Капитан 1 ранга 1 страница

В. П. Орлов-Диабарский

{271}

БРАНДЕРЫ

В век Екатерины брандерами называли небольшие деревянные суда, нагруженные горючими и взрывчатыми материалами. Их, путем попутного ветра, или иным спо­собом, неожиданно пускали в места якорной стоянки вражеского большого флота, уже пылающими; и таким образом поджигали и целиком уничтожали неприятеля, часто в его собственной, укрепленной гавани.

Адмирал граф Орлов так уничтожил турецкий флот в Чесме и потому получил название Чесменского.

Японские брандеры имели не такую задачу. Но рус­ские допускали, что они также начинены взрывчатыми материалами, чтобы, войдя в проход гавани, разрушить свое дно и затонуть так прочно, чтобы трудно было по­том вновь очистить проход для выхода в море их про­тивнику.

По этой аналогии с Чесменскими, наши моряки и японские заградители окрестили брандерами.

Японцы четыре раза пытались проникнуть в проход Артурского порта, чтобы забить его и, несмотря на ге­роические акты, успеха не достигли.

Много я слышал об эффектной картине первых брандеров, упорно шедших в проход, несмотря на десят­ки снарядов, пробивавших им борта. Храбрость японцев, шедших на верную смерть 11 февраля 1904 г. поражала русских.

Уже на половину затонувшие брандеры точно дер­жали курс на проход до последней минуты. С треском уткнувшись в берег, они останавливались. Только тог­да их незначительные храбрые экипажи, собравшись у трапа, сбегали на шлюпки, чтобы не сдаться живыми неприятелю. Наши орудия и пулеметы косили их на {272} палубе брандеров. Не многие, спустившись по штормтрапам, на веслах уходили в сторону моря. Ярко освещен­ные нашими сильными прожекторами, легендарные вои­ны были беспощадно перебиты в своих шлюпках наполнявшихся водою через изрешеченные борта.

Артиллеристы полагали, что никому из них не уда­лось добраться до миноносцев и катеров, поджидавших их мористее. Однако, скоро мы узнали, что кое-кому это удалось.

Это было уже в середине марта 1904 года. Я спал у себя на квартире. Мой домик выходил окнами на внут­ренний бассейн и отчасти на Золотую Гору. Моим гостем в квартире тогда был морской врач Николаенко, мрач­ный человек, иногда по трое суток не произносивший ни слова и не отвечавший даже на вопросы.

Около двух часов ночи вдруг весь приморский фронт сразу разразился страшной пушечной канонадой. В окне моей комнаты беспрерывно сверкали молнии от выстре­лов наших береговых орудий и дребезжали стекла.

Я стал быстро одеваться, не зная в чем дело, до­пуская всё до высадки десанта включительно. Стоял такой грохот, так быстро одна молния за другой осве­щали мое окно, и лучи прожекторов бороздили небо, что Я не мог расслышать тихого всегда голоса д-ра Николаенки, появившегося из своей комнаты на пороге у ме­ня. Видя, что я очень спешу, Николаенко уговаривал меня никуда не уходить.

Он служил в госпитале и мог оста­ваться до утра, я же был отрядным врачом на минонос­цах и должен был в такую минуту быть хотя бы побли­зости к тому миноносцу, на котором плавал, как чин штаба, чтобы начальник отряда мог найти меня в слу­чае надобности.

Николаенко упорно и мрачно застращивал меня, по­ка я не скрылся за наружной дверью, выходившей из дворика на улицу, огибавшую сверху Этажерку.

Я быстро пошел к порту, через малые ворота, по­дошел к сухому доку и в Гнилом углу зашел на свой ми­ноносец. Там не знали, что делается на рейде. По гро­хоту стрельбы, направленной в сторону открытого моря со всех батарей нашего побережья, думали, что, как {273}

уже было 11 февраля, японцы, видимо опять пустили брандеры.

