![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Философская сказка
Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще с детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть.
Ф. Достоевский. «Братья Карамазовы»
Мы торопились под Новый год на Лаго-Наки. Шедший впереди меня Барба говорил не умолкая: – Ты меня хоть слышишь? Я ведь ничего не вижу. И ничего подобного не видел. Хоть держись за руки. Куда ты меня привел? И вот это страна детства? Барба много говорил не только потому, что он веселый человек, не только потому, что мы начинали приятное путешествие на Лаго-Наки. («Барба» придумал ему я, у него было другое, вполне приличное имя. Но мое понравилось всему кругу друзей и вскоре закрепилось за ним.) Барба был разговорчив и по другой, сугубо конкретной причине. В самом начале подъема мы вошли в густой туман, плотно окутавший нас и все, что было вокруг. И Барба своим голосом давал мне возможность не потеряться. Привел сюда Барбу я. Он давно хотел здесь побывать. От многих слышал восторженные рассказы. Но более всех, мне казалось, на него повлияли мои. В далеком детстве сюда, на плато, на обильные луга, пригоняли скот наши аульчане, и мои дяди нередко брали меня с собой. Я старательно перемешивал в своих воспоминаниях правду и вымысел, быль и фантазию и нередко замечал в глазах друга блеск соблазна. Сегодня, когда мы подъезжали сюда на машине, меня охватило непонятное волнение. Казалось, я шел на встречу с близким, с кем расстался давным-давно. «Волнуешься, старик!» – отметил Барба мое состояние. Меня удивляло, что я ничего здесь не узнаю. На этом склоне я бывал много раз. Неужели туман так неузнаваемо все меняет? Однако это место, кажется, мне знакомо. Я остановился. Нет. Не помню. Если там, слева, густой кустарник, то... Я пошел влево, но наткнулся на лощину. Надо оглядеться. Я стоял до тех пор, пока не вспомнил о Барбе, и сразу позвал его. Ответа не было. Я пробежал вперед и прокричал еще и еще раз его имя. Никакого ответа. Не помню, сколько я исходил, прежде чем вышел на эту поляну. Здесь было меньше тумана. Прямо на глазах он расходился, и сквозь него открывался необычайный пейзаж. Я остановился, чтобы отдышаться. Картина производила впечатление особой, неземной красоты. Картину эту сотворил расходящийся, разорванный на клочья туман. Я любовался, пока что-то тяжелое не ухнуло внизу. Я посмотрел в ту сторону и обомлел. На поляне в клочьях тумана показался Великан. Вслед за испугом у меня появилась надежда остаться незамеченным. Нас разделяла полоса тумана. Мне достаточно было присесть, чтобы спрятаться за нее. Однако Великан, хоть и был сосредоточен, шел прямо на меня. Казалось, он углублен в свои мысли, знает свою цель и свободно идет к ней. Когда он пересек полосу тумана, у меня не осталось никакой надежды. И когда он подошел ко мне и, ничуть не удивившись, стал что-то говорить, меня охватил ужас. Он стал делать странные движения. Я заметил, что и я делал такие же странные движения. Потом стало ясно: он повторяет меня. Но он не передразнивал меня, а был как-то связан со мной – так, что мои движения передавались ему. – Перестань суетиться, ты мне мешаешь, – сказал Великан. – А что я тебе делаю? – вырвалось у меня детское оправдание. Великан усмехнулся. – Как тебя зовут? – спросил я. – Юрра, – протяжно ответил он, ударяя на последнем слоге. Я вспомнил, что где-то в Прибалтике так называют море. – А куда ты идешь? – На встречу. С тобой. С собой. – Он помолчал и как бы про себя грустно сказал: – Да... Ты меня не помнишь... Ты себя не помнишь. Мне показалось, что передо мной стоит и заговаривается сумасшедший. – Знаешь что, иди своей дорогой, а я пойду своей, – предложил я. – Так было до сих пор. Но вряд ли ты от этого выиграл, – ответил он. Я понял, что он меня так просто не отпустит. – Тогда пойдем вместе. – Если б это было возможно, – помечтал он и добавил: – Мы ведь уже были вместе. При этих словах лицо Великана показалось мне очень знакомым. Конечно, я его знаю! Это лицо... Настолько знакомо – и не могу вспомнить... – Мы расстались в детстве, – он помогал мне вспомнить что-то очень знакомое. Смотрел на меня спокойно с высоты своего огромного роста. Детство... Одним из увлечений были кони. – А ты на конях много катался? – спросил я. Он кивнул, дав знать, что одобряет мою попытку. – У моего дяди было две лошади. Одна считалась моей. А твоя лошадь была та, что