь, один вид живот­ных имеет совершенно исключительное зна­чение. Человекоподобные обезьяны, наши ближайшие родственники по эволюционной лестнице, занимают совершенно исключи­тельное место в ряду других животных. Ис­следования^ в этом пункте должны пролить свет на происхождение человеческого разума. Именно близость к человеку — основной мо­тив, который возбуждает, как указывает Ке­лер, наш наивный интерес к исследованиям интеллекта человекоподобных обезьян. Пре­жние исследования показали, что по химиз­му тела, поскольку он отражается в свойствах крови, и по строению большого мозга чело­векоподобная обезьяна ближе стоит к чело­веку, чем к другим, низшим видам обезьян. Естественно рождается вопрос: не удастся ли специальным исследованием установить

человека и обезьяны также и в области поведения?

Предисловие... 209

Главное и важнейшее значение работы Келера, основной вывод, который ему уда­лось сделать, состоит в научном оправдании наивного ожидания, что человекоподобная обезьяна не только в отношении некоторых морфологических и физиологических призна­ков стоит к человеку ближе, чем к низшим видам обезьян, но также и в психологичес­ком отношении является ближайшим родственником человека. Таким образом, ис­следования Келера приводят впервые к фак­тическому обоснованию дарвинизма в пси­хологии в самом критическом, важном и трудном пункте. К данным сравнительной анатомии и физиологии они прибавляют дан­ные сравнительной психологии и восполня­ют этим прежде недостававшее звено эволю­ционной цепи.

Можно сказать без всякого преувеличения, что этими исследованиями впервые дано точ­ное фактическое обоснование и подтверж­дение эволюционной теории в области раз­вития высшего поведения человека. Эти исследования преодолели и тот разрыв меж­ду поведением человека и поведением живот­ного, который создался в теории благодаря работам Торндайка. Они перекинули мост че­рез бездну, разделявшую разумное и неразум­ное поведение. Они показали ту—с точки зрения дарвинизма — несомненную истину, что зачатки интеллекта, зачатки разумной деятельности человека заложены уже в жи­вотном мире.

Правда, нет абсолютной теоретической необходимости ожидать, что человекоподоб­ная обезьяна обнаружит черты поведения, сходные с человеком.

В последнее время, как справедливо ука­зывает В.А. Вагнер, идея о происхождении человека от антропоморфных обезьян вызы­вает сомнения. Есть основания полагать, что его предком была какая-то исчезнувшая фор­ма животных, от которой по прямому эволю­ционному пути развился человек.

Клоач целым рядом весьма убедительных соображений доказывает, что антропоморф­ные обезьяны представляют собой не более, как отделившуюся ветвь родоначальника че­ловека. Приспособляясь к специальным усло­виям жизни, они в борьбе за существование должны были пожертвовать теми частями сво­ей организации, которые открывали путь к центральным формам прогрессивной эво­люции и привели к человеку. Одна уже редук­ция большого пальца, по словам Клоача, от­резала этим побочным ветвям путь наверх. С

этой точки зрения антропоморфные обезья­ны представляют тупики в сторону от основ­ного русла, которым двигалась прогрессивная эволюция.

Было бы, таким образом, величайшей ошибкой рассматривать человекоподобную обезьяну как нашего прямого родоначальни­ка и ожидать, что мы найдем у нее зачатки всех форм поведения, которые свойственны человеку. Наш общий с человекоподобной обезьяной родоначальник, по всей вероятно­сти, исчез, и, как правильно указывает Кло­ач, человекоподобная обезьяна лишь боковое ответвление этого первоначального вида.

Таким образом, мы заранее должны ожи­дать, что не встретим прямой генетической преемственности между шимпанзе и челове­ком, что многое у шимпанзе — даже по срав­нению с нашим общим родоначальником — окажется редуцированным, многое окажется ушедшим в сторону от основной линии раз­вития. Поэтому ничего нельзя решить напе­ред, и только экспериментальное исследова­ние могло бы с достоверностью ответить на интересующий нас вопрос.

В. Келер подходит к этому вопросу со всей точностью научного эксперимента. Теорети­ческую вероятность он превратил в экспери­ментально установленный факт. Ведь даже разделяя всю справедливость указаний Клоа­ча, мы не можем не видеть огромной теоре­тической вероятности, что при значительной близости шимпанзе к человеку как в отноше­нии химизма крови, так и в отношении струк­туры большого мозга мы можем ожидать найти у этой обезьяны зачатки специфически чело­веческих форм деятельности. Мы видим, та­ким образом, что не только наивный инте­рес к человекоподобной обезьяне, но и гораздо более важные проблемы эволю­ционной теории были затронуты этими ис­следованиями.

В. Келеру удалось показать, что человеко­подобные обезьяны обнаруживают интеллек­туальное поведение того типа и рода, кото­рое является специфическим отличием человека, именно: что высшие обезьяны спо­собны к изобретению и употреблению ору­дий. Употребление орудий — эта основа чело­веческого труда, — как известно, определяет глубокое своеобразие приспособления чело­века к природе, своеобразие, отличающее его от других животных.

Известно, что, согласно теории истори­ческого материализма, употребление орудий есть исходный момент, определяющий свое-

210 Л.С. Выготский

образие исторического развития человека в отличие от зоологического развития его пред­ков. Однако для исторического материализма открытие, сделанное Келером и состоящее в том, что человекоподобные обезьяны способ­ны к изобретению и употреблению орудий, не только не является ни в какой мере нео­жиданным, но является наперед теоретичес­ки угаданным и рассчитанным.

К. Маркс говорит по этому поводу: " Упот­ребление и создание средств труда, хотя и свойственны в зародышевой форме некото­рым видам животных, составляют специфи­чески характерную черту человеческого про­цесса труда, и поэтому Франклин определяет человека как " a toolmaking animal", как жи­вотное, делающее орудия" (Маркс К., Эн­гельс Ф. Соч., Т. 23. С. 190—191). В этом поло­жении мы видим не только указание на то, что зачатки употребления орудий мы нахо­дим уже у некоторых животных.

" Как только человек становится животным, производящим орудия, — говорит Г. В. Плеха­нов, — он вступает в новую фазу своего раз­вития: его зоологическое развитие заканчива­ется и начинается его исторически жизненный путь" (1956. Т. 2. С. 153). " Ясно, как день, —гово­рит далее Плеханов, — что применение ору­дий, как бы они ни были несовершенны, пред­полагает относительно огромное развитие умственных способностей. Много воды утекло прежде, чем наши обезьяночеловеческие пред­ки достигли такой степени развития " духа". Каким образом они достигли этого? Об этом нам следует спросить не историю, а зоологию... Как бы там ни было, но зоология передает ис­торию homo (человека), уже обладающего спо­собностями изобретать и употреблять наиболее примитивные орудия" (там же).

