Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
И как обучающие единицы лингвоконфликтологии
|
|
Лингвистические параметры речевых преступлений можно анализировать и в аспекте производства экспертизы, и в аспекте вузовского обучения основам и азам юрислингвистического анализа текстов. Встает вопрос, как их преподать будущим экспертам, как организовать разнородный материал, релевантный для таких правонарушений, как унижение чести, достоинства и деловой репутации (alias диффамация) и оскорбление, как словесный экстремизм и др.
Эти речевые преступления столь разные – и в то же время есть несколько параметров, по одним из которых проходят демаркационные линии между типами преступлений, а по другим идут линии сопряжения. Таковы оппозиции фактология versus мнение versus оценка в диффамационных процессах и взаимодополнительные показатели призыв, оправдание и объяснение в делах по словесному экстремизму. Именно в такой перспективе формируются две важнейшие юрислингвистические категории – ОЦЕНКА и ПРИЗЫВ. На их примерах особенно ярко видно, как юридизация неких наивно-лингвистических понятий ставит на следующем этапе, в целях лингвоэкспертного анализа, задачу их наполнения собственно лингвистическим содержанием. И инвективы, и призывы как речевые акты и как компоненты в составе экстремистских текстов надо изучать – с целью создать «сетку» понятий, налагая которую на конфликтогенные тексты, можно с высокой степенью объективности и воспроизводимости результатов истолковывать их и предлагать суду однозначные интерпретации, которые не могли бы интерпретироваться неадекватно, манипулятивно.
«Нерв» данной методической проблемы недавно выразила моя студентка из ИСЭ. Она эмоционально задала симптоматичный вопрос относительно курсовой работы о признаках речевых преступлений в предвыборной агитации: «Е.С., вот как, по каким показателям определить, где уже правонарушение, а где еще нет, где еще агитация в рамках закона?». В моем понимании, она выразила идею градации конфликтов и градуирования средств совершения речевых преступлений, иными словами – системной, полевой организации речевых конфликтогенов.
В самой этой идее нет ничего нового ни для лингвистов, ни для юристов. Она давно применяется в ортологии, где существует градация отклонений от нормы – от помарок и описок до грубых правописательных и грамматических ошибок. А изучение речевого общения на основе его собственной нормативности, конвенциональности привело к шкалированию коммуникативных неудач – от небольших, исправляемых переспросом или извинением [Ермакова, Земская, 1993], до серьезных − языковых конфликтов [Муравьева, 2002]. Их юридизация закономерно приводит участников в зал суда, где они разрешаются в судебном порядке уже как речевые преступления. В подобных наблюдениях и зарождалась лингвоконфликтология. Не случайно в типологии конфликтов одним из ключевых понятий является понятие их уровня [Голев, 2008].
С правовой точки зрения, конфликты тоже градуируются по тяжести – от административных правонарушений вроде сквернословия как словесного хулиганства по гражданскому (диффамация) до уголовных преступлений против прав личности (угроз, клеветы, оскорбления), против безопасности бизнеса, общества и государства (вымогательства, экстремизма). В основе судебного решения лежит дизъюнкция: автор виновен/не виновен в речевом преступлении, текст представляет собой деликт – или не представляет; но решение может быть оспорено и переменено на противоположное. Лингвоправовые аргументы для того или иного вывода колеблют чашу весов Фемиды, шкалируясь от однозначно свидетельствующих до сомнительных и неоднозначных.
Такова идея полевой системности: 1) градуирования конфликтности и 2) жанрово-дискурсивной релевантности разноуровневых языковых ресурсов и риторических приемов − применительно к экспертизе конфликтогенных текстов. Этот тип лингвистической системности в оптимальном, на мой взгляд, виде излагается в ТФГ − теории функциональной грамматики, которая разработана в научной школе А.В. Бондарко. Применяясь очень широко − от типологических исследований до описания идиолектов, в высшем образовании она распространена преимущественно в преподавании иностранных языков, в том числе в РКИ [Формановская, 2007]. Именно в терминах ТФГ методически продуктивно предъявлять будущим экспертам-речеведам средства выражения ОЦЕНКИ и ПРИЗЫВА/ПОБУЖДЕНИЯ.
