Сколько стоит свобода

Когда начался бум моих успехов в 1967 году, я вдруг ощутил «чудесное умножение». Только не хлебов и рыб, а друзей и родственников, которые клялись мне в вечной любви и утверждали, что они всегда помогали мне на протяжении всей моей карьеры.

Сколько-то лет спустя, когда успех стал оглушительным, к толпе почитателей добавились очень важные люди, которые захотели руководить мной, защищать меня, консультировать меня, управлять мной.

«Мы можем быть тебе очень полезными», - говорили они. Разумеется, небезвозмездно. Я должен был за это войти в определенную политическую среду с определенной идеологией. Взамен мне было обещано: беспрепятственный рост, гарантированная работа, беспроблемное участие в теле- и радиопрограммах. В общем, все проблемы моей артистической карьеры исчезнут как по мановению волшебной палочки, а взамен – мое согласие стать частью одной из политических сил, несомненно, имевших существенное влияние на мир искусства. Помню, во время одного мероприятия, куда меня пригласили и где я чувствовал себя как рыба без воды, ко мне подошел Личио Джелли. Он завел со мной разговор, которого я так до конца и не понял, но, положившись на свой инстинкт, отказался от всего, что мне предлагалось.

Это был конец 60-х – начало 70-х годов. Трудное и непонятное время. Перемены и кризис во всех областях – политике, идеологии, религии, социуме. Это были годы студенческих манифестаций, рабочих движений, феминизма, Красных бригад, Постоянной борьбы, Нового порядка, столкновений между разными группировками. И потом – покушения: на площади Фонтана, на площади Лоджа в Брешии, Италикус, наконец, убийство уважаемого Альдо Моро.

Вокруг всего этого велась своя закулисная политическая борьба – различные течения периодически поддерживали то или иное движение, если это оказывалось полезным.

Все это революционное брожение, часто неконтролируемое, влияло еще и на культурную жизнь страны. Особенно это ощущалось среди молодежи. А молодые – кто им не был? – по своей природе полны энтузиазма и страсти. Они легко загораются и ведут за собой массы, поскольку обладают обаянием. Поэтому для политиков они представляют особенно ценный товар: можно использовать их популярность для достижения собственных целях, которые мало что общего имеют с культурой.

Этот феномен был, есть и будет. И его последствия всегда одинаковы: если ты с власть предержащими – работаешь и летишь вперед на всех парусах. Если пытаешься плыть против течения – тебя выбрасывает на обочину.

В те годы были две главные политические силы – Христианская демократия и Коммунистическая партия. Именно они получали наибольшее число голосов на выборах. Христианская демократия выступала правящей партией и занималась реальным управлением страной и контролем экономики в целом и банков и предпринимателей в частности. На откуп Коммунистической партии отдавалась культурная жизнь страны, включая музыку, кино и каналы связи. Молодые исполнители практически все были «левыми» - прежде всего потому, что инстинктивный импульс их молодости двигал их ко всему новому, к тому, что можно было изменить. Существует давнее распространенное мнение о том, что идеология «левых» является лучшей гарантией интеллектуального прогресса, свободы мыслей, слова и поведения – всего того, что так притягивает молодежь. Но, по моему мнению, в те годы многие артисты выбирали «левое» движение прежде всего по экономическим соображениям. Эти политические силы имели огромное влияние на прессу, радио и телевидение – каналы, имеющие исключительную важность для того, чтобы представить публике плоды своей артистической деятельности.

Как и у всех, у меня тоже были собственные представления о жизни, об обществе, о мире. Представления, которые я унаследовал от моих родителей и от той среды, где я родился и вырос. Они совершенно не совпадают с модными политическими взглядами: нет, они основаны на практическом опыте и учении Христианства. Так, мои родители воспитывали во мне прежде всего доброго христианина, считая, что таким образом я автоматически стану и хорошим гражданином, и человеком, полезным для общества.