Тревога и громоносная пальба воскресили в моей памяти рассказы о первых брандерах. Любопытство раз­бирало меня. Сказав на своем миноносце, что сейчас же хочу подняться на Золотую Гору, я быстро пробежал угольные склады и стал карабкаться в темноте по скло­ну Золотой Горы, пользуясь для отыскания троп мол­ниями выстрелов.

Трудно было взобраться на крутой холм, почти в 200 метров высоты, да к тому же вне дороги и почти без тропинок. Земля сыпалась из-под ног, я полз почти на четвереньках, хватаясь руками за торчащие камни скал. Я не хотел потерять ни минуты и стремился напрямик к Золотой Горе, под ее сигнальную мачту, чтобы самому увидеть новую историческую драму. Едва дыша, я достиг вершины и вбежал на площадку под мачтой.

Начальник станции офицер и все сигнальщики с би­ноклями и трубами в руках стояли на краю балюстрады, смотря из полутьмы в черную бездну пред собою, по ко­торой в разных направлениях лучи света бороздили не­бо, черное-черное в эту безлунную ночь, в этот безлун­ный час.

Широким углом с Ляотешаня, Крестовых Гор и Плоского Мыса, сходясь на какой-то небольшой серой точке на минуту, длинные лучи прожекторов указывали на черной поверхности безбрежного моря то как будто шлюпку, то, где-то далеко, неясный силуэт корабля. И тотчас же все батареи обширного берегового фронта, в десяток верст, разражались затяжным громом выстре­лов крупных орудий и лентами пулеметной дроби.

Свежему человеку нельзя было понять, неужели из-за столь ничтожной и едва заметной цели такая героиче­ская артиллерийская симфония сотни орудий?

Из отрывочных слов моих соседей матросов-сигналь­щиков и коротких команд их начальника, раздававшихся в полутьме, неизвестно по чьему адресу, я понял, что опоздал.

Первый акт морской трагедии нового типа, атака брандеров, только что окончилась. Четыре больших {274} коммерческих корабля, как и при первых брандерах, уткну­лись в берег у подножия Золотой Горы, на которой мы находились. Отчасти войдя уже в проход гавани, они как будто остановились на мели у берега и прохода не за­громоздили. Слабые силуэты их можно было заметить при вспышках пушечной стрельбы.

Но, можно ожидать новой атаки с новыми бран­дерами!

Одни прожектора стараются нащупать неприятеля далеко в море, ища его появления одновременно во всех секторах горизонта. Другие выискивают шлюпки с остатками экипажа брандеров уже уткнувшихся в обо­чины берегов Узкого пролива. Эти шлюпки сейчас топят.

Оттого и такая частая стрельба в смеси пулеметов с пуш­ками. Дело осложняется тем, что в море и на внешнем рейде находятся несколько наших миноносцев, охраняв­ших рейд ночью.

Судя по стрельбе, слышной далеко в море, одновременно идет бой между нашими миноносцами и какими-то судами неприятеля, не то с новыми брандерами, не то с судами неприятельской охраны.

Трагедия не окончилась. До восхода луны еще да­леко, и все ждут еще нового коварного наступления японского флота.

Я старался, глядя в бинокль, уловить в черноте воздуха и морской поверхности хоть какую-нибудь тень в свете бегающих лучей, но ничего заметить не мог. А сигнальщики, мои соседи, что-то видели, старались мне указать, но я ничего не мог разобрать, хотя острота зрения у меня в те годы была двойная, т. е. 20/10.

Непрекращающаяся порывистая канонада начинала надоедать, а новой серии брандеров не было.

Вдруг, как будто не очень далеко в море, как каза­лось со столь большой высоты в 200 метров, ярко не­сколько раз заблистал огонек из нескольких коротких и длинных вспышек, погас и вновь повторился. Все сиг­нальщики сразу поняли: сигнал! И стали его расшифро­вывать в закрытой будке по секретному сигнальному коду.