худая, резвая. Лицо Великана еще более просветлело: – Ты тайком подкармливал ее хлебом и яблоками, чтобы у нее было больше сил. Потом тебя отвезли к тетке. Ты долго не мог привыкнуть. Прятался и плакал по маме, друзьям, лошадям... Дальше можно было не продолжать. Меня осенила догадка. Однако я понял по его глазам, что было излишней откровенностью признаться, что в нем я узнал себя. Я вспомнил свои детские фотографии и сказал: – Ты почти не изменился. – А ты изменился сильно. Ты почти другой, – не жалел он меня. – Да, но столько лет прошло. Пытаясь оправдаться, вспомнил я греков: старому коню и бежать осталось меньше. – Дело не только в этом, – он помолчал и, понизив голос, как будто сообщая секрет, сказал: – Ты заблудился. – Это не беда. Туман... Я говорил товарищу, чтобы не отрывался. Но Великан меня не слушал. – Я сейчас найду дорогу. Эти места мне знакомы... – Сомневаюсь, – мрачно отрезал Великан. – Своей дороги ты уже не найдешь. – А это почему? – Ты ходишь не в том пространстве. – А в каком пространстве мне ходить? Я живу на Земле. Я не марсианин. И не космонавт. Я простой человек. – Это пространство и искалечило твой ум. – Это как же? – Ты забыл, что существует простор, в котором нет никакого центра. Простор... – Он мечтательно посмотрел вдаль и, вздохнув, продолжал: – Когда нет центра, тогда хорошо: свобода... добро... красота. Мне показалось, что он заговаривается. Чтобы вернуть его внимание, я спросил: – Что за центр? Вот у меня он есть? – У вас центр один. – Со мной он объединял всех взрослых: – Это вы сами, по своим представлениям о себе. Каждый из вас старается творить его. – Так, по-твоему, мне забыть себя? Он не обратил внимания на мои слова. – Ваш образ создает пространство вокруг себя. В своих взаимоотношениях с людьми, с вещами, с идеями. Этот центр творит вокруг себя одиночество. И все потому, что знает только один путь удовлетворения себя – через желание и владение. А им сопутствует тревога. Он усмехнулся и, покачав головой, закончил как-то коряво: – Как смешна эта деятельность самозащиты! Пока я старался осмыслить его слова, он повернул разговор в другую сторону. – И со временем у тебя нелады, – заявил он. – Да, времени у нас всегда не хватает, – старался я оправдаться. – Вы рассчитываете на время, чтобы водворить порядок. А время только порождает беспорядок... Нельзя стремиться и к удовольствию, и к миру одновременно. – Всему свое время. Все должно совершаться в свое время, - умничал я в свою очередь. – Дело не в этом, – упрямо поправил он меня. – Откуда происходит ваше представление о длительности? Вы испытывали какое-то наслаждение, вам хочется, чтобы оно продолжалось, а ваш ум, питая это воспоминание, дает ему новую жизнь, то есть возможность длиться. У нас, когда мы были вместе, этого не было. Я решил его поймать на большом противоречии: он против удовольствия, против наслаждения. А разве дети не к ним тянутся постоянно? – Когда мы были вместе, мы не были аскетами. Все мое детство – беготня за удовольствиями. – Э-э, нет, – прервал он меня. Было видно, что я задел его за живое. – Та наша чистая бескорыстная радость – это одно. Тогда было неведомое. То была радость естественная, непосредственная, здоровая. А теперь у тебя, благодаря твоей памяти, радость превратилась в потребность наслаждения. И возишься ты с ней, как собака с костью. Ах, если бы ты смог очистить свой ум от всего прошлого, если бы ты мог вычистить весь этот сор! – Что бы это мне дало? – спросил я. – Ты бы снова увидел красоту. Не ту, которая возбуждает. Красота, о которой я говорю, не содержит никакого стимула. Мне всегда рассуждения о красоте казались туманными, и я решил вопросом вернуть его на путь логики: – Что за сор ты мне советуешь выкинуть? – Все, что заимствовано тобой. Все, что не произошло с тобой. Заимствованное знание – обман. Человек, обладающий заимствованными знаниями, теряет связь со своим сердцем. Истинно только то, что происходит с нами. Когда мы были вместе, истина была в нас без доказательств. Она цвела, – закончил он очередным упреком. – Можно подумать, что мы тогда много знали! – воскликнул я. – Только и знали слушать все, что нам говорили взрослые, – и правду, и сказки. – Тогда у нас была вера. – А сейчас у нас – убежденность! – гордо заявил я. – Сейчас у вас убежденность и сомнение, – поправил он. – Но это почти одно и то же. Он снова говорил обо всех взрослых. – Что же общего ты