Итак, я никогда не интересовался политикой и тем более никогда не думал вступать в какую-либо партию – ни в правую, ни в левую. Но когда мой успех стал значительным, партии сами заинтересовались во мне. На меня выходили представители не одного, а целых трех политических течений. Чувствовал я себя при этом неудобно. Я родился свободным. Как кот. И как любой нормальный кот, я становлюсь раздражительным, если кто-то любыми способами хочет меня погладить и хватает при этом за руки.

Некоторые друзья советовали мне быть благоразумнее. Мне говорили, что я ничего не теряю, если приму эти предложения. Более того: от этого я только выиграю, поскольку политики всегда делают то, что хотят. Мне называли имена людей, которые по различным причинам отказывались и впоследствии заплатили за это дорогой ценой.

Бесчисленные «советы» этих друзей напоминали мне моих тетушек, Амелию, Мариэтту и Ндзину. Они хотели, чтобы я стал священником. Мне тогда было десять лет.

«Это не значит, что ты не станешь никем другим, - объясняли они мне. – Ты пока учись бесплатно в одной из школ Церкви, используй эту возможность, а потом, если захочешь, ты станешь священником».

Мой отец, услышав такой разговор, выразился кратко и ясно:

«Ты сам хочешь этого?»

«Нет», - ответил я.

«Тогда забудь об этом. Разговор окончен».

От подобных разговоров у меня закипала кровь.

Свобода человека – для меня это святое. Когда я слышу, что люди страдают из-за того, что сделали свой свободный выбор, это приводит меня в бешенство.

Я не обратил внимание на эти предложения. Однако они повторялись, и в итоге становились все более настойчивыми. Чем дальше, тем больше я понимал, что эти люди отнюдь не были благодетелями, как пытались изображать себя, а, напротив, представляли собой обыкновенных циничных спекулянтов. Они говорили, что будут стоять на страже моего успеха, а в реальности хотели использовать его в своих политических целях. В конце концов настал момент, когда я должен был раскрыть свои карты. Тогда я честно сказал, что не заинтересован в их предложениях. У меня имеются свои убеждения, и политика не занимала моих мыслей.

Я хотел только петь, писать музыку и знакомить с нею людей.

Я хотел жить как свободный человек.

Но тогда, как только ты добивался успеха, люди начинали говорить, что ты сдался системе, что и ты тоже стал рабом власть имущих.

Помню, в тот период у меня был концерт в Auditorium RAI в Турине. На шее у меня был красный шарф.

«Молодец, Аль Бано, - сказал мне кто-то. – Этот шарф кое о чем говорит. Хорошо, ты стал сознательнее».

«Сознательнее чего? – возмутился я. – Этот цвет мне нравится и идет к черному свитеру, который я надел сегодня вечером. Этот шарф мне нравится, а ты о чем подумал?».

Разговор был окончен, но уже весьма скоро я стал ощущать горькие последствия своего выбора.

В другой раз у меня был концерт в Падуе. На площади я увидел группу студентов университета.

«Аль Бано!» - закричали они. За этим последовал неприличный жест, сопровождавшийся не менее неприличным звуком. В одновременном исполнении тридцати человек.

Я с вызовом посмотрел на них и пошел своей дорогой. Но этот жест стал для меня сигналом к тому, что вещи начали меняться. Исчезало уважение к человеку – в учреждениях, учебных заведениях, вообще в жизни. И я убежден, многие из этих людей потом перешли от жестов к действиям.

В отношении себя я стал замечать странную враждебность. Люди сходили с ума, кидались на меня на улицах с просьбой об автографе – настолько, что иногда из-за этого возникали пробки, и останавливалось движение. Куда бы я ни пошел, везде меня ждал совершенно фантастический прием. Я был любимцем публики, чего в те годы удавалось немногим исполнителям.

Однако одновременно начали ходить странные слухи о кризисе в моей карьере. Некоторые газеты писали, что мои диски больше не продаются, что моя звезда уже закатилась, а мой успех лопнул, как мыльный пузырь.