Начнем с ОЦЕНКИ. Биполярная оценочная семантика изначально изучалась через призму функциональности [Вольф, 1985; Арутюнова, 1988]; оба автора обращали внимание на неоднозначность истинностного характера оценочной семантики: дескриптивный компонент поддается верификации, собственно аксиологический − нет. Это имеет принципиальное значение для лингвистической экспертизы. Негативная оценка (в ее инвективной функции) будет подробнее рассмотрена ниже, а относительно позитивного значения коротко скажем, что оно окрашивает все сферы коммуникации: повседневное общение, политический дискурс, особенно предвыборную агитацию «за своего» (тогда как в текстах «против конкурента» активизируются негативные смыслы: выдвигаются обвинения, звучит критика, вплоть до брани), журналистику и рекламу.
Еще одно измерение оценочности в целом − ее содержательная типология. С опорой на логико-философскую концепцию [Ивин, 1970] общая оценка (хорошо − плохо) дополнена частнооценочными значениями: перцептивным, утилитарным, этическим, эстетическим [Арутюнова, 1988]. Принципиальное значение имеет концепция социальной оценочности, выдвинутая в рамках функциональной стилистики публицистической речи [Солганик, 1983; Кара-Мурза, 2003]. Идея утилитарной оценочности выдвинута для рекламы [Кара-Мурза, 2008, с. 162− 174]. Для этих дискурсов оценочность является диагностикумом при проведении лингвистической эспертизы.
Тропеистический подход позволяет в пределах оценочной семантики различать оценку автологическую (молодец / поганец) и металогическую – иронию (антифразис: «Этот вундеркинд завалил очередной экзамен!» и астеизм: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!») или оксюморон (рекламный слоган: «Дико вкусно! Батончик ФИНТ!»).
Особый этап изучения ОЦЕНКИ – текстовый: это продвижение от типа РА (речевого акта) к типологии оценочных текстов, к их жанровым моделям, где среди жанрообразующих параметров важнейшим является целеустановка – в данном случае оценочная. Например, в журналистике это хвалебная VS критическая рецензия или статья, филиппика, полемика, фельетон. Аксиологическая − как правило, политически обусловленная – позиция журналиста заложена в комментарии или в расследовательской публикации. Насквозь хвалебны рекламные тексты.
Специфика ОЦЕНКИ как ФСК (функционально-семантической категории) состоит в том, что это не собственно грамматическое, а скорее прагматическое явление, соотнесенное, с одной стороны, с миром ценностей, а с другой – с миром интенций. Ее полицентричное функционально-семантическое поле (ФСП) уже описано в терминах ТФГ: «Доминирующим языковым способом выражения оценочной деятельности сознания является синтаксический в его взаимодействии с лексическим. Единицей этого взаимодействия выступает оценочное высказывание. Коммуникативная цель субъекта-говорящего – одобрение, похвала, восхищение в положительной зоне, неодобрение, порицание, осуждение в отрицательной – взаимосвязана с мыслительным содержанием оценочного суждения, определяемого внеязыковой действительностью, и учитывает эмоциональную природу ценностного отношения к объекту оценки» [Маркелова, 1996, с. 25]. Интенсивность оценки как важный аспект значения рассмотрена автором на обеих (позитивной и негативной) сторонах шкалы. В центре ФСП, по мнению автора, расположены предложения с эксплицитным модусом оценки, оценочные перформативы («Я одобряю / критикую Х») и с оценочными именными предикатами («Х хороший / плохой, молодец / негодяй»). А периферия поля – метафорические, местоименные и тавтологичные высказывания.
Членение ФСП ОЦЕНКИ при лингвоэкспертном подходе несколько иное − оно вторично и моделируется в соответствии с тем, в каких правонарушениях оценочная семантика предстает в виде лингвоправовых признаков. Это 1) оскорбление (как обобщенная оценка личности в неприличной форме) [Жельвис, 2000, с. 223–235; Баранов, 2007, с. 537–552; Бринев, 2009, с. 73–107]; 2) диффамация (как порочащие сведения) [Понятия чести и достоинства, 1997; Баранов, 2007; Бринев, 2009, с. 107–136] и нек. др. А их юрислингвистическая расшифровка отражается в заключениях экспертов 1) как инвективное высказывание, формирующееся вокруг соответствующей предикатной лексемы или фраземы, и как 2) негативная фактологическая информация (о нарушениях истцом законов, правил деловой или производственной этики, бытовой морали), поданная в форме утверждения. Начнем с признаков ОСКОРБЛЕНИЯ.
