Чатырдаг

В горе Чатырдаг
Есть тайный чердак,
В него ты пойдешь –
Навек пропадешь.

С южной стороны горизонт степного Крыма украшает мощный шатер Чатырдага. В ясную погоду его далекий голубой силуэт виден даже в Джанкое, а уже в Симферополе можно подробно рассмотреть и блеск снегов на оголенной яйле, и сползающий по склонам густой темно-зеленый ковер из столетних тисов, и отдельные овраги, змеящиеся к подножью косыми тенями.

Чатырдаг – гора необычная. Это кусок степи, силой природы поднятый на большую высоту, которая под силу не всем облакам, раболепно обступившим его склоны. Над плоской, как стол, яйлой разносится дыхание пронизывающего высотного ветра, а каждый кусочек земли внимательно просматривает жадный и жаркий солнечный глаз.

А уж во время грозы Чатырдаг превращается в дикий ад: землю стегают ледяные потоки, беснуется шквальный ветер, а в туче, которая лежит на поверхности яйлы, с грохотом взрываются сиренево-белые, смертельные снаряды. Слова молитвы здесь вспомнит даже тот, кто не верит в бога. Возможно, поэтому Чатырдаг называют «Крышей Крыма» и сравнивают с греческим Олимпом. А может, такое сравнение он заслужил потому, что, даже поднявшись на гору, вдруг видишь перед собой еще одну: на южном краю Нижнего Плато расположено Верхнее, словно второй этаж под плоской крышей, с которой виден весь полуостров.

Уже в восемнадцатом веке (пока стада овец на яйле еще не сменила бесконечная толпа туристов) в этот заоблачный край начали стекаться первые путешественники, привлеченные слухами о красе этого места. Но в этой истории речь пойдет о человеке, который отправился на Чатырдаг не за красивыми видами, а с тем, чтобы устроить свою личную жизнь.

Нашего героя звали Аким, он был молод и горяч, и, самое главное, он был влюблен. Его избранница носила нежное имя Эмине, длинные шелковые наряды и почти такие же длинные шелковые косы, которые черными змеями струились вдоль талии и покачивались в такт шагам, восхитительно подчеркивая изящность ее фигуры. Роскошные волосы Эмине стали предметом страсти юноши, а ее роскошные наряды стали для него непреодолимым препятствием, потому что он был слишком беден, чтобы содержать такую жену.

Ее отец не дал бы согласия на брак, поэтому Аким любовался девушкой издали, никогда не подходил и не заговаривал с нею. Но Эмине сама обратила внимание на симпатичного парня с сильным, загорелым телом и крепким нравом, который читался в глазах. При встрече она ловила его взгляд, улыбалась и приветливо махала рукой. Окрыленный взаимностью, Аким решил попытать счастья на Чатырдаге: ходили слухи, что где-то там, в прекрасном, как сон, белом дворце, спрятан драгоценный клад – огромный рубин размером с кулак – который ждет достойного и смелого владельца.

За этим-то рубином Аким и направился на «Крышу Крыма». Еще засветло Аким подъехал к деревне Биюк-Янкой, над которой возвышалась лысая голова вершины Тас-Тау. Он не остался здесь на ночь, как сделал бы любой другой путник, чтобы с рассветом двинуться дальше, а направился прямиком в урочище, чтобы подняться на яйлу через узкий проход между скалами Шайтан-кая и Яман-кая.

На меркнущем небе уже засветились первые голубые звезды и им вторили красные огни домов в оставшемся позади Биюк-Янкое. Ночь обещала быть холодной, безоблачной и тихой.

Конь лениво переставлял ноги, и подковы звонко цокали, разбивая безмолвие у подножия горы на короткие отрезки между ударами копыт и сердца. Аким с интересом всматривался в чернеющие вершины обеих скал, пытаясь угадать, какая же из них «Чертова скала», а какая «Злая». Вдруг лошадь под ним взвилась и заиграла, едва не выдернув из рук седока тяжелый кожаный повод. Юноша удержался в седле, хотя не был хорошим всадником, но в мысли закралось недоброе подозрение, которое совсем скоро подтвердилось.

Чатырдагская яйла это большое горное пастбище, на котором все лето пасутся огромные стада овец. С восходом луны на яйлу поднимается и «вторая тень овцы» – степной волк. Аким услышал и ни с чем не мог бы спутать этот тоскливый протяжный клич.

Запоздало он пожалел о том, что не заночевал в деревне, но теперь, когда до вершины осталось совсем немного, путник не стал поворачивать обратно. Он направил коня вверх по тропе, надеясь подобраться ближе к овечьему стаду: волки были голодны, а овца могла бы стать для них более легкой добычей, чем всадник, поэтому там было самое безопасное место.

