Книга четвертая. что оно обладает определенной ценностью (однако оно не представляется более ценным даже тем, кто без колебания на­зывает его благом)

что оно обладает определенной ценностью (однако оно не представляется более ценным даже тем, кто без колебания на­зывает его благом). Ты не смог стерпеть, что эти древние фи­лософы, нечто вроде бородачей (barbati), как мы обычно гово­рим о наших предках¹, верили, что жизнь того, кто живет до­стойно, сохраняя при этом здоровье, пользуясь хорошей репу­тацией, будучи богатым, предпочтительней, лучше и желанней жизни того, кто равно добродетелен, но подобно Энниевому Алкмеону „совершенно измучен болезнями, изгнанием, бедное-тью„²

63. Таким образом, эти древние философы не слишком про­ницательно считают первый род жизни более желанным, более замечательным, более счастливым, стоики же называют эту жизнь лишь предпочтительной в случае выбора, и не потому, что эта жизнь более счастливая, но потому, что она лучше согла­суется с природой, и считают, что все, кто не являются мудреца­ми, - равно несчастны. Стоики, конечно, поняли, их же предше­ственники не заметили, что люди, запятнанные преступлениями и убийствами, ничуть не несчастнее тех, кто, прожив честно и чисто, еще не достиг этой совершенной мудрости!

64. И в этом месте ты приводил крайне неудачные сравне­ния, к которым обычно прибегают стоики. Ведь кому не изве­стно, что если несколько человек пожелали бы вынырнуть из глубины на поверхность, ближе всего к возможности вдохнуть воздух те, кто оказывается ближе к поверхности воды, но воз­можность дышать у них ничуть не больше, чем у тех, кто нахо­дится на глубине. Следовательно, продвижение вперед по пути к добродетели якобы нисколько не делает кого-либо менее не­счастным до того момента, пока он не достигнет ееЗ, подобно тому как и в воде ничто не помогает кому-то [дышать], и щеня­та, которые вот-вот начнут видеть, и только что родившиеся одинаково слепы, и Платон, поскольку он еще не видел [мудро­сти], неизбежно так же слеп душою, как и Фаларид.

XXIV. 65. Но ведь это нельзя сравнивать, Катон, потому что в том, о чем ты говоришь, сколько бы ты ни продвинулся

О пределах блага и зла

Вперед, ничего не меняется, и ты остаешься в положении, кото­рого хотел бы избежать, пока наконец не выберешься из него. И человек не может дышать, пока не вынырнет на поверхность, и щенки, пока не откроются их глаза, одинаково слепы, как если бы они и навсегда остались бы такими. Но вот что можно срав­нивать: у кого-то слабое зрение, другой теряет силы, но если их лечить, им с каждым днем становится лучше: один день ото дня становится крепче, другой лучше видит1. Именно им подобны все стремящиеся к добродетели: они постепенно освобождают­ся от пороков, освобождаются от заблуадений, если только ты, может быть, не считаешь, что Тиберий Гракх-отец не был счаст­ливее своего сына, когда он стремился упрочить государство, а тот - разрушить его2. Между тем он не был мудрецом (а кто, ког­да, где был им?), но так как он стремился к славе и достоинству, он весьма преуспел в добродетели.

66. А если сравнить деда твоего ДрузаЗ с Гаем Гракхом, ко­торый был почти его ровесником? Раны, которые второй на­носил государству, исцелял первый. И хотя нет ничего, что бы делало людей столь несчастными, как нечестие и преступле­ние, так что все, не обладающие мудростью, оказываются не­счастны (каковыми они на деле и являются), то все же, однако, не равно несчастны тот, кто заботится о государстве, и тот, кто жаждет погубить его. Поэтому пороки становятся намного сла­бее в тех людях, которые хотя бы немного продвинулись на пу­ти к добродетели.