В томской газете хотят поставить точку

Оппозиционное издание предложено закрыть за «огульную пропаганду» − так в заголовочном комплексе статьи в газете «Коммерсантъ» от 30 марта 2009г. обозначена ситуация, сложившаяся вокруг газеты «Томская неделя», главный редактор которой А. Деев был основным конкурентом мэра города Н. Николайчука, члена «Единой России», на недавно прошедших выборах главы Томска. А. Деев в ходе избирательной кампании выступал с резкой критикой действующей власти, чем возмутился С. Руденко − депутат Томской облдумы от ЛДПР. «Это была не гражданская позиция, а целенаправленная, кем-то профинансированная и купленная позиция с целью опорочить все положительные начинания в городе. «Томская неделя» – такая газета, которую уже пора закрывать», – сделал господин Руденко вывод из прочитанного. Руководству области он посоветовал черпать опыт решения подобных проблем у КПСС. «Даже коммунисты до последнего дня существования своей партии выгоняли диссидентов, сажали их в психушки, высылали за границу. Партия власти пять лет относительно у власти, и уже так расслабиться!» − сказал он», − процитировала депутата журналистка Е. Литвинова. Негативной интерпретации («выводу из прочитанного») здесь подверглась социальная функция газеты и ее политическая позиция: критика действующей власти (как это обозначено журналисткой «Ъ») истолковывается депутатом как опорочение положительных начинаний (подразумевается – действующего и потенциального мэра). Депутат – во всяком случае, в изложении его позиции журналисткой − готов пойти на цензурирование и внесудебное прекращение работы редакции, что противоречит Конституции России.

Интерпретация – важнейший этап работы когнитивно-коммуникативного механизма: «Значения вычисляются интерпретатором, а не содержатся в языковой форме» (Демьянков 1995: 251). Интерпретацию я понимаю здесь как особый этап в осмыслении текста, а именно – как вербализованный согласовательный механизм понимания текста в речедеятельностной ситуации между порождающей и воспринимающей сторонами. Ведь речевой конфликт – это конфликт интерпретаций par excellence. Коммуникативную неудачу переводит на уровень конфликта именно неспособность обеих сторон согласовать, примирить конкурирующие интерпретации, и прежде всего боязнь негативных перлокутивных эффектов («Ах, боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексевна!»).

Истолкованию подвергается многомерная смысловая система речевого произведения, которая содержит, если воспользоваться терминологией [Гальперин, 1981], СФИ − содержательно-фактуальную информацию (в терминологии теории речевых актов (ТРА) это пропозитивная составляющая); СКИ − содержательно-концептуальную информацию (в юрислингвистических терминах это, видимо, мнение) и СПИ – подтекстовую информацию, глубинное проблемное содержание. А то, что традиционно описывается как стилистическая форма, может быть описано через локуцию как аспект РА /речевого акта. – прим. редактора / [Кобозева 2009].

В содержание входит и подвергается интерпретации адресата и жанровая целеустановка, корреспондирующая с коммуникативным замыслом автора (его намерением и целеполаганием в РА) [Демьянков, 1989]. И наконец, важнейшим объектом интерпретации является эффект воздействия, результат, планируемый автором и соотносимый с жанровой целеустановкой; в ТРА − перлокутивный эффект. В свою очередь, он тоже имеет сложный «состав»: во-первых, это (минимум) троякая реакция адресата: интеллектуальная, эмоциональная и поведенческая. Во-вторых, это реакция на комплексную семантику высказывания / текста: 1) на пропозицию (осознание того, какое событие произошло; какое явление, лицо описано в тексте), 2) на иллокуцию (осознание, зачем это было сообщено), 3) на истинность информации, 4) на оценочный модус («а это событие, явление, лицо хорошее? а как автор к нему относится?») и 5) на локуцию («а почему об этом было сказано в таком стиле? Какая дополнительная информация скрыта в стилистическом выборе?»).

Регулярная неадекватность работы интерпретирующей системы адресата проявляется соответственно:

1) в неправильном понимании адресатом а) фактуального и концептуального содержания текста, его темы и проблемы, б) замыслов автора относительно целей воздействия;

2) в неверном прогнозировании реакции а) массовой аудитории, что существенно для медиакоммуникации, и б) в манипулятивном описании психологических результатов своего восприятия;

3) в неверной оценке манеры выражения автора (подозрения в дисфемизации, в оскорблении).