Мы видим, таким образом, со всей ясно­стью, что способность к изобретению и упот­реблению орудий есть предпосылка историче­ского развития человека и возникает еще в зоологический период развития наших пред­ков. При этом чрезвычайно важно отметить, что, говоря об употреблении орудий, как оно было свойственно нашим предкам, Плеханов имеет в виду не то инстинктивное упот­ребление орудий, которое свойственно неко­торым нижестоящим животным (например, постройка гнезд у птиц или постройка пло­тин у бобров), а именно изобретение орудий, предполагающее огромное развитие умствен­ных способностей.

Экспериментальные исследования Келера не являются прямым фактическим подтвер­

ждением этого теоретического предположе­ния. Потому и здесь мы должны внести по­правку при переходе от теоретического рас­смотрения к экспериментальному исследованию над обезьянами, поправку, о которой говорено выше. Мы не должны ни на минуту забывать, что человекоподобные обезьяны, которых исследовал Келер, и наши обезьяночеловеческие предки, о кото­рых говорит Плеханов, — не одно и то же. Однако, даже сделав эту поправку, мы не можем отказаться от мысли, что между од­ними и другими существует, несомненно, ближайшее генетическое родство.

В. Келер наблюдал в экспериментах и в свободных естественных играх животных ши­рокое применение орудий, которое, несом­ненно, стоит в генетическом родстве с той предпосылкой исторического развития чело­века, о которой говорит Плеханов.

В. Келер описывает самые разнообразные применения палки, ящика и других предме­тов в качестве орудий, при помощи которых шимпанзе воздействует на окружающие его вещи, а также примеры примитивного изго­товления орудий. Например, шимпанзе соеди­няет две или три палки, вставляя конец од­ной в отверстие другой, чтобы получилось удлиненное орудие, или отламывает ветку для того, чтобы воспользоваться ею как палкой, или разнимает стоящий на антропоидной станции аппарат для чистки сапог, чтобы высвободить из него железные прутья, или выкапывает из земли наполовину зарытый в нее камень и т.д.

Но только палка, как показал Келер, у обезьян излюбленный и универсальный ин­струмент, которому они находили самое разнообразное применение. В этой палке, как в универсальном орудии, историки культуры и психологии без всякого труда увидят прооб­раз наших самых разнообразных орудий. Пал­ку употребляет шимпанзе как шест для пры-гания, палкой пользуется как удочкой или ложкой, выдавливая взбирающихся на нее муравьев и слизывая их потом. Палка для жи­вотного рычаг, при помощи которого оно открывает крышку водоема. Палкой, как ло­патой, шимпанзе копает землю. Палкой, как оружием, угрожает другому. Палкой сбрасы­вает ящерицу или мышь с тела, дотрагивает­ся до заряженной электрической проволоки и т.д.

Во всех этих различных способах упот­ребления орудий мы имеем несомненные за­чатки, зародышевые следы, психологичес-

Предисловие... 211

кие предпосылки, из которых развилась тру­довая деятельность человека. Энгельс, припи­сывая труду решающую роль в процессе оче­ловечения обезьяны, говорит, что " труд создал самого человека" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 486). С большой тщательностью Энгельс поэтому старается проследить предпосылки, которые могли привести к возникновению тру­довой деятельности. Он указывает на разделе­ние функций рук и ног. " Этим, — говорит он, — был сделан решающий шаг для пере­хода от обезьяны к человеку" (там же).

В полном согласии с Дарвином, который также утверждал, что человек никогда не до­стиг бы своего господствующего положения в мире без употребления рук, этих орудий, обладающих удивительным свойством по­слушно повиноваться его воле, Энгельс ви­дит решительный шаг в освобождении руки от функции передвижения. Так же в полном согласии с Дарвином Энгельс полагает, что нашим предком была " необычайно высоко развитая порода человекоподобных обезьян" (там же).

В опытах Келера мы имеем эксперимен­тальное доказательство того, что и переход к употреблению орудий был действительно под­готовлен еще в зоологический период разви­тия наших предков.

Может показаться, что в сказанном зак­лючается некоторое внутреннее противоре­чие. Нет ли, в самом деле, противоречия между данными, установленными Келером, и между тем, чего мы должны были ожи­дать согласно теории исторического материализма? В действительности, мы ска-, зали, что Маркс видит отличительное свой­ство человеческого труда в употреблении орудий, что он считает возможным пренеб­речь при определении зачатками примене­ния орудий у животных. Не является ли то, о чем мы говорим сейчас, т. е. встречающее­ся у обезьян относительно широко развитое и по типу близко стоящее к человеку упот­ребление орудий, специфической особенно­стью человека?

Как известно, Дарвин возражал против мнения, согласно которому только человек способен к употреблению орудий. Он показывает, что многие млекопитающие в зачаточ­ном виде обнаруживают эту же самую способность. Так, шимпанзе употребляет камень, чтобы раздробить плод, имеющий твердую скорлупу. Слоны обламывают сучья деревьев и пользуются ими для того, чтобы отгонять мух.

" Он, разумеется, совершенно прав с своей точки зрения, — говорит о замечаниях Дарви­на Плеханов, — т. е. в том смысле, что в пресло­вутой " природе человека" нет ни одной черты, которая бы не встречалась у того или другого вида животных, и что поэтому нет решительно никакого основания считать человека каким-то особенным существом, выделять его в осо­бое " царство". Но не надо забывать, что коли­чественные различия переходят в качественные. То, что существует как зачаток у одного жи­вотного вида, может стать отличительным при­знаком другого вида животных. Это в осо­бенности приходится сказать об употреблении орудий. Слон ломает ветви и отмахивается ими от мух. Это интересно и поучительно. Но в ис­тории развития вида " слон" употребление ве­ток в борьбе с мухами, наверно, не играло ни­какой существенной роли: слоны не потому стали слонами, что их более или менее слоно­подобные предки обмахивались ветками. Не то с человеком.

Все существование австралийского дика­ря зависит от его бумеранга, как все суще­ствование современной Англии зависит от ее машин. Отнимите у австралийца его бумеранг, сделайте его земледельцем, и он по необхо­димости изменит весь свой образ жизни, все свои привычки, весь свой обрйЗ мыслей, всю свою " природу" (1956, Т. 1. С. 609).

Мы указывали уже, что употребление ору­дий у обезьян, которое изучал и наблюдал Кёлер, встречается у этих последних не в той инстинктивной форме, о которой говорит Плеханов. Ведь и сам Плеханов утверждает, что на границе животного и человеческого мира стоит употребление орудий, требующее высокоразвитых умственных способностей и предполагающее их наличие.