Испуганный конь, почувствовав свободу, сам резвым шагом двинулся в гору, так что не было нужды его поторапливать. Аким доверился звериному чутью и следил только за тем, чтобы не сбиться с нужного направления. Всего за каких-нибудь тридцать-сорок минут он был на яйле.

Перед всадником расстелилась большая, залитая ровным лунным сиянием площадка, по которой темными пятнами двигались отары овец. На угольно-черном небе в кривой и широкой улыбке расплылась луна.

Волков здесь не было, но Аким услышал, а затем и увидел, как на него ринулась свирепая мохнатая стая. Это были чабанские волкодавы – охранники овец, каждый из которых вдвое превосходил волка и размерами и свирепостью. Поговаривали, что один такой зверь может запросто разорвать человека на части. Через минуту мохнатое море уже окружило всадника со всех сторон, щетинясь и обнажая белые клыки у самых его ног. Юноша не шевелился и хладнокровно ждал, когда вслед за собаками прибегут их хозяева.

Вскоре появились и чабаны. Их было трое, один совсем седой, двое других черноволосы и на вид не старше самого Акима, хотя при этом гораздо страшнее и злее. Они носили одинаковые кудрявые овечьи тулупы и такие же шапки, а в руках у каждого поблескивало начищенное ружье.

— Пусть сын шайтана проглотит проклятого вора, который пришел за моей овцой!

— Я не вор, я мирный путник, — крикнул Аким, — Отзовите собак.

— По ночам бродят только воры. Раз ты мирный путник, почему не пришел утром?

— Я не мог ждать утра, потому что очень тороплюсь. Под горой мой конь испугался волков, и мне пришлось сделать крюк, чтобы обмануть их.

— А где теперь волки? – заинтересовался старший чабан.

— За мной они не пошли. Видимо, нашли добычу полегче.

— Радуйся, что эта добыча не из моей отары, иначе тебе пришлось бы за нее дорого заплатить, — грозно произнес один из младших чабанов, прикоснувшись рукой к эфесу кинжала, под которым блеснуло длинное и, наверняка, остро заточенное изогнутое лезвие.

— Видит Аллах, ваши овцы под хорошей охраной, — почтительно произнес Аким, — Денег у меня нет, но есть хорошее молодое вино. Я с радостью угощу вас, если вы разрешите погреться у костра. С рассветом я отправлюсь дальше.

— Ладно, — был весь ответ.

Затем послышался свист и нечленораздельные звуки, по зову которых живое море блестящих собачьих глаз и клыков разом отхлынуло от Акима и само собой расползлось вдоль ближайшей отары.

Аким облегченно вздохнул: если его пригласили к очагу, значит, эту ночь он сможет поспать спокойно.

Он многое слышал о чабанах и знал, что они гораздо опаснее и злее, чем волки. Эти люди месяцами безвылазно жили на яйле в окружении овец и собак, так что сами, в конце концов, слились с природой и почти одичали. Они не боялись ни бури, ни волков, вообще ничего на свете. За охрану хозяйской отары чабан каждый год получал полное содержание и десяток собственных овец, которые тоже оставались в стаде, пока он был на службе.

У своего хозяина они никогда не воровали (ведь это было и их стадо тоже), зато друг друга могли не только обворовать, но и прирезать, что и случалось время от времени. Виновных никогда не наказывали, ведь правды все равно никто не смог бы добиться: «был чабан да ушел, а куда, не знаем, ищите сами». Потому и не было на яйле правосудия, кроме самих чабанов, да волков, да холодного ветра.

Но закон гостеприимства был свят и для них, поэтому юноша со спокойным сердцем отправился разделить с ними трапезу и ночлег.

На ужин был овечий сыр, шашлык и крепкое вино из огромного кожаного бурдюка, который прихватил с собой из Симферополя Аким. На десерт был табак и яркое безоблачное звездное небо. Когда юноша увидел, что вино уже размягчило суровые взгляды горных пастухов, он осторожно и как бы между делом спросил:

— А нет ли в окрестностях какой-нибудь живописной скалы или другого красивого места, которое вызывало бы душевный трепет и негу? На рассвете хочу помолиться перед дальнейшей дорогой.

В ответ атаман только пыхнул трубкой, и старческие глаза его прищурились, словно он вспоминал или размышлял о чем-то своем. Аким уже подумал, что старика сморил сон, когда он, наконец, произнес.

— Да, есть у нас такое место. Только не на горе, а внутри ее. Под крышей Чатырдага находится огромная пещера с многочисленными залами и красивыми белыми стенами. Поглядеть на нее приезжают даже люди из далеких стран.

— А далеко она находится? – лениво поинтересовался Аким, не дав другим увидеть, как сильно его взволновали слова старого атамана.

— Недалеко, отсюда не больше версты.

— А как к ней добраться?