(1) В «Независимой газете» от 22.02.08 был опубликован комментарий под названием «Непарламентский диалог»
«Экс-лидер коммунистов Кадочников собрал пресс-конференцию и обрушился на бывших коллег за то, что во главе предвыборного списка они поставили предпринимателей. < …> Депутат облдумы /от КПРФ/ Георгий Перский публично назвал Кадочникова «розовым медвежонком» и даже таким грубым словом, как «чмо». Объясняя свою резкость, он сказал «НГ», что его возмутила двуличность Кадочникова. … Сам Кадочников посчитал себя оскорбленным и обратился с заявлением в суд».
С анализа неприличной формы оценки начиналась разработка теории ЛЭ [Понятия чести и достоинства…, 1997]. Инвектива и инвективность («сквернословие как социальная проблема») были исследованы в [Жельвис, 1997] и [Галяшина, Горбаневский, Стернин, 2003]. Шкалированность пейоративной оценки была отмечена в [Голев, 2000, с. 31], а о необходимости разработки шкалы инвективности на текстовом уровне см. у [Сыпченко, 2000, с. 252]. Градация инвективности легко понимается и в студенческой аудитории, и всеми сторонами в суде: у рядовых носителей русского языка есть и «стилистическое чутьё», и «наивная этика», опирающаяся на русскую лингвокультуру.
Если представить себе шкалу в горизонтальной развертке, то инвективный экстремум, который локализован на ее левом, дисфемистическом крае, будет задан матерщиной − словами, заведомо оскорбительными для русского человека, хотя и повсеместно и разнообразно употребляемыми (см. дискуссию в экспертном сообществе относительно решения проф. А.Н. Баранова по делу «Ароян против Киркорова»). В ее середине – «специализированные» бранные слова (подлец, ублюдок, урод) и ругательные зооморфные метафоры (сука, гад, животное).
Представляется, что следующий отрезок (вследствие аксиологической неоднозначности) занимают имена одиозных личностей − исторических, литературных, мифологических (Сталин, Гитлер, Иуда – см. пример ниже). А на крайнем правом крае шкалы, видимо, локализуются выражения, в которых коммуниканты, во-первых, сознательно используют минимум ругательной силы, − это эвфемизмы; а во-вторых, где они с теми или иными целями выражаются фигурально, – это тропы. Согласно традициям диффамационных процессов, тропы неподсудны, и в их числе ирония.
(2) Мне довелось участвовать в экспертизе, когда иск против Г. Н-вой, журналистки городской газеты «В-ски вести», был вчинен местной бизнесвумен Н. З-вой – нечистоплотной (судя по всему) риелтершей и одновременно неудачливой кандидаткой в мэры города. В числе инкриминированных фраз из критической статьи была, например, такая: «Все 470 тысяч осели в «закромах» благодетельницы, которая искренне хотела помочь больному человеку преклонного возраста. Воистину, недрогнувшие руки горячему сердцу и холодной голове покоя не дают!». Из 17 инкриминированных по этому делу фраз верификации поддались только 2. Экспертиза способствовала тому, что суд журналистку оправдал.
Что же касается «социальной» метафоры (палач, бандит), то она популярна в политической полемике и болезненно воспринимается носителями языка. В своем дескриптивном аспекте она верифицируема и может проходить по двум уголовным преступлениям (как клевета и оскорбление) и/или по гражданскому (диффамация).