находишь между убежденностью и сомнением? – поинтересовался я. – Убежденный ум – это как бы поставленный вверх ногами ум сомневающийся. Вы говорите все время о развитии. Так вот, развитие убежденного ума приводит к сомнению, а развитие сомневающегося ума – к убежденности. – Правильно, – прервал я его, – так и происходит познание и постигается истина. – Нет, – возразил он, – истина случается. Она не постигается какими-то приемами. – Особенно, когда веришь, – съязвил я. Не обращая внимания на мой тон, он ответил: – Жаль, что ты променял веру на убежденность и сомнение. Вера – доверие, глубокое доверие, рождающее любовь. Мы это хорошо знали, когда были вместе. А потому знали красоту. Я решил действовать его методом и говорить о слабостях детей. – Конечно, – сказал я, – у детей одно представление об истине. Но нельзя же взрослым навязывать его. У детей нет логики, точнее, своя логика. А взрослые доказывают истину, мыслят. «Маленький треугольник подобен большому, маленькая лошадь подобна большой лошади; но маленький ум не подобен большому уму», – напомнил я ему любимое изречение нашего дедушки. – Конечно, не подобен, – подхватил он, – только эту разницу вы, взрослые, понимаете в свою пользу. – И продолжал: – Ваши мысли словно облака. Облака движутся: приходят и уходят. Они бывают такими плотными, что за ними не увидишь неба. И эти облака, свои плывущие мысли, вы принимаете за истину. Но почему вы не замечаете беспредельной голубизны неба, что мельком показывается за облаками? Как вы не поймете, что мысли приходят и уходят, как посетители. Вы приближаете хорошую мысль к себе и отталкиваете плохую. Постепенно вы теряете дистанцию, отождествляете себя с хорошей мыслью. Ведь это бездомные бродяги. Во всех сказках выигрывает Иванушка-дурачок. Почему? Да потому, что он не хватается за мысли и не гонится за ними. Когда мы были вместе, мы все это хорошо понимали. Что можно было ответить ему на это? Я правда не знал. Я вспомнил, как Сократ в «Облаках» Аристофана хвалил облака: «Это дети небес, облака, а для нас, для мыслителей, – боги. Величайшие, разум дающие нам, мысли острые, силу суждения, красноречия жар, убеждения дар, говорливость и в речи сноровку». Но не стал я Великану напоминать эти строки. Мало ли было нападок на человеческий рассудок. На всякий случай спросил: – А что плохого в мыслях? На это он с некоторым негодованием ответил: – А то плохо, что вы можете ударить кого попало по голове мыслью, как предметом, можете убить человека мыслью, как кинжалом, можете отдать свою мысль, как заразу. Знаю я, чем вы, взрослые, занимаетесь! Они, мысли, мучают и своего носителя, когда они, как сцепившиеся змеи, проходят в его сознании. Как вы не понимаете, что эти приходящие и уходящие мысли, как плывущие облака на небе, невысоки. Они проявление Малого ума. А Большой ум – за ними, в той глубине, что дальше, за облаками. – Зачем же они, эти малые плывущие мысли, нам даны, если у нас еще есть и большой ум? – Не знаю, – ответил он. – Может быть, для фона, может быть, для сравнения, чтобы видеть отличие Большого ума от Малого. Но я знаю, что, когда люди обладают Большим умом, у них нет двойственности. У них нет никакой идеи приобретения. Большой ум – то, что вы имеете, а не то, что нужно искать. Ничего не надо искать, кроме самих себя. Ваш центр с Малым умом постоянно затемняет истину. Ох, как они усердствуют вдвоем! Была минута молчания. Потом он задумчиво сказал: – Вы не там ищете выход. Он внутри, а не вовне. Выход внутри вас. Там же и ваше убежище. Есть одна философская задача, придуманная еще греческими мудрецами: догонит ли атлет Ахилл черепаху? Я слышал, что у вас эту задачу поняли как пространственную и до сих пор подбирают к ней формулы. Вот чудаки... Но один, кажется, уже догадался, что Ахилл – это ум, а черепаха – сердце. Я окончательно свыкся со своим Великаном. Исчез страх. Как ни странно, этому способствовали его упреки. Я привык по роду своей профессии к дискуссиям – нравственным и логическим, а шрамы, полученные в многочисленных предыдущих турнирах, делали удары Великана менее чувствительными. Мне даже стали надоедать его абстрактные рассуждения, и я решил покончить с ними. Лучший способ – вернуть его на землю. Я сказал: – Эти все твои сравнения с облаками и небом, конечно, наглядны. Но какова их практическая ценность? Вот наша логика, которую ты ругаешь, учит мыслить. А твои рассуждения о