Я пытался это опровергать, но безуспешно.

Внезапно испортились мои отношения с радио и телевизионщиками. До этого меня чуть ли не на коленях упрашивали стать гостем той или иной передачи, а теперь создавалось ощущение, что все будто вымерли. Нет, приглашали, конечно, но только когда им это было выгодно: к примеру, когда присутствие человека типа меня стимулировало телезрителей покупать лотерейные билеты. Так что, если был нужен популярный персонаж для проведения лотереи, меня звали. Но на другие важные передачи больше не звали никогда. Туда приглашались только послушные люди.

Я никогда не спрашивал, почему так происходило.

Прошло какое-то время, когда я понял, почему. Это была очень горькая истина.

Отказавшись от возможности занять определенную политическую позицию по отношению к партии, имеющей определяющее влияние на все, что происходит в мире искусства, я подписал себе смертный приговор. Речь, разумеется, идет о моей смерти как артиста.

В данной среде появилось указание не замечать моих песен и игнорировать мое имя. Так было на протяжении многих лет. При том, что я продолжал оставаться популярным у зрителей и был востребован за рубежом, где меня воспринимали как артиста с мировым именем, я очень долго не пел в Италии. Моей музыке не было места на радио и телевидении моей страны. В прессе обо мне тоже больше не говорили, а если где-то и упоминалось мое имя, то в ругательном смысле.

Радио и телевидение – это очень важно для исполнителя. Это два важнейших средства коммуникации, и часто они в состоянии сделать артиста успешным или забытым.

Когда выходит новая песня, необходимо дать ее послушать людям. Всегда было так, что на следующий же день после показа новой песни по телевидению продажи диска с ней резко возрастали. Это знают все владельцы музыкальных магазинов.

Если потом песню показывают еще и еще, продажи диска возрастают снова, поскольку в мозгу потребителя отражается информация о диске как о ценном продукте (если бы песня не была хорошей, разве бы крутили ее по телевизору?). Студии грамзаписи всегда заботились о том, чтобы после выхода нового диска записанные на нем песни прокручивались бы на радио и телевидении. Если этого нельзя было добиться бесплатно, эфирное время для прокрутки песни покупалось.

Помню одну историю из 70-х годов, за которой я очень внимательно следил и которая дала мне массу пищи для размышлений.

Еще в эпоху создания своей фирмы Clan Адриано Челентано записал песню Preghero` (Я буду молиться), итальянскую версию известной песни Бена Э. Кинга Stand by me. В музыкальной тусовке говорили, что это не та песня, что она не пойдет, сколько бы ее ни рекламировали. Потом Челентано спел ее на телевидении. Помню, во время ее исполнения он курил сигарету, дым шел ему в глаза, и оттуда появлялись слезы. Текст был необычным, легко воспринимался сердцем, плюс этот образ Адриано с глазами, полными слез… После этого исполнения песня стала хитом, и было сразу же продано несколько тысяч дисков.

Итак, отсутствие возможности появляться на радио и телевидении означало для исполнителя верную артистическую смерть. Ни один другой рекламный канал не мог дать подобных преимуществ, как эти два.

Но вместе с тем получить эфирное время на радио и телевидении не так просто. Насколько я знаю, не существует четких критериев, правил, согласно которым те, от кого зависит начинка той или иной передачи, отбирают для прокрутки новые песни.

У каждого есть свои любимые исполнители, свои протеже, свои рекомендованные лица. Результат очевиден: определенные исполнители не сходят с экранов телевизора и волн радио, их песни крутят по несколько раз в день, что дает им хорошую рекламу и повышает их рейтинг. Но других исполнителей не замечают в принципе.

Так было и со мной.

Мне оставалось только проанализировать ситуацию и просчитать ее возможные последствия.