(3) ГАРРИ КАСПАРОВУ УГРОЖАЮТ СУДОМ И «ДРУГИМИ МЕРАМИ»
Чеченцы обиделись за своего президента
В Грозном вчера состоялось внеочередное заседание парламента, где обсуждался только один вопрос. Депутаты единогласно решили подать в суд на одного из лидеров оппозиционной коалиции «Другая Россия» Гарри Каспарова, назвавшего президента Чечни Рамзана Кадырова «бандитом». А уполномоченный по делам человека в Чечне Нурди Нухажиев не исключил, что г-н Каспаров может быть наказан и с помощью «других мер, которые допускает Кавказ». Экс-чемпион мира по шахматам в ответ пообещал обратиться в прокуратуру по факту угрозы ему убийством («Ъ», 26.09.07).
Словесные инвективы отмечены в словарях не только яркими стилистическими красками (разг.-сниж., прост., вульг.), но и определенным коммуникативным предназначением (бран. – для инвектив, а пренебр., презр. – скорее для экспрессивов). Отметим, что из лексикографических источников ближе всего к целям ЛЭ – «Русский семантический словарь» (т. 1, под ред. акад. Н.Ю.Шведовой): среди функциональных разрядов личных существительных есть «Собственно оценка», а в ней выделен подразряд, выражающий негативную оценку человека: БРАНЬ, ХУЛА.
Предикатный характер большинства разрядов инвективной лексики легко переключает описание ФСП с лексического на синтаксический аспект. С точки зрения совокупной семантики высказывания, оценка охватывает и пропозитивную, и иллокутивную ее составляющую. ИНВЕКТИВНОЙ, оскорбительной иллокутивной силой обладают высказывания, во-первых, с особым распределением коммуникативных ролей, а во-вторых, нескольких синтаксических конструкций.
Итак, оскорбление – это адресованный речевой акт [Баранов, 2007, с. 537–551; Бринев, 2009 с. 95–103]. ИНВЕКТУМ (лицо − объект оценки) обязательно узнаёт, как его обозвали, либо непосредственно из уст собеседника-ИНВЕКТОРА, либо из уст «вестника»-ПОСРЕДНИКА. Первый случай − это прямое оскорбление. Если пейоративная фраза говорится инвектором собеседнику для того, чтобы он передал ее инвектуму, − это косвенный речевой акт – оскорбление «за глаза» [Ростова, Калинина, 2007, с. 251–257). Особая ситуация – публичное оскорбление. В свете вышесказаного его стоит понимать как именно адресованную прилюдную инвективу, которая реализуется, например, на предвыборном мероприятии – на уличном митинге или в теледебатах при обмене репликами между политическими соперниками.
(4) ВЛАДИМИР ЖИРИНОВСКИЙ ПОЛЕЗ В ПЕРВУЮ ДРАКУ нынешней предвыборной кампании – озаглавил «Ъ» заметку от 27.02.08, а сначала напомнил, как в ноябре 2003 г., во время думской кампании, «представитель блока «Родина» Андрей Савельев напомнил Жириновскому, что тот еще якобы в период перестройки говорил об Израиле как о своей родине. В ответ г-н Жириновский назвал г-на Савельева подлецом и пообещал набить ему морду. Активист «Родины» вызов принял, дебаты были прерваны, а г-н Савельев метким ударом в ухо свалил лидера ЛДПР в руки подоспевших охранников».
И совершенно по-иному, с точки зрения ТРА, должны трактоваться инвективные высказывания в текстах, предназначенных не для речевой агрессии в непосредственном диалоге, а для характеристики поведения и деятельности лица и/или организации, в которую он входит (см. пример 1). Здесь для автора на первый план выходит задача транслировать аудитории негативную оценку объекта, а доведение оценки до самого этого объекта для автора менее важно или вообще безразлично. При этом текст может обладать доброкачественной целеустановкой разоблачения и социальной критики или, наоборот, недобросовестной целестановкой дискредитации, критики «на уничтожение». Именно такого рода тексты вызывают наибольшее количество исков: отрицательные персонажи, будучи «вторичными» адресатами, прогнозируют разрушительный для своей репутации эффект в общественном мнении, провоцирующий неблагоприятные последствия в деятельностной сфере (в политике, бизнесе, в личных отношениях) и прокламируют тяжелые психологические последствия для себя. Мишенью истцов уже неоднократно становился такой жанр деловой письменности, как жалоба в официальные инстанции [Баранов, 2007, с. 160–173]. Не зря же запрещается спускать жалобу в нижестоящие инстанции тому лицу, на которого она написана. В стандартном случае интенции авторов этих жалоб направлены не на оскорбление лица, поведение и действия которого доводятся до сведения инстанций, критикуются или разоблачаются, и не на распространение порочащих сведений о нем, в чем тоже истцы обвиняют авторов жалоб, а на восстановление порядка, закона или справедливости, как себе их представляют авторы жалоб. Наоборот, именно поведение истцов (отрицательных персонажей жалобы) следует признать недоброкачественным − типичной местью за критику.