{275} Через полминуты в ночной тьме, среди грохота стрельбы сигнал вновь заблистал. Затем опять и опять.

— «Сильный», «Сильный» дает свои позывные, — закричали сигнальщики. Сигнал снова повторился, но уже в другом сочетании вспышек.

— Терплю бедствие! — было новым сигналом с «Сильного».

И мы заметили, что за эти две минуты огни сигнала стали как будто ближе к берегу.

Ясно стало, что отдаленная стрельба, которую слы­шали раньше в море, это были отзвуки боя «Сильного» с неприятелем.

Сигнал о бедствии повторился еще несколько раз и замолк, уже в расстоянии как будто ближе, чем на ми­лю от нашего берега, левее подножия Золотой Горы.

Мне сразу пришла мысль, что на миноносце есть ра­неные и, так как он не шел ко входу в гавань, а просто к ближайшему берегу против своего носа, ясно стало, что катастрофа! «Сильному» угрожает гибель, если он не доберется до отмели.

К этому времени уже на всех судах эскадры и на бе­реговых постах флота были в наличии готовые повяз­ки для артиллерийских ран, предложенные мною еще до начала войны, во время плавания на миноносцах с осе­ни 1903 года, в качестве первого отрядного их врача, ибо ранее в нашем флоте не было такого скопления (25 вымпелов) этого рода судов, и врачей на минонос­цах не было. Не было даже фельдшеров, хотя на каждом эскадренном миноносце было с офицерами до 70 человек команды. Но зато команды были обучены самопомощи и взаимопомощи в боевой обстановке, которая сводилась к рациональному наложению на рану стерильной гото­вой повязки даже грязными руками при любых внешних условиях.

Кроме того, по несколько человек на миноносцах и в малых береговых командах обучены были мною более тщательно этому искусству. Им вверялось хранение по­вязок и размещение их по боевой тревоге. Такие обучен­ные санитары из числа строевых матросов были и на Золотой Горе.

{276} Я обратился к начальнику поста на Золотой Горе:

— Разрешите мне взять вашего санитара с повяз­ками. Я попробую добраться до «Сильного».

— Пожалуйста, — ответил он мне, — но как же вы доберетесь туда?

— Может быть, он выбросится на берег, — отве­тил я.

— Идем скорее, бери мешок, — сказал я санитару, и в кромешной тьме, совершенно не зная приморского склона Золотой, под которой стояла большая батарея 10-дюймовых орудий Электрического Утеса, мы с матросом стали сползать вниз. Стрельба в это время усили­лась, и вспышки выстрелов освещали нам скат Золотой.

Матрос, лучше меня знавший эти места, предупре­дил, что наибольшая опасность грозит нам, если мы по­падем в срез горы, где стоят наши пушки, тогда можно свалиться в такой обрыв с высоты в несколько сажен.

Когда мы прошли, как нам казалось, с половину пу­ти до берега и особенно боялись попасть в обрыв, выстрелы стали реже и ничего не было видно.

— Мимо, мимо! — вдруг услышали мы крики сни­зу, глухие и отдаленные. Решив, что сползаем прямо к срезу в горе и можем свалиться и разбиться на смерть, мы повернули резко влево, в сторону обратную тому, откуда слышны были отдаленные крики, предупреждав­шие нас об опасности. Затем мы неожиданно напали на хорошую тропу и быстро вышли на широкий песчаный берег.

Канонада гремела. Вспышки усилились; нам легко стало идти по плоскому песчаному берегу, заливаемому крупными пенистыми волнами с открытого моря. Во тьме при вспышках мы заметили как будто силуэт «Сильно­го», но далеко, не менее полуверсты от берега и совер­шенно без огней.

Решили на пустынном берегу найти плоскодонную шампуньку, которые китайцы обычно легко отволакива­ют далеко от берега и воды, чтобы их не унесло в море.