Моя карьера, так блистательно начавшаяся, была на грани краха. Я еще мог изменить свое решение, мог принять предложения, которые мне были сделаны. Я такой не первый – было видно, что почти все популярные исполнители того времени представляли то или иное политическое течение и пользовались соответствующими преимуществами. Чем больше их песни согласовывались с главенствующими политическими идеями, тем шире открывались перед ними двери теле- и радиокомпаний. Их неизменно приглашали на концерты, которые транслировались в прямом эфире. На партийных праздниках и правительственных тусовках они неизменно появлялись, при этом им хорошо платили.

С некоторыми я был хорошо знаком и прекрасно знал, что они далеки от тех идей, которые их заставляют продвигать. Но они умели использовать ситуацию, и особенно в преддверии выборов вовремя принимали сторону своих «хозяев», и все в итоге было в порядке.

Но я никогда не мог себе позволить вести себя подобным образом.

У меня были, и есть сейчас, четкие и глубокие убеждения. И я всегда был одним из тех, кто верит в свои идеи. Знаю, что они не оригинальны, но я остаюсь им верен.

Была и другая возможность: я мог выбрать партию, чьи идеи были наиболее близки моим убеждениям. Но эти политические силы не обладали реальной властью в области культуры и СМИ.

Честно говоря, я и в те времена продолжал получать предложения, в том числе и от тех партий, которые были на тот момент в большинстве. Но из-за гордости, упрямства, а также по причине верности идеалам, привитым мне моими родителями (лучше быть одному, но свободным), я отверг и эти предложения.

Таково было мое убеждение: песни должны оставаться свободными. Просить у кого-то милости мне казалось унизительным.

Я всегда хорошо себя чувствовал в системе соревнований, где голосовал за конкурсантов народ. Я и достиг своего успеха, что называется, «на народной волне». Поэтому я был убежден, что рано или поздно народ поймет, что я прав.

Однако время шло, и мои последние композиции не находили слушателя, поскольку их не крутили по телевизору. Это были очень сильные песни, но они не принесли мне успеха – их мало кто слышал.

Речь идет о новых композициях, которые характеризовали определенные изменения в моем музыкальном стиле.

В начале своей карьеры я стал известным благодаря мелодичным песням народного стиля. Однако я всегда хотел обратиться к чувствам тех, кто испытывает серьезные жизненные проблемы, особенно если это проблемы людей, не относящихся к классу успешных. Так я стал одним из первых, кто в своих песнях обратился к социальной тематике.

В 1966, когда я только познал успех, я написал и спел песню Il mondo dei poveri (Мир бедных), песню, посвященную несчастным, оказавшимся на обочине жизни. Я ведь сам был одним из них! Эта песня рассказывает о человеческой борьбе, но она демократична, в ней нет ни насилия, ни ненависти. В 1968 году, как я уже говорил, на Фестивале Сан-Ремо я появился с композицией La siepe (Изгородь), историей эмигранта, который оставляет свою родину и попирает традиции своей земли, чтобы изменить свое будущее. Опять же в 1968-м я спел Il ragazzo che sorride (Парень, который улыбается) на музыку Теодоракиса. Дальше я записал Vecchio Sam (Старый Сэм) о проблемах дискриминации «цветного» населения. Еще – 13, Storia di oggi (13 декабря, история сегодняшнего дня): песня посвящена тяжелой крестьянской жизни.

Иными словами, никто не мог меня обвинить в пренебрежении проблемами общества, из-за которого передо мной закрылись все двери на радио и ТВ. Другое дело, что эти тексты не были согласованы с желанием тех, кто имел в своих руках власть. Однако это были достойные тексты на достойную музыку, и они востребованы и сегодня, по прошествии многих лет.

Когда я понял, что со временем ситуация не улучшается, а лишь обостряется, я обеспокоился всерьез.

Последствия становились поистине тяжелыми. Видя, что я больше не появляюсь на телевидении и читая в прессе о кризисе в моем творчестве, меня начали рвать на части владельцы небольших клубов – с целью заполучить меня, чтобы дать концерт. «Сколько ты хочешь?» - спрашивали они.

Я называл цифру.

