Книга пятая. Все это Зенон заимствовал у нас и, как это обычно говорит­ся в прескрипциях к искам, [сказал] о том же иначе1

Все это Зенон заимствовал у нас и, как это обычно говорит­ся в прескрипциях к искам, [сказал] о том же иначе¹. И имен­но это ты сейчас одобряешь у него. Получается, что, изменив наименование предметов, он избежал обвинения в непоследо­вательности, мы же не можем этого избежать. Он говорит, что жизнь Метелла была не счастливее жизни Регула, однако же предпочтительнее (praeponenda). И не более желанной, а бо­лее приемлемой (sumenda). И если бы была возможность выбо­ра, жизнь Метелла следовало бы предпочесть, а жизнь Регула отвергнуть. Я же жизнь, которую он называет предпочтитель­ной и более достойной выбора, называю более счастливой, ни в малейшей степени не приписывая ей больше, чем стоики.

89. Где же здесь различие, кроме того, что я называю извест­ные вещи известными словами, они же ищут новые имена, что­бы ими назвать то же самое? Получается как в сенате, где всегда найдется кто-нибудь, кто требует переводчика⁸; так и их нам придется слушать через переводчика. Я называю благом все, что существует по природе, а то, что противоречит ей, злом, и не только я один, но и ты, Хрисипп, и на форуме, и в частной жиз­ни, в школе же ты поступаешь иначе. Почему? Ты полагаешь, что обыкновенные люди должны говорить иначе, чем философы. Ученые и неученые люди по-разному определяют ценность каж­дой вещи; но когда философы договорились между собой, како­ва ценность каждой вещи, пусть они говорят на общепринятом языке, коли они люди; и пусть даже слова придумывают какие угодно, лишь бы сохранялась сущность.

XXX. 90. Но я подхожу к обвинению в непоследовательно­сти, что бы ты ни говорил, что я слишком часто отклоняюсь в сторону. Ты видишь непоследовательность в словах, я же пола­гал, что эта непоследовательность, [в которой ты меня обвиня­ешь], заключается в самих вещах. Если мы достаточно поймем ту мысль, в которой стоики являются нам лучшими помощниками, а именно: что сила добродетели такова, что все в сравнении с нею совершенно затмевается, когда все, что, по их словам, безус­ловно является выгодами (commoda) и приемлемым (sumenda),

О пределах блага и зла

и избираемым (eligenda), и предпочтительным (praeposita) (а они определяли их подобным образом, чтобы придать доста­точно высокую цену¹), так вот, когда это, называемое стоиками таким множеством имен, отчасти новыми и выдуманными, вро­де этих продвинутых вперед (producta) и отодвинутых назад (reducta)², отчасти означающими то же самое (какая, например, разница между стремишься и выбираешь! мне, по крайней ме­ре, даже более ярким представляется то, что избирают, и то, на что направлен выбор), так вот, повторяю, когда я назову все это благом, важно только то, сколь значительными я назову их, а ес­ли желанным, то сколь сильно. Но если я, говоря желанное, ви­жу в нем не больше, чем ты, говоря избираемое, и если я, говоря о благе, ценю его не выше, чем называемое тобою продвинутое (producta), то все это неизбежно меркнет и становится невиди­мым в сверкании добродетели, подобном лучам солнца.

91. Но ведь, [скажешь ты], жизнь, в которой присутствует хоть какое-то зло, не может быть счастливой. - В таком случае то же можно сказать и о густо колосящейся ниве, если где-ни­будь заметишь сорняк, и о выгодной торговой сделке, если на­ряду с огромным барышом она приносит и небольшой убыток. Но разве в жизни где-нибудь и когда-нибудь бывает иначе? И разве мы не судим о целом по его большей части? Или у кого-то возникает сомнение, что добродетель занимает такое ог­ромное место в делах человеческих, что затмевает все осталь­ное? Поэтому я осмелюсь называть все остальное, существую­щее по природе, благом и не отнимать у него старого наиме­нования вместо того, чтобы выискивать какое-то новое, а вели­чие добродетели как бы положить на другую чашу весов.

92. Чаша эта, поверь мне, перевесит и моря, и земли. Ведь всегда вещь целиком называется по тому, что содержит наибо­лее важные части ее и что занимает более обширное место. Мы говорим, что некто живет весело; так что же, если ему однаж­ды станет немного грустно, значит, для него радостная жизнь утрачена? Но ведь Марка Красса, который, по словам Луцилия, рассмеялся один раз в жизни, не перестали из-за этого назы­вать ayzkaawc?, как утверждает тот же Луцилий. Поликрата Са-