Синтаксически инвективы=оскорбления воплощаются несколькими вариантами. Ядерный – типовая модель предложения со значением квалификативного признака [Всеволодова, 2000, с. 266]. Это предложения с инвективным сказуемым, в то время как подлежащим обозначается объект инвективы. Кроме того, инвектива может быть использована в качестве обращения к инвектуму как собеседнику в пределах высказывания иной иллокутивной силы. Для примера на оба случая – старый «детский» анекдот. Пьяный мужик в автобусе требует от интеллигента: «Ну ты, г-но, подвинься! … Ну ты, г-но, дай газету почитать». Выполнив требования и сходя на своей остановке, интеллигент говорит мужику: «А вы – какашечка!» Отметим, что инвективная интенция интеллигента не способна воплотиться в равносильную лексему: по справедливому мнению Л.П. Крысина, социолект интеллигенции – это литературный язык. Судя по судебной практике, считается оскорбительной оценкой и СРАВНЕНИЕ как полупредикативный второстепенный член предложения, если в нем локализована инвективная лексема. Эти три конструкции, предположительно, и составляют собственно языковую материю речевой агрессии со стороны говорящего [Саржина, 2007, с. 257–267], юрислингвистически – настоящую ИНВЕКТИВУ, а с правовой точки зрения – ОСКОРБЛЕНИЕ.
Локализация инвективной лексемы в других второстепенных членах предложения, равно как создание текста с пейоративами не для передачи тому, кто в нем негативно оценен, как правило, знаменуют не собственно инвективную функцию, а какую-либо из экспрессивно осложненных разновидностей фактологического СООБЩЕНИЯ (например, социально окрашенного ОСУЖДЕНИЯ или личностного УПРЕКА) или ОЦЕНОЧНОГО СУЖДЕНИЯ, характеристики.
(5) Сравним два контекста употребления одиозного имени ИУДА.
№ 1 – пример из моей экспертной практики. Летом 2005 г. после выборов мэра одна жительница районного города Т., престарелая С-ва, обвинила другую жительницу, пожилую Г., в том, что та вела незаконную агитацию в пользу своего сына – независимого кандидата Г. Дело об административном правонарушении было рассмотрено и закрыто за отсутствием такового, и безосновательно обвиненная Г. прямо на заседании суда обратилась к С-вой. со словами: «Не знаю, за сколько сребреников вы продались. Иуда за тридцать, а вы не знаю, за сколько». С-ва тут же подала иск об оскорблении; были выполнены две экспертизы. Одну по просьбе стороны ответчика выполнила я, определив эту конфликтогенную реплику в пределах судебного полилога как косвенный упрек Г. в адрес С., который прозвучал как эмоциональный отклик Г. на стрессовую ситуацию. На поверхностном уровне это сообщение о содержании сознания (с эпистемическим предикатом «знать»). На мой взгляд, поскольку одиозная номинация не является метафорическим предикатом при субъекте-агенсе, обозначающем истицу С. (тогда было бы «Вы, С., Иуда»), а также не формирует сравнительный оборот или сравнительное придаточное («Вы ведете себя / продались, как (продался) Иуда»), постольку вся эта фраза не является непосредственным сравнением С-вой с Иудой. А ведь традиционно (если я не ошибаюсь) только предикативное сравнение или сравнительный оборот делает обидную фразу деликтом − ОСКОРБЛЕНИЕМ. Но моя экспертиза на сомнительных основаниях была отведена как ненадлежащая. Другую экспертизу по определению суда апелляционной инстанции сделали местные эксперты из МВД – и в ней высказывание признано оскорблением: эксперты сочли, что в нем истица сравнивается с одиозной личностью – Иудой. В феврале 2006г. мировой суд признал фразу оскорблением и постановил, чтобы Г. выплатила С-вой 5тыс. руб. в возмещение морального ущерба и 2тыс. руб. судебных расходов. Апелляционный, а затем кассационный суды оставили приговор без изменения. И только суд надзорной инстанции в апреле 2009г. отменил приговор, признав правомочность моей экспертизы и ее результаты.