«Да ты с ума сошел, - отвечали они. – Кем ты себя возомнил? Пойми, ты конченый человек, ты больше никому не нужен, поэтому сойди наконец с пьедестала и удовлетворись тем, что мы тебе можем дать».

Я смеялся и уходил прочь.

Из принципа, из гордости я никогда ни на сотую часть лиры не снизил ставку своего гонорара за концерт. Те, кто с этим был согласен, не пожалели: залы на моих концертах были забиты под завязку.

Но в Италии концертов у меня было все меньше и меньше.

Люди, встречавшие меня на улицах, с горечью спрашивали: «Почему мы больше не видим тебя по телевизору?»

«Спросите у руководства, - отвечал я. – Для них я не того цвета».

То же самое я говорил и в интервью журналистам, только они это не писали. А если писали, обращали все в шутку.

О проблеме влияния политических сил на состоянии культуры и искусства у нас в стране говорилось мало. Хотя бы потому, что практически все информационные каналы находились в руках политиков определенного течения, и для дебатов и дискуссий они не оставляли эфирного времени.

Я считаю, это серьезнейшая проблема, поскольку она манипулирует свободой самовыражения, ограничивает творчество, заставляет артиста быть неискренним; она способствует продвижению тех, кто этого не заслуживает и вместе с тем убивает настоящие таланты.

В 70-е годы эта ситуация была крайне тяжелой и касалась не только эстрадной музыки, но и классической – оперных исполнителей, музыкантов, артистов балета. А еще живописи и литературы. Если человек не представлял доминирующую политическую силу, он оставался без работы. Было бы интересно, если бы какой-нибудь ученый объективно проанализировал подобную ситуацию – уверен, мир получил бы сенсацию! Посредственные исполнители, не написавшие в жизни ни одной песни, становились «гениями», а настоящие композиторы и певцы оставались в тени. Более того, многие, хлебнув горя, бросили эту профессию. Я лично был знаком с талантливыми молодыми артистами, которые, оставаясь верными своим убеждениям, вынуждены были отказаться от артистической карьеры и сменить род деятельности, чтобы нормально жить…

И я должен был закончить таким же образом. Но я же упрямый, напористый, не сгибаюсь перед лицом трудностей – я никогда не сдавался.

EMI, студия, на которой я выпускал диски в течение восьми лет, поспешила от меня избавиться. Тогда я основал маленькую звукозаписывающую студию LIBRA для того, чтобы я и моя жена могли выпускать новые песни. Моим соучредителем стал Детто Мариано. Я знал, что рискую, но все же доверял уже достигнутому и тому, что было в планах. По моим расчетам, все должно было идти хорошо. Однако санкции против меня работали по полной программе: на передачи меня не приглашали, новых песен не транслировали, но каждый раз давали понять, что все можно изменить, достаточно лишь изменить свои убеждения, свое отношение к определенным идеологическим позициям, которые я не разделял.

Я не склонился.

У меня была семья, дети, обязательства, которые необходимо было выполнять. Перед глазами была стойкость моего отца, который ежедневно вставал в четыре утра и шел на поле работать до тех пор, пока не стемнеет, чтобы содержать свою семью. И еще слова моей матери, которая говорила: «Провидение никогда никого не оставляет».

Так и со мной: когда в Италии я, оказавшись вне закона, потерял работу, участились мои зарубежные поездки. Я охотно принимал все предложения. Все больше дверей закрывалось для меня в Италии, и столько же новых открывалось за границей.

Благодаря признанию в Испании, во Франции, в Германии, в Южной Америке, в Соединенных Штатах, в Канаде и в Австралии я выжил.

Чтобы работать за рубежом, я должен был привыкнуть к продолжительным и стрессовым поездкам, длительному нахождению вдали от дома и от семьи… Это были очень тяжелые годы, но они приносили огромное удовлетворение и показывали мне, насколько несправедливым было отношение ко мне на родине.