Большом и Малом уме только декларация. Он ничуть не смутился. Был по-прежнему спокоен и величав. Но это было не грозное величие, а какое-то миловидное, не взрослое. – Ну что же, давай попробуем, – принял он вызов и посоветовал: – Постарайся наблюдать свои мысли. Не торопи их, но и не задерживай. Просто наблюдай. Можешь и считать. Они станут главными, медленными и прозрачными. И за ними ты увидишь бескрайнюю голубизну... …Вначале я вспомнил, как мы шли с Барбой и заблудились. Но эта мысль показалась мне крайне неинтересной, и она быстро ушла. Потом вспомнилось, как мы готовились с ним к этому приходу. Это тоже показалось очень обыденным. Город... Работа... Весьма быстро, совершив круг, мысли вернулись к нашему с Великаном диалогу. Мне нечего наблюдать, не было облаков. Облака... Я посмотрел вверх и обомлел. Оказывается, туман развеялся и наверху сияло лучезарное небо. Я успел заметить, что такой же цвет глаз у Великана. Неожиданно нас окутало облако огненного цвета. На миг мне показалось, что это пожар, внезапно вспыхнувший вокруг. Но в следующее мгновение я уже знал, что этот пурпурно-яркий, чистый свет разгорался во мне самом. Меня охватило чувство восторга и радости. Тотчас последовало невероятное просветление. Не было Великана. Он слился со мной. И мне открылся высокий порядок вещей. Все, что раньше было неясно и непонятно, прояснилось до предела. Вместе с осознанием жизни и порядка всей Вселенной пришло чувство морального возвышения. Я понял, что достиг именно того, к чему стремился всю жизнь. – За-блу-дил-ся! – вдруг эхом пронеслось в горах. Мне показалось, что источник этого эха катастрофически быстро несся ко мне и, достигнув нашей поляны, взмыл вверх и оттуда направился ко мне. Я напрягся и в следующий миг услышал обыкновенный человеческий голос сверху: – Заблудился – и вот так ты обращаешься с детством! – Там, выше меня на склоне, стоял Барба. И все вернулось на круги своя. Я заметил Великана на краю пропасти, в которой еще дымился туман. В следующий миг он шагнул в нее и исчез. Мне показалось, что он перед этим оглянулся и лицо его было сердито. – Я вижу, ты сильно растерялся, – говорил Барба, направляясь ко мне. – Я шел в правильном направлении, – продолжал он, – а ты чуть отклонился. Поэтому разминулись. Но вот и встретились. А что проблуждал – с кем не бывает. С одним китайским философом было еще хуже, чем с тобой, – снова стал балагурить мой Барба, вдохновленный нашей встречей и солнечным ярким небом. – Он заблудился хуже, чем ты. Приснилось ему однажды, будто он бабочкой порхал в цветущем саду. Ему очень понравился этот сон, и он стал усилием желания вызывать его часто, потом еще чаще... и научился в конце концов, засыпая, сразу во сне порхать бабочкой в саду. В результате он запутался и не мог понять, кто он на самом деле: китайский философ, которому снится, что он бабочкой порхает в саду, или бабочка, порхающая в саду, которой кажется, что она китайский философ. – При чем тут бабочка и китайский философ? – огрызнулся я, все еще находясь под влиянием сурового обаяния моего Великана. – А при том, что ты, по-моему, тоже не прочь порхать. Я понимаю, тебя горы вдохновляют к полету. Но именно в горах надо твердо стоять на земле, не забывать, что высоко стоят только горы, а человек лишь стоит на горах. Эти нравоучения сразу вернули меня к действительности, но совершенно опустошенным и озлобленным. Мне неудержимо хотелось отыграться на Барбе. – Тебе, любителю философии, не мешает знать помимо всего, что ты знаешь о китайских философах, еще одну восточную мудрость. – Какую? – с изумлением и страхом почувствовал Барба напор злости во мне. – А ту, согласно которой лучше с умным человеком яму копать, чем с дураком плов есть. И лучше с Великаном в тумане порхать, чем с тобой стоять на горе. Так подумал я...
*** В детстве мы слышали много хороших сказок. Потом сказки сопровождают нас всю жизнь. Каждый хороший сон – сказка. Описанное здесь мне приснилось, дорогой читатель. Общаясь наяву с другом, я рассказал ему этот сон. На это Барба сказал, что у каждого человека есть свой Великан и что каждый хоть раз с ним встречался. Но люди стыдятся этих встреч и не любят о них говорить. А я считаю, что стыдиться тут нечего и что наконец настала пора разобраться с нашими Великанами. Ведь они наши. Мне кажется, сейчас, как никогда, они ждут встреч с нами. Если не дождутся, могут уйти навсегда.
|