Ф. Энгельс также указывает, что " процесс труда начинается только при изготовлении орудий" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20, С. 491). Таким образом, мы заранее должны ожидать, что употребление орудий должно до­стигнуть в животном мире относительно вы­сокой степени развития, для того чтобы сде­лался возможным переход к трудовой деятельности человека. Но вместе с тем то, что говорит Плеханов о качественном разли­чии в употреблении орудий у человека и жи­вотных, оказывается еще всецело примени­мым и к обезьянам Келера.

Мы приведем простой пример, который как нельзя лучше показывает, что в биологи­ческом приспособлении высших обезьян ору­дия играют еще ничтожную роль. Мы уже го-

212 Л.С. Выготский

ворили, что обезьяны пользуются палкой как оружием, но большей частью они применяют это орудие только в " военных" играх. Обезья­на берет палку, угрожающе подходит к дру­гой, колет ее. Противник также вооружается палкой, и перед нами развертывается " воен­ная" игра шимпанзе. Но если, замечает Ке-лер, при этом случается недоразумение и игра переходит в серьезную драку, оружие сейчас же бросается на землю и обезьяны нападают друг на друга, пуская в ход руки, ноги, зубы. Темп позволяет отличить игру от серьезной драки. Если обезьяна медленно и неловко раз­махивает палкой, она играет; если же дело становится серьезным, шимпанзе, как мол­ния, набрасывается на противника, и у того не остается времени, чтобы схватить палку.

В.А. Вагнер делает отсюда общий вывод, который кажется нам не совсем справедли­вым. Он говорит: надо быть очень осторож­ным, чтобы не отнести на долю разумных способностей того, что в значительной части должно быть отнесено на долю инстинктов:

пользование дверью, чтобы достать подвешен­ную к потолку корзину, канатом и пр. Пред­полагать за таким животным способность строить силлогизмы не более основательно, чем предполагать за ним способность пользо­ваться палкой как орудием, когда факты до­казывают, что шимпанзе, имея палку в руках и, таким образом, обладая оружием, при враждебных столкновениях вместо того, что­бы пользоваться им, бросает его и пускает в ход руки, ноги и зубы (1923).

Нам кажется, что факты, описанные Ке-лером, имеют действительно первостепенное значение для правильной оценки употреб­ления орудий у обезьян. Они показывают, что это употребление еще не стало отличитель­ным признаком шимпанзе и не играет еще никакой сколько-нибудь существенной роли в приспособлении животного. Участие орудия в борьбе шимпанзе за существование близко к нулю. Но нам представляется следующее: из того, что в момент аффективного возбужде­ния, как во время драки, шимпанзе бросает оружие, нельзя еще сделать вывод относитель­но отсутствия у него умения употреблять палку как орудие. В том и заключается своеобразие стадии развития, которой достиг шимпанзе, что у него уже есть способность к изобрете­нию и разумному употреблению орудий, но эта способность еще не сделалась основой его биологического приспособления.

В. Келер поэтому с полным основанием указывает не только на моменты, обусловли­

вающие сходство между шимпанзе и чело­веком, но также и на глубокое различие между обезьяной и человеком, на границы, отделя­ющие самую высокоразвитую обезьяну от са­мого примитивного человека. По мнению Келера, отсутствие языка, этого важнейшего вспомогательного средства мышления, и фун­даментальная ограниченность важнейшего материала интеллекта у шимпанзе, так назы­ваемых представлений, являются причинами того, почему шимпанзе не свойственны даже самомалейшие задатки культурного развития. Жизнь шимпанзе протекает в очень узких рам­ках в смысле прошедшего и будущего. Время, в котором он живет, в этом отношении в выс­шей степени ограниченное, и все его поведе­ние оказывается почти в непосредственной за­висимости от налично данной ситуации.

В. Келер ставит вопрос относительна того, насколько поведение шимпанзе может быть направлено на будущее. Решение этого воп­роса кажется ему важным по следующим при­чинам. Большое число самых различных на­блюдений над антропоидами обнаруживает явления, которые обычно бывают только у существ, обладающих некоторой культурой, хотя бы и самой примитивной. Если же шим­панзе не имеют ничего, заслуживающего на­звания культуры, возникает вопрос, что яв­ляется причиной ограниченности их в этом отношении. Даже самый примитивный чело­век приготовляет палку для копания, несмот­ря на то, что он не отправляется тотчас же копать и несмотря на то, что внешние усло­вия для употребления орудия отсутствуют. И самый факт приготовления орудия для буду­щего, по мнению Келера, связан с возник­новением культуры. Впрочем, он только ста­вит вопрос, но не берется за его решение.

Нам представляется, что отсутствие куль­турного развития, являющегося с психоло­гической стороны действительно важнейшим моментом, отделяющим шимпанзе от чело­века, обусловливается отсутствием в поведе­нии шимпанзе всего того, что хоть отдаленно может быть сопоставлено с человеческой ре­чью, и, говоря более широко, со всяким упот­реблением знака.

Наблюдая шимпанзе, можно, по мнению Келера, установить, что они обладают речью, в некоторых отношениях в высшей степени близко подходящей к человеческой речи. Именно: их речь имеет значительное количе­ство таких фонетических элементов, которые близки звукам человеческой речи. И поэтому Келер полагает, что отсутствие человеческой

речи у высших обезьян объясняется не пери­ферическими причинами, не недостатками и несовершенством голосового и артикуляции онного аппарата.

Но звуки шимпанзе всегда выражают толь­ко их эмоциональные состояния, всегда име­ют только субъективное значение и никогда не обозначают ничего объективного, никог­да не употребляются в качестве знака, озна­чающего что-нибудь внешнее по отношению к животному. Наблюдения Келера над игра­ми шимпанзе также показали, что хотя шим­панзе и " рисовали" цветной глиной, однако ничего такого, что могло бы хоть отдаленно напоминать знак, никогда не наблюдалось у них.

Также и другие исследователи, как Р. Иеркс, имели возможность установить отсутствие че­ловекоподобной речи у этих животных. Между тем психология примитивного человека по­казывает, что все культурное развитие чело­веческой психики связано с употреблением знаков. И видимо, культурное развитие для наших обезьяноподобных предков сделалось возможным только с того момента, когда на основе развития труда развилась членораздель­ная речь. Именно отсутствие этой последней объясняет нам отсутствие начатков культур­ного развития у шимпанзе.

Что касается второго момента, о котором говорит Келер, именно ограниченности в оперировании не наглядными ситуациями или представлениями, то нам думается, что и этот момент тесно связан с отсутствием речи или какого-нибудь знака вообще, ибо речь и яв­ляется важнейшим средством, при помощи которого человек начинает оперировать не наглядными ситуациями.

Но и отсутствие речи, и ограниченность жизни во времени, в сущности, не объясня­ют ничего в том вопросе, который ставит Келер, ибо сами нуждаются в объяснении. Отсутствие речи потому не может рассматри­ваться как причина отсутствия культурного развития у человекоподобных обезьян, что само составляет^ часть этого общего явления. Причиной в настоящем смысле является раз­личие в типе приспособления. Труд, как по­казал Энгельс, сыграл решающую роль в процессе превращения обезьяны в человека. " Труд создал самого человека" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 486) — и человечес­кую речь, и человеческую культуру, и чело­веческое мышление, и человеческую жизнь во времени.