№ 2. Газета «Время новостей» (15.12.08) рассказала, что в России учреждено оппозиционное демократическое движение «Солидарность». На учредительный съезд пришла известная правозащитница и журналистка Н-ская: «Страна должна быть уверена, что, если вам предложат место губернатора, вице-премьера, наследника, преемника, вы это место не возьмете, − обратилась г-жа Н-ская к делегатам съезда. – В отличие от Иуды Юрьевича Белых» (экс-лидер СПС Никита Юрьевич Белых был среди инициаторов движения «Солидарность», а в то время по предложению президента Д.А. Медведева был выдвинут на должность губернатора Кировской области, которую вскоре и занял, – Е.С.К.-М.). Какова была интенция автора, судя по лексико-грамматическим приметам фразы и исходя из контекста? Это высказывание (модализованное сообщение, констатив), на мой взгляд, сформулировано как поведенческая максима для молодых оппозиционных политиков, риторически – с оглядкой на общественное мнение (страна должна быть уверена…). Каузальная пропозиция если вам предложат место губернатора < …>, вы это место не возьмете выражена в форме буд. времени индикатива − грамматически это самая мягкая форма ДИРЕКТИВА, подобная заклинанию. С несколько большей побудительной силой эта мысль звучит в деонтическом суждении вида «Вы не должны брать посты из рук нынешней власти», имеющем иллокутивную силу предостережения. Какую роль играет в этом фрагменте инвектива в адрес Н.Ю. Белых? Сугубо вспомогательную – эта презрительная характеристика дана a propos, походя, хотя и с размаху. Риторическая роль персонажа Белых – выступить в качестве «отрицательного примера» в скрытой полемике оппозиционеров – тех, кто не сотрудничает с властью, и тех, кто готов идти во власть. Так что во фразе Н-ской можно отметить инвективность как иллокуцию именно второстепенную, не находящуюся в воздействующем, перлокутивном фокусе фразы, но не косвенную, т.е. не намеренно смягченную или замаскированную. Так что эта фраза вряд ли могла бы инкриминироваться публицистке Н-ской как ОСКОРБЛЕНИЕ политика Н.Ю. Белых.
Эксплицитный эмоциональный модус в высказывании с инвективой говорит, что это, скорее всего, РА /речевой акт. – Ред. / ЭКСПРЕССИВ.
(6) Одна из ключевых фраз в комментарии блогера Саввы Терентьева, осужденного в 2008г. по ст. 282 УК РФ за разжигание вражды в адрес социальной группы «милиционеры, работники МВД», − «Ненавижу ментов, сцуконах…». При этом в [Русский семантический словарь, 1998, с. 273) оценочное значение слова «мент», равно как слова «мильтон», вообще не выявлено. Оба они локализуются в разряде, обозначающем людей по роду войск, силовых структур и обладают стилистической пометой просторечное. В [Квеселевич, 2003, с. 425–426] стилистический характер этого слова отмечен как жаргонный, а для иллюстрации взят писательский рефлексив с «оправдательной установкой»: «Слово мент в современном разговорном русском языке утратило свой уничижительный оттенок и стало синонимом американского жаргонизма «коп» – полицейский. Многие оперативники себя сами называют ментами, причем с гордостью: «Мы – настоящие менты» (Константинов А. «Бандитский Петербург»).
Еще дальше от грамматического центра поля инвективности фразы, в которых пейоративная семантика номинализована – выражена абстрактным существительным.