Сначала мы повернули направо ко входу в гавань, рассчитывая, что там батарея, людно и легче напасть на шампуньку. Не сделали мы по мокрому песку и {277} десяти шагов, блеснули выстрелы над нашими головам и вдруг в нескольких шагах от себя я увидел огромную рыбу, выскочившую на берег и бьющуюся хвостом в воде. Сначала нас инстинктивно от нее отбросило. Затем мы решили посмотреть, неужто такая огромная рыба? Не шлюпку ли, выброшенную на берег, я принял при вспыш­ке за рыбу?

Подошли, и о ужас! Это огромная мина Уайтхеда, сажени полторы длиною. Воткнувшись носом в песчаный берег, она билась хвостом о волны и качалась от движе­ния прибоя.

— Мина, мина! — закричал я матросу, заглушаемый шумом волн. — Скорее в обратную сторону! Может взорваться от удара волны!

Мы отбежали. Тогда только поняли (потом это под­твердилось), что нам в темноте кричали: «мина», «ми­на». Мы же, опасаясь свалиться в обрыв, поняли «ми­мо», «мимо».

Конечно, эта мина была пущена в «Сильный» во время его перестрелки с судном неприятеля, охранявшим свои брандеры. Был промах и она уткнулась в наш берег.

Пройдя несколько десятков сажен по берегу влево, мы набрели, наконец, на шампуньку.

Отволокли ее к бе­регу, спустили в воду и вскочили в нее, уже будучи по колено в воде. Матрос стал на кормовое весло и начал им юлить. Стоя на шампуньке (на них всегда плывут стоя), мы направились в сторону открытого моря, стараясь дер­жаться направления, где заметили силуэт «Сильного». Скоро его увидели и стали приближаться. Он был в одном-двух кабельтовых от берега.

Нас заметили уже издали. «Кто гребет?» окликну­ли с миноносца. — «Офицер», ответил я. — «А, наш доктор!» сразу же отозвался командир миноносца, кап. 2 р. Криницкий. «Скорее, скорее! Как хорошо, что при­были. У нас масса раненых!» — кричал он издали.

Подали штормтрап, и мы были на борту.

Выяснилось, что, в бою с японской охраной бранде­ров, снарядом, попавшим в машинное отделение «Силь­ного», перебило паропроводную трубу. Пар под большим давлением, конечно, повалил и заполнил сразу всю {278} машину, где во время боя, по боевой тревоге, находилась почти вся машинная команда и старший инженер-меха­ник Зверев, уже пожилой инженер, которого я хорошо знал.

Машинисты, находившиеся близко к железному трапу, ведущему из машины на палубу, бросились к нему. Человек десять успело выскочить. Однако, около люка наверху пар был очень высокой температуры и все вы­скочившие получили тяжкие ожоги как раз у самого люка. Половина из них вскоре умерли в госпитале от этих ожогов. Находившиеся же вдали от трапа не могли этого сделать. Они все заживо сварились в горячем пару.

Пар еще долго валил из перебитой трубы в машин­ное помещение. Когда я прибыл на миноносец, к люку из машины еще нельзя было подойти. Впоследствии оставшихся в машине и сварившихся там на смерть, нашли в позах, ищущих спасения, под различными ча­стями машин, куда они успели подползти от идущего на них сверху горячего пара. В первую минуту они искали спасения на полу, где воздух с паром, обжигавший при дыхании легкие, еще не был столь горячим. Сразу сварилось на смерть и осталось в машине всего пять чело­век, среди них один офицер, старший инженер-механик Зверев. Умерло от ожогов впоследствии тоже пять. Об­варенных и раненых, оставшихся в живых, было еще 15 человек. Всех пострадавших, при команде в 67-70 че­ловек, было 25.

Интересны технические особенности этого горестно­го события.