В том плане, в котором Келер разрешает поставленную перед собой задачу чисто экс­периментальным путем, перед нами встает во весь рост сама по себе проблема интеллекта как особой формы поведения, которую воз­можно проследить у шимпанзе в ее наиболее чистом и ясно выраженном виде. В самом деле, при соответствующих условиях поведение шимпанзе в этом отношении в высшей сте­пени выгодный объект, оно позволяет иссле­довать " чистую культуру" интеллекта. Здесь мы можем видеть в процессе возникновения, в первоначальной форме те реакции, которые у взрослого человека сделались уже стерео­типными и автоматическими.

Перед исследователем стоит задача пока­зать, что шимпанзе способны не только к инстинктивному употреблению, но и к при­митивному изготовлению орудий и разумно­му их применению. Отсюда видно, какое важ­ное, принципиальное значение для всего исследования интеллекта приобретает этот способ употребления орудий.

В. Келер говорит, что прежде чем задаться вопросом, существует ли разумное поведение у антропоидов, следует условиться о том, как мы вообще можем различать разумные реак­ции и реакции другого рода. Келер предпола­гает это различение известным из повседнев­ного наблюдения над человеком. Как уже говорилось, он указывает, что молчаливое допущение такого различения лежит уже в основе ассоциативной теории и в основе тео­рии Торндайка.

Э. Торндайк и его последователи оспари­вают наличие интеллектуального поведения у животных, а ассоцианисты пытаются свес­ти интеллектуальное действие к ассоциациям. Уже один этот факт говорит за то, что как те, так и другие исходят из одинаковых позиций с Келером, т. е. из непосредственного, наи­вного различения слепых, механических, ос­нованных на случайных пробах, и разумных, основанных на понимании ситуации, дей­ствий. Поэтому Келер и говорит, что свое тео­ретическое исследование он начинает и закан­чивает, не занимая ни положительной, ни отрицательной позиции в отношении ассоциа­тивной психологии. Исходный пункт его иссле­дования тот же самый, что и у Торндайка. Его целью не является исследовать у антропоидов " нечто наперед вполне определенное" — прежде следует решить общий вопрос: не поднимает­ся ли поведение высших обезьян до того типа, который весьма приблизительно известен из

214 Л.С. Выготский

опыта и который мы называем разумным. При этом мы поступаем сообразно самой логике научного знания, потому что ясное и точное определение невозможно в начале опытных наук. Только в процессе длительного разви­тия и успешных исследований могут быть даны эти четкие определения.

Таким образом, Келер не развивает в книге никакой теории разумного поведения. Он ка­сается теоретических вопросов только с нега­тивной стороны, стремясь доказать, что по­лученные им фактические данные не могут быть истолкованы о точки зрения теории слу­чайности и что, следовательно, по типу дей­ствия шимпанзе принципиально отличаются от случайных проб и ошибок. Келер не дает даже предположительного ответа и на воп­рос о психофизиологическом механизме этих разумных реакций, о тех изменениях в реф­лекторной дуге, которые происходят у живот­ных. Он сознательно ограничивает задачу ус­тановлением наличия реакций определенного типа и возможно более тщательным выиски­ванием объективных критериев реакций это­го рода.

Мы сказали только, что Келер не исходит в начале своего труда из какого-нибудь чет­кого определения разумного поведения. По­пытаемся наметить, что же он имеет в виду, когда говорит о разумном поведении. Этот тип разумного поведения не является совершенно неопределенным. Опыт показывает, говорит Келер, что мы не говорим о разумном пове­дении тогда, когда человек или животное до­стигают цели на прямом пути, свойственном их организации. Но впечатление разумности возникает тогда, когда обстоятельства пре­граждают такой прямой путь к цели и остав­ляют открытым непрямой образ действий и когда человек или животное прокладывают соответствующий ситуации обходной путь. Именно такое понимание, говорит он, лежит в основе почти всех исследований поведения животных, исследований, которые задавались тем же самым вопросом, независимо от того, решали ли они его положительно или отри­цательно.

В самом общем виде принцип исследова­ния, которым пользовался Келер, он выра­жает так. В эксперименте создается ситуация, в которой прямая дорога к цели оказывается прегражденной, но в которой остается непря­мая дорога. Животное вводится в эту ситуацию, по возможности она должна быть совершенно наглядной и обозримой. Эксперимент должен показать, насколько животное обладает спо-

собностью применять обходной путь. Дальней­шее усложнение этого принципа заключает­ся во введении в ситуацию эксперимента ору­дий. Обходной путь к цели прокладывается не движениями собственного тела животного, а при помощи других предметов, которые выс­тупают в данном случае в роли орудий. Надо сказать, что с этой точки зрения само по себе включение орудий в процессы поведения ко­ренным образом, принципиально изменяет весь характер поведения, сразу придавая ему характер обходного пути.

В. Келер указывает, что важнейший объек­тивный критерий, позволяющий отличить разумное употребление орудий от инстинк­тивной деятельности и случайных проб, есть объективная структура самой операции при­менения орудий, соответствующая структуре объективной ситуации. С полным правом он указывает далее на то, что инстинкт суще­ствует для тела животного, для иннервации его членов, но не для палки, которую живот­ное держит в руке. Поэтому мы можем счи­тать инстинктивными собственные движения животного, направленные к цели, но не слож­ные движения, производимые орудием. Там, где движения органов сменяются движениями орудий и становятся опосредованными, мы имеем интеллектуальную операцию животно­го. Вместе о этим мы получаем второй важ­нейший критерий интеллектуального поведе­ния, именно употребление орудий. Это целесообразное применение орудий сообраз­но ситуации — объективный показатель ин­теллектуальной реакции животного, ибо при­менение орудий предполагает понимание объективных свойств вещей. И, наконец, тре­тьим и последним критерием для Келера яв­ляется структурный (целостный, оформлен­ный) характер всей операции, производимой животным.

Под структурой новая психология пони­мает целостные процессы, обладающие ря­дом свойств, которые не могут быть выведе­ны суммативно из свойств их частей, и отличающиеся рядом закономерностей имен­но как целые. Самая резкая фактическая противоположность разумной операции шим­панзе и операции, возникающей путем са­модрессировки при методе случайных проб, заключается в том, что операция шимпанзе не возникает из отдельных элементов, отдель­ных частей, которые даны наперед в неупо­рядоченном виде среди множества других, не имеющих отношения к ситуации движений, из которых путем успеха отбираются пра-

Предисловие...