Песни, которые я не мог продвигать здесь у нас, с триумфом воспринимались за границей. В 1975 году на фестивале «Летний диск» я представил в паре с Роминой композицию Dialogo (Диалог), но в Италии о ней быстро забыли, тогда как в Испании и во всех странах Южной Америки она получила настоящее признание.

В 1976 году мы записали Lo rivivrei (Я бы снова пережил это) – песня одновременно вышла во Франции и Италии. В период с мая по ноябрь 1976 года в Италии было продано только двадцать тысяч дисков при полном игнорировании со стороны радио и телевидения. Во Франции эта же песня за тот же период времени разошлась тиражом свыше миллиона экземпляров. И не только: в течение шести недель она занимала первое место во французском хит-параде (речь идет о первой версии песни, которая в России больше известна как E fu subito amore (И сразу была любовь) – П.П.).

Та же история произошла и с композицией Prima notte d`amore (Первая ночь любви), которую, думаю, в Италии никто никогда и не слышал. Во Франции было продано семьсот тысяч дисков с этой песней, а на вершине хит-парада она находилась более двух месяцев.

В других странах наблюдалось то же самое, что меня, конечно, подстегивало. Не говоря уже о том, что за границей мне давали эфир на радио и телевидении – то, чего я был лишен у себя на родине.

Когда я впервые собрался ехать петь в Испанию, многие меня отговаривали.

«Это фашистская страна!» - говорили мне (в то время в Испании был режим каудильо Франко – П.П.).

Но я, свободный от каких-либо политических ярлыков, ехал и находил там отличные условия для хорошей работы.

В Испании никогда не вели разговоров о политике. Я никогда не видел там ничего, что вызывало бы политические мысли. В Италии я находился в невыносимой ситуации; приезжал в Испанию и обнаруживал, что там нормальная спокойная жизнь.

Я сравнивал эти две реальности и как итальянец переживал за то, что творится в моей стране. Да и не только в Испании, где тогда руководили правые, была другая ситуация. То же я замечал и в странах коммунистического блока, куда приезжал с концертами: в Болгарии или Югославии.

Может быть, Испания и была фашистской страной, только я этого не замечал. Помню, когда умер Франко, нескончаемые потоки людей, которые приезжали со всех уголков страны, чтобы поклониться его праху.

«Es muerto el abuelito. Умер дедушка», - говорили они. В 1981 году в Испании была попытка государственного переворота со стороны офицеров Национальной гвардии во главе с полковником Антонио Техеро (офицеры Национальной гвардии во главе с Антонио Техеро захватили депутатов парламента; переворот был сорван благодаря королю Хуану Карлосу I – П.П.). Такие ситуации практически неизбежны при переходе от диктатуры к демократии. Я был там в эти дни и мудро решил не принимать ничьей позиции, но не по политическим причинам. Я никогда не был с теми, кто хватает знамя и выбегает с ним на площадь. Я не был в 1968 году в Париже и не кричал в первых рядах «я с вами». Нет. Там, где есть разрушение, не могу быть я. Я там, где созидание. Я всегда был убежден, что правила игры менять можно, но так, как это делал Иоанн Павел II, - без кровопролития, без развевающихся стягов, без необходимости бить витрины или поджигать автомашины. Если мы называем себя цивилизованными, культурными людьми, не существует причин, позволяющих использовать насилие ради достижения цели.

В Италии мне не давали дышать, а в Испании я был кумиром: во время моих концертов перекрывали улицы. Когда я брал верхнее «ми» (то, которое на дополнительных строчках), публика взрывалась и скандировала мне «Оле, тореро!», - у них это была высшая похвала.

В Испании как артист я пережил свою вторую молодость. И оттуда мне открылись рынки всех южноамериканских стран.

При желании можно было гастролировать все лето – сначала в Испании, потом в Южной Америке. Пару раз я так и делал, но находиться слишком долго вдали от дома мне тоже не сильно нравилось.

В Италии же враждебность по отношению ко мне начала ощущаться и за пределами мира музыки.