Неадекватность понимания имеет двоякую природу: может быть добросовестным заблуждением, вызванным недопониманием сложных закономерностей массовой коммуникации, в которой осуществляются важные социальные задачи и существуют свои творческие законы, своя поэтика; незнанием функций журналистики или политического дискурса, жанровой целеустановки конфликтного текста, особенностей медиаформатов межличностного общения. Такое непонимание я предложила бы называть мизинтерпретацией. Бывает и недоброкачественная, фальшивая интерпретация: политики или чиновники приписывают себе неиспытанные моральные страдания, защищают от критики отсутствующую репутацию – таким манером они пытаются расправиться с конкурентами или с обличителями. При этом часто рассчитывая на коррумпированность суда. Манипулятивное, намеренное непонимание ведет к эскалации конфликта – к попытке возбуждения дела о речевом преступлении против законосообразного, деонтологически выверенного текста. Такую недобросовестную интерпретацию, частую в информационных спорах, по аналогии с дезинформацией я называю дезинтерпретацией. А механизмом КОРРЕКЦИИ ПОНИМАНИЯ, противодействия некорректному толкованию смысла конфликтогенного текста на стадии судебного процесса выступает именно лингвистическая экспертиза (ЛЭ), основная функция которой – добывание доказательств в делах по речевым правонарушениям.

Интерпретация, система понятий, в которых происходит осознание коммуникативного тупика, является, на мой взгляд, важнейшим критерием типологизации речевых конфликтов. Именно она показывает направление развития конфликта – «внутрь», в ту же ценностно-понятийную ситуацию, или «вовне», в новую аксиологическую область, адресуясь (апеллируя) к новому адресату – суду и выходя на новый уровень социальности – на уровень законодательной регуляции.

Стандартно, в повседневном конфликте, интерпретирующая система – это понятия «наивной этики», «наивного речевого этикета» (конечно, лингвоспецифического), которые служат стихийным (естественноречевым) аналогом постулатов, сформулированных «философами языка» и коммуникатологами (ср.: [Орлова, 2005]): «его слова меня обидели», «эта характеристика показалась мне оскорбительной», «эта статья дискредитировала политика в глазах избирателей».

В то же время с древних времен словесные конфликты (оскорбления, ссоры, обиды) регулировались уже не только речевыми конвенциями, а правовыми установлениями, которые были санкционированы государственной юриспруденцией и реализовались государственной судебной машиной. Речевая деятельность подчиняется не только постулатам и принципам кооперативного общения как речевым нормам, но и законодательным нормам – от законодательства общего (Уголовного и Гражданского кодексов) до профильного. Создание же и распространение медиапродукции регулируется Федеральными законами «О СМИ», «О рекламе» и др.

Специфику обсуждаемого типа речевого конфликта я вижу в использовании правовой интерпретативной системы. Э то отличает его от повседневного «наивно-этического» конфликта. Я предлагаю называть его лингвоправовым. Типологически важно, что воспринимающая сторона оценивает свое недовольство текстом в правовых понятиях, почерпнутых из кодексов или законов, обвиняя автора/ издание в правонарушении и характеризуя содержание текста и/или факт его распространения как один из речевых деликтов. Причем применять это понятие можно шире, нежели только к диффамационным делам: лингвоправовую интерпретацию имеют и конфликты по поводу авторских прав, и пр. Этот термин задает одну из возможных точек отсчета для классификации речевых конфликтов именно в лингвоконфликтологии, которая комплементарна разом к «общей» коммуникативной лингвистике и к юрислингвистике (другое основание деления − это градация интенсивности: от недоразумения и коммуникативной неудачи через конфликт к речевому преступлению).

Правовую интерпретацию недовольный реципиент адресует на следующем этапе конфликта судье как новой стороне, за которой стоит все законодательство как государственная правовая интерпретативная система и вся мощь правоприменительной и репрессивной системы, каковую недовольный собирается обрушить на голову незадачливого журналиста. Так происходит эскалация речевого конфликта: он переходит в острую фазу − возбуждение дела по соответствующей статье. Подается исковое заявление, где правовая интерпретация конфликта фиксируется в стандартной форме судебного документа. Происходит и трансформация ролей: на этой фазе реципиент из воспринимающей и пострадавшей (в его изложении) стороны коммуникации становится стороной инициативной и обвиняющей − как истец; а автор и/или издатель превращается в ответчика − сторону коммуникативно слабую, потому что оправдывающуюся.