(7) Летом 2006г. в подмосковном поселке Южное Бутово, подлежавшем сносу, сложилась острая ситуация. Некоторые жители не захотели выезжать, сочтя компенсацию (новые квартиры) недостаточной. По сообщению РИА «Новости» от 24.06.06, на пресс-конференции мэр Москвы Юрий Лужков сказал: «Конфликтная ситуация будет разрешаться, считаю, нормальным хозяйственным способом. С каждой семьей будет вестись внимательная, кропотливая работа «в режиме справедливости» < …> Жлобства не допустим, так как оно касается других жителей города, которые стоят в очереди на получение жилья». Информация агентства Лента.ру 25.06.06 звучала так: «Жителей Бутова оскорбило «жлобство» Лужкова. Выступление Л-ва было воспринято жителями Б. как оскорбление, сказал председатель инициативной группы В. Жирнов. «Мы оскорблены, возмущены и будем подавать иск о защите чести и достоинства по заявлению Лужкова – то, что он обвинил нас в жлобстве». С иском к мэру о защите чести и достоинства обратилась, однако, не эта группа, а одна Ю. Прокофьева, потребовав опровергнуть информацию о том, что просила дополнительно выплатить ей и сыну по 100 тыс. $. В интерпретации газеты «Коммерсантъ» (19.12.06), ТВЕРСКОЙ СУД ПРИЗНАЛ ЖИТЕЛЕЙ ЮЖНОГО БУТОВА ЖЛОБАМИ
18.12.06. Тверской суд отказался удовлетворить иск жительницы Ю. Бутова Юлии Прокофьевой к мэру Москвы Юрию Лужкову…)».
Иск вряд ли имел перспективу: инвектива была сугубо косвенная –через дериват ЖЛОБСТВО, не получивший референтной «привязки». Фраза имела, на наш взгляд, иллокутивную силу обещания-воспрещения со стороны московских властей (инклюзивного перволичного субъекта). Обратим внимание на то, как синтаксическая трансформация в заголовке заметки из «Коммерсанта» позволила журналистам рефреймировать ситуацию судебного разбирательства, представив и ее как конфликтогенную.
Все эти прагматические и синтаксические параметры имеют решающее, на мой взгляд, значение для ЛЭ при квалификации фразы как инвективной/оскорбительной или как не имеющей такой иллокутивной силы, с тем чтобы суд впоследствии принял решение о ее преступной сущности как оскорбления или о ее невиновном характере.
Итак, наличие взаимодополнительных семантических параметров и разнообразных средств вербализации обнаруживают у оценочных единиц русского языка (номинативных и коммуникативных) полицентрическую полевую организацию с противопоставлением ядра и периферии. В лингвоправовом варианте ФСП «Оценка» его пейоративная «половина» будет условно полицентрична – будет группироваться вокруг инвективной лексики, которая в свою очередь конституирует синтаксический центр – высказывания с прямой инвективной иллокуцией благодаря именному или глагольному пейоративному предикату, реже – пейоративному субъекту. Частеречная доминанта – оценочные существительные. Можно заметить, что так формируется МИКРОПОЛЕ ОСКОРБЛЕНИЯ. Его периферией являются высказывания, где оценочная иллокуция вторична. Синтаксическая периферия – предложения с инвективной лексемой не в грамматическом центре высказывания. Морфологическая периферия этого микрополя − это номинализации, а лексическая – эвфемизмы и тропы.
Лингвоправовым ядром МИКРОПОЛЯ ДИФФАМАЦИИ является понятие порочащих сведений, которые с лингвоэкспертной точки зрения коррелируют с негативной информацией о нарушениях законов, производственной или деловой этики, норм бытовой морали, не соответствующей действительности. Они означиваются сообщениями − фактологическими высказываниями, в той или иной степени оценочными. Морфологически они опираются на глаголы, акциональные и статальные (плюс фазисные), обычно – на стилистически маркированные (например, крысить в значении воровать). Пропозиции с этими глаголами верифицируемы. Отдаленная часть микрополя диффамации – высказывания о внутреннем мире персонажа, рисующие его в неприглядном виде, металогические высказывания с негативной коннотацией. А другие группы предикатов коррелируют с конструкциями мнения: глаголы каузальные, интерпретирующие, релятивные, модальные сказуемые – это его периферия. С лингвоправовой точки зрения всё это глаголы, формирующие неверифицируемую пропозицию.