Благодаря тому, что была перебита не самая боль­шая паропроводная труба, давление пара в котлах оста­валось настолько значительным, что машина некоторое время работала при мертвом уже ее экипаже, и миноно­сец, постепенно теряя скорость хода, всё же мог отойти от выстрелов неприятеля, направляясь к своему берегу. Временно действовало и электрическое освещение. Иначе, от действий неприятеля, погибли бы и сам миноносец и все бывшие на нем. Всё же «Сильный» не дошел до бере­га и, истощив энергию машин, остановился, не приткнув­шись к береговой мели.

{279} Когда я уже был на палубе, командир сказал, что выбежавшие из машины перенесены в носовой команд­ный кубрик, и повел меня туда.

При свете свечей и керосиновых ламп я увидел, что на лавках вдоль кубрика лежало несколько человек, укрытых одеялами и бушлатами. Они дрожали и тихо судорожно стонали. Лица их были бледны со следами пу­зырей и облезшей кожи. Глаза закрыты. Тут же сидели отделавшиеся сравнительно легкими ожогами и ранами.

Я потребовал готовые повязки и стал раздевать од­ного из тяжелых. Кожа слезала с одеждой с его рук и ног. Принесли ножницы, разрезали брюки, сняли сапоги. Стало ясно, что безнадежен. Ожог занимал явно боль­шую часть кожи. Наши манипуляции зря причиняли толь­ко непереносимые мучения, которые должны были вскоре повториться и в госпитале. Сделав только вид, что хочу и могу помочь, я кое-как забинтовал им лица и кисти рук и шепнул командиру Криницкому, что скорее надо их в госпиталь, а то и здесь Богу душу отдадут.

Ясно стало и другое, что готовыми повязками для ран нельзя перевязать средний и даже малый ожог. Нуж­но было по несколько повязок для того, чтобы перевя­зать хотя бы одну целую ногу человеку. Покрой повязки для ран от осколков артиллерийских снарядов совсем не был пригоден для ожогов, особенно обширных обвариваний паром. Эта операция в той обстановке, в которой мы находились: в полутьме в тесном кубрике и при мас­се обожженных затянулась бы на часы. Главное — была бесцельна и даже вредна; во всяком случае, напрасно мучительна для случаев тяжелых и явно безнадежных.

Я стал перевязывать более легко обваренных и ра­неных. На всё это не хватило того небольшого мешка повязок, что мы принесли с Золотой Горы. Весь запас их, находившийся на «Сильном», также был израсходо­ван мною и моими двумя помощниками санитарами с «Сильного» и с Золотой Горы.

В этот момент выяснилась новая опасность — нос миноносца стал тонуть, и у нас под ногами появилась вода. Командир встревожился, вышел наверх, чтобы при­нять меры, а я с санитаром и свободными матросами {280} стали готовить тяжело раненых, чтобы опять вынести их наверх. Хотя «Сильный» был близко от берега, но нос его был на плаву, и в случае затопления мог совсем уйти в воду. Мы медленно, но тонули.

Пока мы старались закутать больных в одеяла и раз­ное матросское тряпье, смотрю — вода в узком прохо­де между рундуками, на коих лежали тяжелые, уже до­ходит нам по щиколотку. Скоро она поднялась еще вы­ше. Мы стали выносить тяжелых. Задача оказалась трудной: тьма, свет — только свечи, трап крутой, выход узкий, больные кричали от боли, когда прикасались к их обожженной коже, а ожоги у них были повсюду. Можно было выносить только на руках, устроив кресло из встречных ладоней двух носильщиков. А как трудно бы­ло таким образом пройти сразу втроем в люк носового кубрика.

Прошло около часу моего пребывания на миноносце. Тяжело раненые еще не все были вынесены наверх, а нос тонул всё больше, вода доходила уже нам по колено. Грозила вот-вот залить и рундуки, когда мы вынесли последних тяжелых.

В этот момент с палубы сообщили, что подошел па­ровой катер с офицером от адмирала Лощинского, на­чальника морской обороны, державшего флаг контр-адмирала на канонерской лодке «Отважный», стоящей в проходе в гавань, ближе к стороне Золотой Горы, в двух-трех кабельтовых от нас. После сигнала «Сильного» о бедствии помощь от адмирала пришла только через час. Почему так опоздали, я не знаю, но думаю, что внимание властей было еще занято продолжающимися действиями на внешнем рейде. Всё же час для терпящего бедствие на море — срок опасный!