На территории фермы, которую я купил на первые гонорары от концертов и продаж, Ромина убедила меня выстроить дом. Район, где находилась ферма, был практически неосвоенным: здесь отсутствовали водопровод и электричество, не говоря уже о каких-то бытовых услугах поблизости. За большие деньги удалось провести в дом электричество и телефон. Для воды было решено выкопать артезианский колодец.

В тот период я пережил еще и неприятную историю экономического плана. Человек, в задачи которого входило администрирование в том числе и моих расходов, вел дела из рук вон плохо – настолько, что выбросил ряд ценных счетов и квитанций, посчитав их ненужными. Речь шла о документации, подтверждающей достаточно весомые расходы: гонорар музыкантам моей группы, приобретение музыкальных инструментов, выплата процентов менеджерам и импресарио, расходы на поездки, перелеты, гостиницы, рестораны… Иными словами, все то, за счет чего я мог уменьшить свои налоги. В результате в налоговой мне нечем было подтвердить свои расходы. Я объяснил ситуацию, подчеркнул, что работаю в основном за рубежом, и, следовательно, затраты на пребывание и остальное являются необходимыми, просил пойти мне навстречу – все было бесполезно.

Меня обложили налогами исходя из общей суммы заработанных денег, не учитывая практически ничего из расходов. Я должен был заплатить государству сто пятьдесят миллионов, а у меня не было ни копейки, поскольку все денежные поступления сразу же вкладывались в строительство дома, в ферму, в работу звукозаписывающей студии. Мне удалось добиться оплаты налогов в рассрочку – по 8-10 миллионов каждые два месяца, увеличив таким образом сумму «мертвых расходов», которые таким же мертвым грузом висели на моем балансе.

Пресса, которая, справедливости ради, в начале моей карьеры была ко мне благосклонна, теперь повернулась ко мне спиной. Если обо мне говорили – исключительно то, что моя карьера закончена, что она лопнула, как воздушный шарик, но хуже было другое: они иронизировали, часто переходя все границы, по поводу моего брака и моей жены.

По этой причине в нашей семье было решено минимизировать контакты с прессой и фотографами. Мы бы никогда на такое не пошли: скрывать нам было нечего. Однако журналисты хотели от нас скандальных подробностей, и, не находя таковых, они их выдумывали.

Как-то вечером я участвовал в фестивале Cantasud (Песни Юга), который проходит в Калабрии и организатором которого является Даниэле Пьомби. Кто-то остроумно назвал этот фестиваль «Кантаджиро для бедных». Во время выступления ко мне подошла девушка, которая оказалась моей поклонницей и поэтому хотела предупредить меня: один фотограф пообещал ей пятьсот тысяч лир, если она меня поцелует, а он это зафиксирует на пленку. Я поблагодарил ее за эту информацию.

После концерта я зашел поздороваться с Йозефом Грима, мальтийским министром туризма, который приехал на фестиваль. Он был с девушкой: там же оказался и фотограф, который немедленно меня с этой девушкой сфотографировал.

Я сразу же проинформировал руководство заведения о том, что фотограф использует свои фотографии для ложной информации, и мне посоветовали быть спокойным и идти спать. Разумеется, в желтой прессе немедленно появилось означенное фото с пояснениями, «как хорошо развлекается Аль Бано».

А еще через шесть месяцев мне пришла повестка в суд, где я должен быть выступать ответчиком против того самого фотографа, который обвинял меня в насильственных действиях против его персоны. Именно так! Мне было инкриминировано незаконное изъятие и уничтожение фотопленки – но если бы я это действительно сделал, как в желтой прессе могли появиться те фотографии? Результат: «честный» истец получил еще один сенсационный материал и заработал на нем тучу денег, а я был приговорен к трем месяцам условно.

Такова характеристика тех жестоких лет, когда практически все были против меня. Но я никогда не уступал.

И в начале 80-х годов ситуация начала медленно меняться.