вильные реакции и которые затем благодаря частому повторению объединяются в общую цепную реакцию. Для интеллектуальной ре­акции (операции) характерно именно то, что она возникает не из отдельных частей сумма-тивным путем, а сразу как целое, которое определяет свойства и функциональное зна­чение своих отдельных частей.

В. Келер дал блестящее эксперименталь­ное доказательство такого целостного харак­тера интеллектуальных реакций шимпанзе. Он показал, что отдельное, единичное, частич­ное действие, входящее в состав всей опера­ции животного, рассматриваемое само по себе, бессмысленно, порой даже уводит от цели, но в соединении с другими и только в связи с ними приобретает смысл. Целостное действие, говорит Келер, есть единственный возможный способ решения в данном случае. И этот признак Келер выдвигает как критерий всякого истинного обходного пути, т.е. вся­кой интеллектуальной операции. Животное поставлено в такую ситуацию, что для овла­дения лежащим перед ним плодом оно долж­но совершить обходное движение, например, оно должно первоначально не тянуть плод к себе по прямому пути, но толкать его от себя — для того, чтобы выкатить его на такое место, от­куда затем, обежав ящик с другой стороны, достать плод рукой. Совершенно очевидно, что в этом случае целое содержит части, которые в известном смысле противоположны ему. Такое диалектическое единство частей це­лостного процесса и есть истинный критерий интеллектуальной реакции.

Но эта реакция как целое возникает не­посредственно из воздействия структуры си­туации на животное, и разумность реакции проверяется тем, насколько структура опера­ции животного соответствует объективной структуре ситуации.

В. Келер выходит, таким образом, на путь чисто объективного исследования интеллек­та. Он прямо говорит, что, указывая на эти целостные операции животного, мы еще ни­чего не говорим тем самым относительно со­знания животного, но говорим пока исклю­чительно о его поведении. Различие между осмысленными и неосмысленными операциями относится, по его словам, всецело к эле­ментарной феноменологии поведения шим­панзе.

В. Келер борется с механистическими тен­денциями в естественнонаучной психологии и пытается показать, что при переходе к выс­шему типу поведения мы можем совершенно

объективно констатировать у животных каче­ственное отличие новой ступени в развитии поведения от чистой самодрессировки.

Исследования Келера породили большую литературу, в которой критически разбира­ются как основные утверждения автора, так и толкование отдельных моментов его иссле­дования. Ни один из критиков не опровергает фактической стороны сообщений Келера, но многие расходятся с ним в толковании опы­тов. Мы остановимся на наиболее типических и основных критических точках зрения, ко­торые помогут нам найти правильную оцен­ку и понимание положений, выдвинутых Ке-лером.

Прежде всего Келер встретил критику со стороны психологов-субъективистов. Так, П. Линдворский полагает, что обезьяна не мо­жет обнаружить разумного поведения по двум основаниям: во-первых, обезьяны, в отличие от человека, обнаруживают застой умствен­ного развития в течение тысячелетий, во-вто­рых, интеллект для этого автора равнозначен пониманию отношений, а операции обезьян не могут быть основаны на понимании по­добного рода. Для этой критики в высшей сте­пени характерно то, что она при толковании поведения шимпанзе выдвигает совершенно другой методологический принцип, чем Ке­лер. Она стоит на старой субъективной и ме­ханистической точке зрения. Объективные и структурные критерии для нее неубедитель­ны. Для Келера критерий интеллекта — обра­щение с вещами сообразно их структурным свойствам, но Линдворский полагает, что с точки зрения этого критерия мы должны бу­дем и инстинктивные действия отнести к интеллекту.

К. Коффка, другой видный представитель структурной психологии, разбирая это мне­ние, справедливо указывает, что при чисто инстинктивном действии, как показали мно­гочисленные наблюдения и эксперименты (Г. Фолькельта и других), мы можем констати­ровать в высшей степени нецелесообразное поведение по отношению к существенно важ­ным структурным свойствам всякий раз, как ситуация отклоняется от нормального типа.

Но самый важный и основной момент в критике Линдворского тот, что он разлагает разумные операции шимпанзе на отдельные части и задается вопросом, в каком месте этой операции вступает в действие разум. Сам воп­рос в корне отрицает постановку проблемы, принятую Келером, ибо для Келера разум не " вступает" в отдельный момент данной опе-

рации, а операция в целом, в своей струк­туре, соответствует внешней структуре ситу­ации и, следовательно, разумна. Келер пока­зал, что отдельные части операции, рассматриваемые сами по себе, бессмысленны и приобретают относительный смысл только в структуре целого действия.

Если принять выдвигаемые этой критикой критерии субъективной эмпирической пси­хологии, мы принуждены будем тем самым заранее, независимо от исхода любого иссле­дования, приписывать разуму только те свой­ства, которые интроспективный анализ от­крывает в мышлении человека. Так, К. Бюлер, соглашаясь с тем, что по всем объективным признакам поведение обезьян в опытах Ке-лера не позволяет видеть в этих операциях разумную деятельность, видит в этих опера­циях случайное, т. е. слепое, неразумное дей­ствие ассоциативного механизма.

Для Бюлера, как и для других психологов-субъективистов, разум связан непременно с суждениями, с переживаниями уверенности. Следует доказать, говорит он, что шимпанзе образуют суждения. Вместе с тем он вполне принимает объективное истолкование Келе-ра, который намерен в своей теории пока­зать, что отношения вещей определяют по­ведение обезьян. Бюлер находит, что это вполне возможно доказать, и считает это се­рьезным началом мышления. Спор, таким образом, идет о понимании интеллекта, но не о толковании опытов.

Для объяснения поведения обезьян Бю­лер допускает целый ряд гипотез, основания которых сводятся к следующему. Он предпо­лагает, что принцип обходных путей и прин­цип доставания плода через пригибание вет­ки или срывание ее и последовательное притягивание к себе даны животным от при­роды, подобно тому как даны другие инстин­ктивные механизмы, которые мы в отдель­ности еще не можем разъяснить, но которые должны признать как факт.

Таким образом, отнеся не без достаточ­ных оснований часть успеха шимпанзе за счет инстинкта и самодрессировки в течение пред­шествовавшей жизни, Бюлер предполагает далее, уже совершенно произвольно, что животное способно вчувствоваться в ко­нечную ситуацию и исходить из нее. Он готов объяснить поведение шимпанзе игрой пред­ставлений. Жителю деревьев, говорит он, дол­жна быть хорошо знакома связь ветки с пло­дом. Когда животное сидит в помещении за решеткой, где снаружи лежит плод без вет-

Л.С. Выготский

ки, а внутри ветка без плода, то, с психоло­гической точки зрения, главным фактом яв­ляется то, что оно, так сказать, связывает их вместе в своем представлении — все осталь­ное понятно само собой. То же можно сказать о ящике. Когда в лесу обезьяна замечает плод высоко на дереве, то совершенно естествен­но, что она высматривает тот ствол, по кото­рому ей надо влезть, чтобы достать плод. В помещении дерева нет, но в поле зрения есть ящик, и душевное действие состоит в том, что она в своем представлении ставит ящик на соответствующее место. Подумано — сде­лано, потому что и без того шимпанзе, иг­рая, постоянно таскает ящики по всему по­мещению.