Вскоре подошли большие портовые катера. Было уже не очень темно, когда повезли всех тяжело и легко раненых в порт, чтобы оттуда отправить их в Сводный госпиталь или Красный Крест, лучшие госпиталя в то время в Артуре, так как Морской госпиталь еще не был открыт.

Командир кап. 2 р. Криницкий был очень занят. Он спасал эскадренный миноносец от затопления его, — о {281} ужас, — у самого Артурского берега. На палубе была беготня и суета. Раздавались командные крики. В это время стрельбы уже не было. Рассветало. Из порта на внешний рейд выходили мелкие суда, вероятно, траль­щики и буксиры. Некоторые из них направлялись в нашу сторону к «Сильному». Погода была хорошая, но было прохладно, море спокойное. Стало светло. Мы с моим учеником с Золотой Горы вскочили в нашу шампуньку и двинулись к берегу.

После такой активной ночи я отправился в порт к Гнилому Углу, где обычно стояли бок о бок миноносцы, пришвартовались к стенке гавани, против портовых ма­стерских.

Осмотрев заболевших на одном из миноносцев, я по­шел в кают-компанию, куда был приглашен рассказать о ночных переживаниях на «Сильном». В разгаре нашей беседы вахтенный доложил, что портовый буксир ведет японские баркасы с брандеров, пойманные в море и на­правляется к берегу около нас. Все тотчас же поспешили наверх. На портовой стенке, куда приближался буксир, уже собралась большая толпа народа: матросы и офи­церы с миноносцев, портовые рабочие и даже рабочие-китайцы.

С интересом и шумным веселым оживлением все ждали трофеев японской вторичной неудачи и хотели воочию увидеть пленных. По мере приближения карава­на оживление слабело. Буксир тащил лишь несколько больших баркасов, двенадцативесельных, очень глубоко сидевших в воде, но ни души на них не было видно.

Когда один из баркасов подтянули вплотную к на­бережной, длительное и грустное изумление изобрази­лось на лицах всех и протяжное «А-а-а-а-а! а-а!» огла­сило воздух. Огромные баркасы были полны воды, а в воде, как в рыбном садке, плавало с десяток мертвых мальчиков, лет 15-17 на вид, коротко, ежиком, подстри­женных с почти детскими личиками, одетых в чистень­кие, новенькие матросские костюмчики и без фуражек. Тела их полностью покрывала вода, на поверхности ко­торой плавало несколько промокших фуражек.

— Господи, да это ж дети!

— Какой ужас!

— Вот тебе, — война! — раздавались грустные одинокие голоса в толпе. Одни крестились. Другие взды­хали, иные и прослезились.

Гром победы умолк и сменился надгробным рыда­нием.

Японцы сделали четыре попытки забить выход на­шему флоту и принудить его к безактивности при под­готавливаемых ими десантных операциях для захвата Квантунского полуострова. Каждый раз они увеличива­ли число брандеров, доведя их до двух десятков в по­следний раз, но не только не достигли цели, но чем дальше, тем легче отбивали их наши. Кажется после третьих брандеров и я в числе многочисленных офицеров на утро поехал на один из них, выбросившийся под Золо­той Горой. Погода была прекрасная, весенняя, солнечная. Опасались, что японцы заложили внутри брандеров ад­ские машины, и так как они еще не дали о себе знать, то могут взорваться с опозданием под нами.

Опасение было чрезмерным. Эти взрывы им были нужны для утопления брандера в проходе. Они не заго­товляли же их против случайных любопытных?!