— Я не пойду туда и тебе не советую, если жить хочешь, — резко ответил атаман и с этими словами скрылся в кишлаке, бросив у костра недокуренную трубку.

— Чем я его обидел? – удивился Аким.

— Не ты, а гора, — объяснил один из оставшихся у огня чабанов, — однажды он заблудился в Тысячеголовой пещере, Бинбашкобе. И вышел из нее только через пятьдесят лет.

— Что же он ел?

— Никто этого не знает…

Остаток ночи Аким провел без сна. Ему пришлось спать в окружении овец, которые постоянно блеяли, ложились, вставали, и снова ложились. Стоило шевельнуться одной, как волнение тут же передавалось дальше, только утихало движение на одном конце стада, как кто-то уже шевелился в другом конце; их шум не стихал до утра.

Перед рассветом проснулись чабаны и стали сгонять овец в загон, чтобы выдоить молоко. Аким не знал, чем себя занять, но был вынужден терпеливо ждать, пока закончится дойка, а поскольку отара была большой, то сбор молока занял все утро.

Наконец, один из освободившихся молодых чабанов по его просьбе показал юноше дорогу к пещере и предложил услуги проводника. Но Аким собирался заняться поисками клада в одиночку, поэтому вежливо отказался и попросил только, чтобы ему дали свечи.

Дорога к пещере, действительно, заняла совсем немного времени. Аким привязал коня у входа и, пройдя сквозь узкий проход в скале, увидел перед собой небольшую галерею, пол которой был усыпан огромным количеством черепов. Юноша невольно оцепенел под взглядом сотен пустых глазниц, но, собравшись с духом, сказал себе, что эти люди давным-давно мертвы и не могут причинить ему вред. Он не стал долго задерживаться здесь, а, осторожно пройдя между черепами, отправился вглубь пещеры.

За узкой аркой, в которую ему с трудом удалось протиснуться, было темно, поэтому путник уже здесь зажег первую свечу. И обомлел, на этот раз от восхищения. Перед ним, действительно, открылся белый и прекрасный, как сон, подземный дворец.

Сверху и снизу показались стройные резные колонны. По стенам вилось тончайшее белое кружево, там и тут вырастали фантастические цветы, фигуры и лица неизвестных существ. На каждой изящно отполированной грани отражались блики свечи, и казалось, что вся пещера усыпана бриллиантами.

Акима охватил несвойственный юноше трепет и, боясь даже дышать, он стал осторожно бродить по пещере и жадно осматривать все это великолепие. Его не смущали даже черепа, которые и здесь тоже валялись у него под ногами. Он старался, как и прежде, осторожно обходить их, но вверху, над головой, вид был настольно завораживающий, что невозможно было оторвать взгляд.

Аким засмотрелся и случайно наступил на один из черепов. Услышав под ногами хруст, он резко отпрянул назад, там ударился головой о стену, и на голову ему посыпались осколки какого-то каменного выступа. Спасаясь от них, Аким бросил свечу и, прикрывая голову обеими руками, прыгнул в сторону. В темноте он наткнулся на одну из колонн, рухнул на пол вместе с ней и стал отползать в бок, боясь, что что-то еще упадет и раздавит его насмерть. Внезапно пол под ним исчез, и Аким почувствовал, как проваливается в какой-то туннель.

Когда Аким пришел в себя, то не мог сообразить, где находится. Потом он вспомнил, что с ним случилось, и осторожно полез в сумку за новой свечой. Он зажег огонь и увидел, что вокруг него все та же великолепная лепнина, но теперь он не мог понять, та же это галерея или другая. Свет свечи был слишком слаб, чтобы осветить свод пещеры, поэтому ответа на свой вопрос юноша так и не получил.

Он осторожно поднялся и побрел искать выход. Колонна сменялась колонной, из стен вырастали все новые цветы, пару раз он выходил к подземному озеру, переходил из одной галереи в другую, но никак не мог выпутаться из этого прекрасного склепа.

Когда у него закончилась последняя свеча, Аким почти смирился с тем, что станет еще одним черепом на полу Тысячеголовой пещеры. Еще некоторое время он шел в темноте, пробираясь наощупь, и вдруг ему показалось, что перед его глазами забрезжил свет.

Пытаясь даже не моргать, чтобы не потерять это светлое пятнышко, Аким стал пробираться ему навстречу. Идти было тяжело, он очень устал, каждый шаг давался, как десять, но он не сдавался. Наконец, он пришел к тому месту, которое казалось ему выходом на поверхность, а на деле оказалось лишь новой пещерой, наполненной снегом. Высоко над головой маленькой точкой, словно выбитое в крыше окно, действительно, брезжил день, но до него было не достать. Отчаявшись и обессилев, Аким повалился на спину. Он смотрел и смотрел в далекое крохотное окошко, не зная, как до него дотянуться, и не в силах отвернуться от него и пойти искать другой выход.