Мы видим, что Бюлер, в отличие от Ке-лера, склонен свести механизм действий шим­панзе к автоматической игре представлений. Все это толкование, как нам кажется, нис­колько не основывается на фактических дан­ных, полученных Келером, потому что ничто в его исследовании не говорит за то, что обе­зьяна действительно прежде решает задачу в представлениях; но важнее всего, что Бюлер приписывает шимпанзе, как говорит К. Коф-фка, в высшей степени сложную деятельность представлений, которая, именно судя по опы­там Келера, в высшей степени маловероятна. В самом деле, где объективные основания приписывать, как это делает Бюлер, живот­ному способность поставить самого себя в конечное положение и своим взором исхо­дить от цели?

Напротив, Келер показал, как мы отме­чали выше, что именно крайняя ограничен­ность жизни представлений — характерная черта для интеллекта шимпанзе, что эти жи­вотные, как правило, переходят к слепому образу действий уже тогда, когда наглядная ситуация становится сколько-нибудь неясной и оптически спутанной. Именно неспособ­ность шимпанзе определять свои действия представлениями, т. е. не наглядными, или следовыми, стимулами, отличает все поведе­ние шимпанзе. Келеру удалось эксперимен­тально показать, как малейшее осложнение или путаница во внешней ситуации приво­дит к отказу шимпанзе от решения задачи, которая сама по себе может быть им решена без всякого труда. Но решающее доказатель­ство того, что действия шимпанзе не простая игра представлений, мы видим в эксперимен­те Келера. В самом деле, если, как предпола­гает Бюлер, обезьяна употребляет палку в качестве орудия потому только, что она в сво-

Предисловие...

см представлении возвращается к ветке, на которой висит плод, то всегда действитель­ная ветка, растущая на дереве, должна была бы легче и скорее сделаться орудием. Экспе­римент, однако, показывает обратное: для обе­зьяны в высшей степени трудна задача отло­мать живую ветку от дерева и приспособить ее в качестве орудия — это гораздо более трудная задача, чем применять готовую палку.

Мы видим, таким образом, что экспери­мент говорит не в пользу предположений Бюлера, и вместе с Коффкой полагаем, что операция шимпанзе — соединение палки и плода — происходит не в области представ­лений или подобного психофизиологическо­го процесса, но в зрительном поле и что эта операция не репродукция прежнего " пережи­вания", а установление новой структурной связи. Серьезным экспериментальным дока­зательством этого служат аналогичные опы­ты Э. Иенша (1927) над детьми-эйдетиками. Эти опыты показали, что сближение орудия и цели, установление чисто оптической свя­зи между ними происходит в самом зритель­ном поле эйдетика.

Но в критике Бюлера есть положения, которые кажутся нам в высшей степени спра­ведливыми и важными. Они не только не оп­ровергают положений Келера, но подкреп­ляют их и дают им новое освещение. Бюлер признает, что действия шимпанзе носят ха­рактер объективно осмысленных действий, но оказывается, говорит он, что по совершен­ству и методической чистоте это естествен­ное исполнение отстает от многих других. Сравните хотя бы шаткие сооружения из ящи­ков у обезьян с пчелиными сотами и паути­ной пауков. Быстрота и уверенность, с кото­рыми пауки и пчелы работают для достижения цели, как только им даны все обстоятельства, возбуждаюшие их к тому, гораздо выше неуве­ренных и колеблющихся движений обезьян.

Мы видим в этом признаке именно дока­зательство в пользу того, что перед нами дей­ствительно не инстинктивное, а вновь появив­шееся действие обезьяны, или, как говорит Вюлер, " изобретение в техническом значе­нии этого слова". Но самая ценная во всей критике Бюлера следующая мысль: он при­зывает подчеркнуть: 'не только то, что отличает поведение шимпанзе от инстинктивных действий и навыков, но указать и на то, что их сближает.

Поэтому если и нельзя действия шимпан­зе свести к инстинкту, к прямому воспоми­нанию из естественной жизни, к прежде обра-

зовавшемуся навыку, то все же огромная доля прежнего опыта обезьян в их поведении при новых ситуациях, удивительное соответствие ситуаций, встречающихся в естественной лес­ной жизни, и ситуаций, создаваемых в экс­перименте, — все это, кажется нам, отмече­но совершенно справедливо.

К. Бюлер, очень подробно и, по-нашему, вполне убедительно показывает: как то, к чему животное оказалось способно при экспе­рименте, так и то, чего оно не могло выпол­нить, одинаково объясняется из условий ес­тественной жизни обезьяны в лесу. Так, прототип употребления палки он видит в сры­вании плода при помощи ветки, влезание вверх с помощью ящиков относит к карабканью по стволам деревьев, а неспособность животных устранять препятствия сводит к тому, что лазающее животное непременно обойдет препятствие, преграждающее путь в лесу. Устранить его вряд ли когда представит­ся повод, и потому все задачи с препятстви­ями очень затруднительны для обезьян. Чело­веку кажется очень просто принять ящик, стоящий около самой решетки и закрываю­щий место, с которого можно достать плод, а многие шимпанзе часами трудились над раз­ными другими способами, пока не догада­лись, наконец, что надо сделать. Поэтому Бюлер справедливо говорит, что в действиях шимпанзе нам не бросается в глаза разрыв с прошлым. Маленький прогресс в жизни пред­ставлений, немного более свободная игра ас­социаций — вот, может быть, все, чем шим­панзе выше собаки. Все дело в том, чтобы правильно воспользоваться тем, что имеешь. В этом вся новизна.

Нельзя отказать в справедливости мысли Бюлера о том, что в интеллекте шимпанзе нет разрыва с предшествующей деятельностью и что сама интеллектуальная операция, как это мы можем установить и в отношении мыш­ления человека, непременно надстраивается над системой прежних навыков и служит их новой комбинацией, однако навыки, участву­ющие в интеллектуальной операции и входя­щие в ее состав, являются уже " снятой кате­горией" в этой высшей форме поведения. Но Бюлер совершает новую ошибку, полагая, будто природа не делает скачков; развитие делают именно скачки, и количественные изменения, о которых он говорит, сравнивая собаку и шимпанзе, переходят в качествен­ные, один тип поведения сменяется другим. Преодоление ошибок механистического есте­ствознания заключается в признании этого

218 Л.С. Выготский

диалектического принципа перехода количе­ства в качество.

Но тем же самым грешит и критика Келе-ра " снизу", со стороны зоопсихологии.