Однако, еще все боялись, с опаской входили и осмат­ривались, ища электрических проводов. Для опасения на­лицо была странная приманка: на верхней палубе на стене машинного отделения крупными буквами по-русски мелом была сделана надпись, притом с грамматическими ошибками:

«Русские моряки, запомните мое имя! Я капитан-лейтенант Токива Хирозе. Мне (вместо я) здесь уже- в третий раз...» (дальше я забыл).

Офицеры, приезжавшие осматривать брандер, по­долгу останавливались пред этим посланием своего му­жественного противника, обсуждали его и даже снима­ли с него фотографии. Потом выяснилось, что для бед­ного Токива Хирозе это был последний раз... Он был убит в шлюпке, как мы потом узнали от японцев.

Многие флотские офицеры хорошо знали Хирозе. Он был до войны морским агентом в Петербурге. Ухажи­вал, но безнадежно, за красавицей-дочкой начальника {283} Главного гидрографического управления, генерала Вилькицкого, сестрой мичмана Вилькицкого (впоследствии флигель-адъютанта), тоже очень красивого, моего соплавателя, первым пришедшего на «Таймыре» и «Вайгаче» из Великого океана в Атлантический через Север­ный Ледовитый.

Русские моряки запомнили твое имя, герой-неприя­тель, и на восьмом десятке лет свято хранят твой завет, мелом написанный в предсмертный час. Он рассказывает своим внукам и правнукам о легендарных экипажах брандеров и о тебе, наш доблестный противник, герой японского флота, капитан-лейтенант Токива Хирозе!

Когда эскадренный миноносец «Сильный» был уже в гавани, я прибыл как-то туда по службе.

Командир кап. 2 р. Криницкий с радостной улыбкой, очень оживленный, пошел мне навстречу, жал мне руку, благодарил и повел в свою каюту. На столе у него был развернут статут ордена Св. Георгия и на бюваре бума­ги, которые он писал.

— Я представляю вас к офицерскому Георгиевскому кресту 4-й степени, — сказал он мне, стал приводить текст статей и прочел свой рапорт, в котором (мне за­помнилось) особенно напирал на то, что я приехал на шампуньке, по собственной инициативе, оказался на ми­ноносце еще в разгаре пальбы и на час раньше, чем офи­цер, пришедший от адмирала на паровом военном кате­ре. Это был камешек в огород адмирала.

Я поблагодарил, высказал сомнение, т. к. я не строе­вой офицер, чиновник, никаких боевых функций не ис­полнял и т. д. Когда я уходил Криницкий проводил меня до сходни.

Хотя два моих товарища, однокурсники по Воен­но-медицинской академии, морские врачи с «Варяга» и «Корейца», Банщиков и Меркушев, к тому времени уже получили Георгиевские кресты, но это было в исключе­ние из статута, по особому высочайшему повелению.

«Георгий, конечно, не дадут, подумал я, но «клюк­ву» могут дать» (это Анна 4-й степени — красный темляк).

Криницкого я мало знал, так как он прибыл из {283} России на эскадру уже после начала войны. Его постоянная крайняя оживленность мало импонировала; я не верил в успех его размаха. Потом оказалось, что Криницкий уме­лый и храбрый офицер. К концу артурских событий он стал начальником всей флотилии миноносцев.

После приема у Криницкого и его представления ме­ня к Георгию, через неделю или две, 31 марта, погиб «Петропавловск», а с ним адмирал Макаров и весь его штаб. Погиб и весь архив штаба, а с ним, вероятно, и представление меня к офицерскому Георгию.

События круто повернулись к худшему. Флот спе­шился. Перешел на сушу, и я перестал видеть Криниц­кого.

До наград ли тут было? Я не получил не только Ге­оргия, но и «клюквы». До конца осады я не получил ни одного ордена. Один же из моих товарищей однокурс­ников по академии, уже в Артуре, получил двух Стани­славов и двух Анн, 3-й и 2-й степени с мечами.