При всей важности в человеческом общении оценочных смыслов, они не получили отчетливого речеведческого статуса. Оценочный тип речевых актов не был, насколько мне известно, внесен в классификацию РА ни в одной из признанных западных [Остин, 1986; Серль, 1986] или отечественных систем [Богданов, 1990]. В то же время разные оценки упоминаются в перечислениях среди бехабитивов (брань или, наоборот, похвала) или вердиктивов (судебные обвинения) [Остин, 1986, с. 119–120] и среди экспрессивов [Богданов. 1990, с. 55]. Дж. Лич выявил такой РА, как конфликтив (иллокутивные цели − угроза, обвинение, выговор, проклятие) (цит. по: [Богданов, 1990, с. 43]). В типологии текстовых единиц в ценнейшей «Коммуникативной грамматике» (Золотова, Онипенко, Сидорова, 1998) оценочный регистр специальным образом не выявляется, хотя есть реактивный (скорее диалогической природы). Что касается юрислингвистики, то оценочность, инвективность, оскорбительность не раз были предметом исследования на страницах межвузовского сборника научных трудов «Юрислингвистика» и в изданиях ГЛЭДИС. В предметном указателе основательного труда «Лингвистическая экспертиза текста» есть указание на инвективное употребление бранной и обсценной лексики, но какие-либо оценочные РА отсутствуют [Баранов, 2007].
Примем здесь как гипотезу существование оценочного класса РА (с разными видами) под названием ЭВАЛЮАТИВ (ОЦЕНКА), зарезервировав для него термины, извлеченные из русской «наивной лингвистики» и сконструированные по образцу остиновских-серлевских. Очевидно, что его стоит рассматривать как специфическое «ответвление» ЭКСПРЕССИВОВ. Ведь этот макрокласс/тип РА не характеризуется обязательным параметром истинность/ложность (в отличие от репрезентативов Дж. Остина или ассертивов Дж. Серля), – в лингвоэкспертном плане это принципиально важное свойство! Термином ЭВАЛЮАТИВ в «Системном семантическом словаре русского языка» [Васильев, 2000] обозначены оценочные предикаты. Автор, предположительно, взял его из книги Дж. Остина, в ремарке противопоставившего фактическим суждениям нормативные и оценочные [Остин, 1986, с. 120]. За термином ИНВЕКТИВА (кстати, в логике номинаций ТРА лучше было бы ИНВЕКТИВ) фактически закреплен крайний – именно ОСКОРБИТЕЛЬНЫЙ − негативнооценочный фланг «поля» оценки. Тогда позитивно-оценочный подкласс РА можно было бы назвать МЕЛИОРАТИВ. А для видовых понятий удобно использовать русские речеактные глаголы [Гловинская, 1993].
Итак, в данном исследовании я старалась показать применимость в юрислингвистике функционально-грамматического подхода. Он нацелен на описание совокупностей разноуровневых, но изофункциональных средств выражения конфликтогенной семантики – функционально-семантических полей (ФСП). Данный подход продуктивен как в преподавании, так и в лингвоэкспертных штудиях. В практике вынесения приговоров мне видятся (хотя, может быть, это сугубо субъективное впечатление) прямо противоположные тенденции относительно сбора и оценки доказательств по речевым преступлениям. Эти тенденции (скажем так: расширительная и «сократительная») соотнесены с признанием большей или меньшей воздействующей силы тропов или прямых бранных выражений, конструкций мнения или знания, императивов или модализованных индикативов, т. е. их более или менее выраженного перлокутивного эффекта − оскорбления, дискредитации, призыва к экстремистской деятельности [Доронина, 2002; 2008; Осадчий, 2007]. Логично предположить, что тяжести речевого конфликта соответствует интенсивность средств речевого воздействия и что, если в экспертном заключении продемонстрировать суду, при установлении им факта речевого преступления, градуированность конфликтогенов, это повлияет на приговор в сторону его справедливого смягчения или ужесточения.