В.А. Вагнер, оценивая поведение шимпан­зе в опытах Келера, приходит к выводу, что целепонимание здесь, если учитывать на­чальный и конечный моменты, как будто на­лицо. Но если мы учтем указанные самим Келером детали действий между этими момен­тами, то способность к целепонимательнос-ти начинает становиться более сомнительной. Пробы, которые делают обезьяны, ошибки, которые они допускают, неумение их поста­вить один ящик на другой и т. д. — все это говорит против разумности их действий.

В.А. Вагнер считает возможным, как и Бюлер, свести действия шимпанзе к инстинк­там, " потому что все эти предметы в их гла­зах ничем не отличаются от тех, какими они пользуются на свободе: дверь или пень, ка­нат или сучок, лиана или веревка — это вещи, различные в наших глазах и совершенно тож­дественные в глазах обезьяны в качестве средств решения задачи". Стоит принять это, и мы с естественной необходимостью прихо­дим к выводу, что прав был Торндайк, не обнаруживший у обезьян (низших!) ничего, кроме действия ассоциативного механизма. По умственным способностям, признает этот автор, обезьяны занимают высшее место, но все же они представляют собой ничто по срав­нению с человеком, так как обнаруживают полную неспособность к мышлению, хотя бы самому элементарному.

Рассматривая опыт с изготовлением ору­дий, Вагнер говорит: " Так ли это? Факт пе­редан, конечно, верно, но истинный его смысл, несомненно, скрыт за пропусками тех сотен, быть может тысяч, нелепых, бессмыс­ленных действий, производившихся обезья­нами в стремлении получить плоды". Указы­вая на применение обезьянами негодных орудий, он замечает, что едва ли можно со­гласиться с Келером, утверждающим, что шимпанзе обнаруживает разумные способно­сти, по типу совершенно сходные с теми, какие свойственны человеку. По мнению Ваг­нера, ученый гораздо ближе к истине, когда говорит, что отсутствие представлений о пред­метах и явлениях и отсутствие дара речи кла­дут резкую грань между человекообразными обезьянами и самыми низшими человечески­ми расами.

Нам кажется, что Вагнер допускает здесь две ошибки. Во-первых, как показал Келер,

самые ошибки (" хорошие ошибки") обезьян часто свидетельствуют в пользу признания их разумных способностей, а не против него. Во-вторых, тот факт, что у обезьян наряду с ос­мысленными действиями встречаются, и при­том в гораздо большем числе, и неосмысленные, как у человека, ни в малой степени не говорит против того, что мы дол­жны вообще отличать один тип поведения от другого.

Но самое главное, самое важное — Ваг­нер проходит мимо основного критерия, выд­вигаемого Келером, именно мимо структур­ного характера самой операции и соответствия ее внешней структуре ситуации. Ни того ни другого фактически не опровергает Вагнер, не показывая в то же время, что эти же мо­менты могут быть выведены из инстинктив­ных действий.

Так точно и В.М. Боровский не видит ни­каких оснований для того, чтобы выделять операции шимпанзе совершенно в особый тип поведения и приписывать этим животным разум. Он склонен думать, что никакого прин­ципиального отличия между поведением обе­зьяны и поведением крысы не имеется. Он говорит, что если обезьяна видимых проб не производит (рук не протягивает), то она " при­меривается" какими-нибудь мускулами; так же производит незаконченные попытки, как и крыса; оценивает расстояние на основании предыдущего опыта; чем-то " эксперименти­рует", а после этого появляется " внезапное решение", и поскольку мы точно не знаем, как именно оно появилось, не знаем его ис­тории и механизма, постольку мы не имеем возможности расшифровать пока разные " Einsicht" и " идеации". Для нас такие этикетки могут только служить сигналами открытой еще проблемы, если там нет лжепроблемы.

Как и другие авторы, Боровский, забегая вперед Келера, пытается показать, что обе­зьяна решает задачу путем внутренних проб и примеривания. На это можно сказать, что Келер и сам оставляет совершенно открытым вопрос о том, сводима или не сводима опе­рация шимпанзе к действию ассоциативного механизма. Мы уже приводили это мнение Келера. В другом месте он говорит еще яснее.

Отклонение принципа случайности при объяснении поведения шимпанзе еще не оз­начает занятия той или иной позиции по отношению к ассоциативной теории вообще, и ее сторонники признают эмпирически ус­танавливаемое различие между осмысленным и неосмысленным поведением, и весь воп-

Предисловие и 219

рос заключается в том, удастся ли им объяс­нить, исходя из принципа ассоциации, струк­туру операций шимпанзе и ее соответствие структуре ситуации. Следует вывести из прин­ципа ассоциации, говорит Келер, как воз­никает понимание существенного внутренне­го отношения двух вещей друг к другу или — в более общем виде — понимание структуры ситуации. Как возникает связь действий на основе свойств самих вещей, а не случайного объединения инстинктивных реакций.

Таким образом, вопрос о том, удастся или не удастся свести действия шимпанзе к ассо­циации движений, т. е. к образованию навы­ка, остается открытым. Более того, и сам Ке­лер, и другие психологи того же направления указывают на то, что и в инстинктах живот­ных, и в их навыках мы должны признать структурные, т. е. целостные, действия.

В. Келер показал, что обезьяны, как и дру­гие животные при дрессировке, образуют структурные действия и что даже в опытах Торндайка не все поведение животных совер­шенно бессмысленно, напротив, животные обнаруживают резкую разницу между теми случаями, когда их решение не находится ни в какой осмысленной связи с ситуацией, и другими случаями, когда эта связь налицо. Таким образом, и Келер как будто уничтожа­ет резкий разрыв между интеллектом и дру­гими, низшими видами деятельности. Со всей справедливостью Коффка указывает, что, в отличие от Бюлера, структурная психология рассматривает инстинкт, навыки, интеллект не как различные аппараты или совершенно отдельные друг от друга механизмы, а как внутренне связанные между собой, перехо­дящие одно в другое структурные образова­ния. Психологи этого направления тем самым склонны стереть резкую грань между различ­ными ступенями в развитии поведения, при­нимая, что уже при образовании навыков и в деятельности инстинктов имеются зачатки не слепой, не механической деятельности, а де­ятельности структурной.

Принцип структуры выполняет двойное методологическое назначение в работах этих психологов, и в этом его истинное диалек­тическое значение. С одной стороны, прин­цип объединяет все ступени в развитии пове­дения, уничтожает разрыв, о котором говорит Бюлер, показывает непрерывность в разви­тии высшего из низшего, показывает, что структурные свойства заложены уже в инстин­ктах и в навыках, с другой стороны — позво­ляет установить и все глубокое, принципи­

альное, качественное различие между ступе­нями, все то новое, что каждый этап вносит в развитие поведения и что отличает его от предшествующего.