По возвращении в Россию, как мои сверстники, младшие врачи, я получил Станислава и Владимира 4-й с мечами. Всё же, как-то в дружеской пирушке семи молодых морских врачей, после падения Артура, при японцах уже, сидевший против меня младший врач Гвардейского экипажа, и когда-то величественный ди­рижер на академических балах в Дворянском собрании, Владимир Владимирович Григорович, бывший навеселе,, встав с бокалом вина в руке, сказал:

— Если кто-либо из нас, господа, заслужил Георгия в Артуре, так это ты, Яшка!

Он обнял меня через стол и обращаясь к полупья­ной компании моих друзей: Арнгольду, Кистяковскомуу Ковалевскому, Ферману (седьмого не могу вспомнить), сказал: «Целуйте его!»

Григорович умер до Первой великой войны, Арнгольд, Кистяковский и Ковалевский — расстреляны во­время революции. Ферман до Второй войны был профес­сором в Риге.

Но история брандеров еще не окончена.

В апреле Артур был отрезан с суши. Осада стала неминуемой. Во всех казармах пооткрывались военные {285} госпиталя. Сообщение с Тигровым Хвостом было воз­можно только по большому внутреннему рейду.

Я обратил внимание флагманского доктора эскадры, что необходимо уже теперь организовать регулярную перевозку больных и раненых по рейду на три госпиталь­ных судна: «Монголия», «Казань» и «Ангара» и особенно на Тигровый Хвост в береговые военные госпиталя.

Доктор Бунге доложил адмиралу, и затем мне было поручено обдумать и организовать это дело.

Баркасы, собранные в море с брандеров, полуза­топленные стояли по углам гавани, всеми забытые. Что­бы узнать, можно ли их починить и использовать, я об­ратился к очень благоволившему ко мне шлюпочному мастеру, эстонцу или латышу, человеку простому, но очень болевшему неудачами флота и патриоту. Он делал носилки по моему заказу, и так хорошо — из весельной ясени, — что они пружинили, не ломались, как военные интендантские из простого дерева, и просто разбира­лись. За усердие я представил мастера к медали. После этого мы подружились.

Баркасы были обследованы и в десятке из них были законопачены дырки от пулеметных пуль, барка­сы починены, покрыты съемными палубами, окрашены в белый цвет с зеленой полосой вдоль борта и крас­ными крестами по бокам. Точно по международной конвенции о военно-госпитальных судах. Флотилия боль­шой подъемной силы была готова, но не было буксиров.

Адмирал Витгефт разрешил взять для этой цели два старых паровых катера с разоруженных по старости: моей родной «Забияки», на которой я начал свою мор­скую службу в 1902 году, и с полупарусного «Разбой­ника», пришедшего в Артур со строевыми квартирмей­стерами из кругосветного плавания почти накануне вой­ны.

Оба катера были таким образом много старше меня по возрасту, но для навигации по бухте они годились.

Катера также были окрашены в белый цвет с зеле­ной полосой и на трубах отмечены красными крестами с обеих сторон.

Японские и русские единицы медицинского флота оделись в общую нейтральную форму для службы {286} невинным жертвам ужасной, непростительной Русско-япон­ской войны.

Назначены были экипажи, и японо-русская эскадра была готова. Назвали ее Санитарным караваном, а меня назначили его начальником.

Не будь брандеров, не было бы и этого морского единения обоих враждующих флотов.

Как раз в эти дни, 13 мая, японская армия генера­ла барона Ноги повела атаку на Киньчжоу, самую передо­вую позицию Квантунского укрепленного района. Сразу же с утра положение стало опасным. Военные власти просили помощи флота: поддержать с моря фланги уз­кой позиции. Адмирал Витгефт сигналом приказал двум канонерским лодкам выйти в море для этой цели. Опера­ция была крайне опасной. Дойти до Киньчжоу они могли успеть, так как на большой видимости очень близко не было неприятельского флота. Успели бы, вероятно, ока­зать и временную помощь армии. Но на возвращение обратно, в виду господства на море японского флота, надежды почти не было столь слабым силам в одиночку.