Рассмотренный с собственно правовых позиций, лингвоправовой конфликт – это речевое (языковое) преступление, как принято сейчас говорить, хоть это и неюридизированное понятие. Это, с одной стороны, самая острая форма словесного конфликта, т.е. явление коммуникативной природы, с другой – правонарушение, т.е. феномен правовой природы. В речевых преступлениях нарушаются фундаментальные, конституционные права личности – на честь, достоинство и деловую репутацию, на доброе имя и личную тайну (так называемая диффамация); социума − на эффективное и законосообразное функционирование его институтов, в том числе института массовой коммуникации; и государства − на соблюдение законности, конституционного строя и безопасности населения. Особенность их «состоит в том, что совершаются они посредством вербального поведения, путем использования продуктов речевой деятельности, т.е. текстов, распространяемых в средствах массовой информации. В самом тексте опубликованного или переданного в эфир материала (и только в нем самом) заключен сам Сorpus delicti, все объективные признаки судимого деяния. Никаких других источников доказательства правонарушений по делам этой категории не существует, и только текст является главным предметом исследования и юридической оценки. В информационном споре должны быть выявлены словесные конструкции и смысловые единицы текста, подпадающие под признаки конкретного правонарушения, предусмотренного соответствующей правовой нормой» [Ратинов, 1996/2004, с. 104].

Отметим специально, что есть еще одна ценностная система интерпретации коммуникативного конфликта – деонтологическая. Это правила медиакоммуникации, сформулированные в международных и/или национальных кодексах профессиональной этики (таковые есть у российских журналистов, рекламистов, пиарщиков). Органом применения деонтологической системы были Судебная палата по информационным спорам при Президенте РФ (1993–2000); Большое жюри Союза Журналистов России, а теперь еще и Общественная коллегия по жалобам на прессу. Такая разновидность медиаконфликта, как информационный спор, сформировалась тоже в постсоветское время [Информационные споры: как в них победить?, 2002]. Ее возникновение обусловили новации постсоветской журналистской практики: конституционный запрет цензуры и защита свобод и прав человека, включая информационные права, и неимущественных благ, включая честь, достоинство и деловую репутацию, а главное − принятие Федерального Закона «О СМИ», специальные статьи которого запрещали как цензурирование, так и злоупотребление свободой слова, в том числе в плане нарушения прав и благ человека. Информационный спор − это тоже конфликт между журналистом и изданием, с одной стороны, и недовольной журналистским выступлением стороной: отрицательным персонажем журналистского текста, политизированным читателем или институтом, включая прокуратуру. В нем ставятся под сомнение добросовестность намерений автора публикации и безопасность воздейственных (перлокутивных) эффектов на аудиторию и адресата-персонажа; преобладает профессионально-этическая аргументация, а юридическая –сопутствует. Решения экспертной коллегии имеют рекомендательный этический характер; по результатам слушаний может быть вынесено решение об обращении в суд за возбуждением дела по соответствующей статье.

В тупиковых ситуациях оказывается востребованной фигура «третейского судьи», коммуникативного арбитра (по Демьянкову) − нового участника конфликта, приглашаемого на роль независимого интерпретатора. Его статус и реноме (например, мудрого старца) дают надежду на разрешение конфликта посредством новой интерпретации, предложенной этим арбитром, которая, как ожидается, удовлетворит все стороны. Судя по всему, коммуникативные арбитры в лингвоправовом конфликте – это мы с вами, коллеги-эксперты J.

Таким образом, лингвоправовой конфликт (ЛПК) я рассматриваю как одно из основных понятий лингвоконфликтологии – как один из типов конфликта непонимания. В основу данной классификации положен параметр интерпретирующей системы: я противопоставляю лингвоправовой конфликт наивно-этическому и сопоставляю с речевым преступлением как квазиправовым понятием. В этом я вижу дополнительную возможность демонстрировать в студенческой аудитории принципиальные различия экспертного и судейского (правового) подхода, а также отличие от тех направлений изучения некооперативного общения, в которых отсутствует лингвоэкспертная прикладная направленность.