Согласно пониманию Коффки, интеллект, дрессура и инстинкт покоятся на различно про­текающих структурных функциях, но не на раз­личных аппаратах, которые могут быть вклю­чены в случае нужды, как полагает Бюлер.

В рамки нашего очерка не входит сколько-нибудь подробное рассмотрение и критика структурной психологии и гештальттеории, к которой примыкает исследование Келера. Однако нам кажется, что для правильной оценки, даже для правильного понимания исследований Келера, совершенно необходи­мо остановиться в самых кратких словах на философской подоснове этого исследования. И не потому только, что лишь доведенные до логического предела, лишь получившие фи­лософское оформление идеи открывают свое истинное лицо, но главным образом потому, что сам вопрос, поставленный Келером, — вопрос об интеллекте — и исторически, и по существу всегда неизбежно оказывается тес­нейшим образом связанным с философски­ми проблемами. Можно, не боясь впасть в ошибку и преувеличение, положительно ут­верждать, что ни один психологический воп­рос не является столь критическим и цент­ральным по методологическому значению для всей системы психологии, как именно воп­рос об интеллекте. (Мы ограничиваемся толь­ко рассмотрением вопросов, связанных с опы­тами Келера, т.е. зоопсихологией, не касаясь структурной психологии и гештальттеории в целом.)

Не так давно Кюльпе, подводя итоги экс­периментального исследования в области про­цессов мышления, констатировал: " Мы сно­ва находимся на пути к идеям". Попытка вюрцбургской школы пробиться вперед от ассоциативной теории, попытка доказать сво­еобразие мыслительных процессов и их не­сводимость к ассоциации в действительности оказалась путем назад — к Платону. Это с од­ной стороны. С другой — ассоцианизм Г. Эб-бингауза и Т. Рибо или бихевиоризм Дж. Уот-сона приводили обычно к устранению самой проблемы интеллекта, к растворению мыш­ления в процессах более элементарного по­рядка. В самые последние годы эта психоло­гия ответила на утверждение О. Кюльпе устами

220 Л.С. Выготский

Уотсона, что мышление, по существу, ничем не отличается от игры в теннис и плавания.

Книга Келера занимает в этом вопросе совершенно новую позицию, глубоко отлич­ную как от позиции вюрцбургской школы, так и наивного бихевиоризма. Келер борется на два фронта, противопоставляя свои иссле­дования, с одной стороны, попыткам стереть грань между мышлением и обыкновенным двигательным навыком, а с другой — пред­ставить мышление как чисто духовный акт, actus purus, не имеющий ничего общего с более элементарными формами поведения и возвращающий нас к платоновским идеям. В этой борьбе на два фронта и заключается вся новизна философского подхода Келера к про­блеме интеллекта.

Легко может показаться, если судить по внешним признакам, что мы впадаем в ви­димое противоречие с тем, на что указыва­лось выше. Мы говорили, что в книге Келера нет никакой теории интеллекта, а есть толь­ко фактическое описание и анализ получен­ных им экспериментальных данных. Из этого легко сделать вывод, что исследование Келе­ра вообще не дает никаких поводов для философских обобщений и что попытка рас­смотреть и критически оценить философскую основу этого исследования заранее должна быть осуждена на неудачу, поскольку мы тем самым пытаемся перепрыгнуть через недоста­ющую психологическую теорию мышления, но это не так. Система фактов, которую сооб­щает Келер, есть вместе с тем и система идей, при помощи которых эти факты добыты и в свете которых они истолкованы и объяснены. И именно отсутствие сколько-нибудь разви­той теории мышления Келера заставляет нас с необходимостью остановиться на философ­ских основах его работ. Если идеи и философ­ские предпосылки, положенные в основу ис­следования, даны в неразвернутом виде, тем важнее для правильного понимания и оцен­ки этой книги попытаться развернуть их.

Само собой разумеется, что здесь не может быть и речи о забегании вперед, о попытках предвосхитить, хотя бы и в общих чертах, еще не развитую Келером теорию мышления. Но для правильного понимания сообщенных Келером фактов необходимо рассмотреть те философс­кие точки зрения, которые легли в основу собирания, исследования и систематизации этих фактов.

Напомним, что понятие интеллекта у Ке­лера коренным образом отличается от того, к которому пришли в результате исследований

Кюльпе и его сотрудники. Они исследовали интеллект сверху — в самых развитых, выс­ших и сложных формах человеческого отвле­ченного мышления.

В. Келер пытается исследовать интеллект снизу — от его корней, от его первичных за­чатков, как они проявляются у человеко­образной обезьяны. Он не только подходит к исследованию с другого конца, но сама кон­цепция интеллекта у Келера существенно противоположна той, которая была положе­на в основу прежних экспериментальных ис­следований мышления.

В способности мышления, говорит О. Кюль­пе, древняя мудрость нашла отличительный признак человеческой природы. В мышлении отец церкви Августин и после него Декарт видели единственно прочное основание для бытия личности, пребывающей в сомнениях. Мы же не только скажем: мыслю — значит существую, но также: мир существует так, как мы его устанавливаем и определяем.

Отличительное свойство человеческой природы, и притом свойство, определяющее и устанавливающее бытие мира, — вот что для этих психологов человеческое мышление. Для Келера же прежде всего вопросом первосте­пенной, принципиальной важности является найденное им доказательство того, что шим­панзе обнаруживает разумное поведение того же рода, что и человек, что тип человеческого разумного поведения может быть с несомнен­ностью установлен у человекоподобной обе­зьяны, что мышление в биологическом раз­витии не является отличительным свойством человеческой природы, но, как и вся челове­ческая природа, развивалось из более прими­тивных форм, встречаемых у животных. Человеческая природа сближается с живот­ной — через антропоидов — не только по морфологическим и физиологическим при­знакам, но также и по той форме поведения, которая считается специфически человечес­кой. Мы видели выше, что употребление ору­дий, всегда считавшееся отличительным при­знаком человеческой деятельности, Келер экспериментально установил у обезьян.

Но вместе с тем Келер не только ставит развитие интеллекта в один ряд с развитием других свойств и функций животных и че­ловека, но выдвигает и совершенно противо­положный прежнему критерий интеллектуаль-ной деятельности. Для него разумное поведение, выражающееся в употреблении орудий, есть раньше всего особый способ воз­действия на окружающий мир, способ, во всех

Предисловие... 221

своих точках определяемый объективными свойствами предметов, на которые мы воз­действуем, и орудий, которыми мы пользу­емся. Интеллект для Келера — это не та мысль, которая определяет и устанавливает бытие мира, но та, которая сама руководится важ­нейшими объективными отношениями ве­щей, открывает структурные свойства внеш­ней ситуации и позволяет действовать сообразно этой объективной структуре вещей.

Вспомним, что со стороны фактической интеллектуальная деятельность обезьян, как она описана в книге