Сколько так пролежал, он не знает.

Аким очнулся от того, что кто-то крепко схватил его и развернул на спину. В глаза ударил слепящий свет. Аким зажмурился и поморщился от боли; болели глаза, болела голова, мышцы, болью обозначилось все, о чем он только мог подумать. Перед глазами плыл сине-зеленый след от яркого огня. Его снова толкнули, и Аким с неохотой раскрыл глаза.

Над ним стоял человек. Судя по губам, он что-то говорил. Поначалу ничего не удавалось разобрать, но постепенно слова незнакомца стали доноситься до слуха Акима каким-то обрывистым бульканьем, которое после многих повторов обрело, наконец, смысл.

— Вставай! Здесь холодно, нужно подниматься наверх, – зазвенел в ушах требовательный голос, словно прорвавшийся к нему из другого мира.

Аким кивнул. Он медленно повернулся, пытаясь подчинить себе занемевшее тело и, подставив под себя локоть, осторожно сел. Голова немного кружилась, но в целом он уже начал приходить в себя.

Его спаситель одобрительно кивнул, затем поднял факел, воткнутый в снег, и знаком велел следовать за ним. Акиму показалось, что в освещенном на миг лице он узнал вчерашнего атамана, и юноше стало не по себе при мысли о том, что тот следил за ним все время, которое он в ужасе думал, что был один.

Мерцающий огонь освещал только их фигуры и склон пещеры, устланный тяжелым слежавшимся снегом. Они прошли всего с десяток шагов, но Акиму показалось, что они идут уже очень-очень давно.

По телу разлилась какая-то свинцовая слабость, движение давалось с трудом, ноги проваливались по колено и с каждым шагом он загребал носками снег и едва ли не падал в него лицом. Наконец они подошли к веревке, которая свисала вниз прямо из пустоты. Возле веревки лежала большая тряпичная сумка, наполненная снегом.

Чабан передал факел Акиму, а сам перекинул сумку через плечо и стал подниматься вверх по канату. Когда он скрылся в темноте, Аким оставил факел в снегу и попробовал последовать его примеру, но в руках не хватало силы. Тогда он связал петлю, залез в нее ногами и несколько раз дернул изо всех сил. Видимо, на том конце поняли этот сигнал, потому что его стали медленно и равномерно тянуть наверх.

Выбравшись на поверхность горы, Аким неожиданно для себя подавился душным воздухом, и его согнуло в тяжелом приступе кашля, который вконец его обессилил. Откашлявшись, Аким безвольно осел на землю.

Старый чабан отвязал веревку от лошади, вытянувшей Акима из пещеры, и подал ему чашку с подкисшим овечьим молоком, которое немного успокоило растревоженное горло. Утерев с губ противную белую жидкость, Аким вдруг почувствовал, как что-то острое впилось ему в ребра.

Он залез рукою в одежду и чуть не закашлялся снова, когда вытащил наружу огромный кроваво-красный рубин, который светился изнутри далеким и чарующим огнем.

Мысли от удивления спутались, но, сколько ни пытался, Аким не мог вспомнить, как у него оказалось это сокровище. Желая убедиться в том, что камень настоящий, он потер его другою рукой и только теперь обратил внимание, что рука эта – не его. Она была дряблой и вся покрыта старческими морщинами. Аким в ужасе глянул на вторую руку, но и она оказалась желтой и высушенной рукой старика. Тогда он судорожно прикоснулся к лицу, и на нем тоже нащупал сухой сморщенный пергамент вместо кожи кожу. В последней надежде он бросился к чашке, на дне которой все еще оставалось немного молока, и увидел, как из глубины на него, как из могилы, смотрит старый седовласый дед. В бессилии и злости он выплеснул молоко, а вслед за ним разбил и чашку. Рубин тоже выскользнул из рук… Перед глазами стояла юная Эмине.

***

Через несколько недель верхом на породистой лошади на Чатырдаг приехала девушка. Она грациозно спрыгнула с седла, откинула за спину две черные косы и легким уверенным шагом направилась к большому чану, возле которого стоял старый чабан и варил овечий сыр.

— Доброе утро Вам, дедушка, — вежливо поздоровалась она.

— И тебе того же, красавица, — кивнул ей старик, — Чего тебе? Сыру купить хочешь?

— Нет, сыр мне не нужен, — девушка мотнула головой, — Скажите, не встречали ли Вы здесь юношу по имени Аким?

— А какое тебе до него дело?

— Он мой жених.

Старик бросил ложку, которой помешивал сыр, быстро глянул на девушку исподлобья и криво усмехнулся ей старым беззубым ртом.

— Да, был такой, да ушел. А куда не знаю, — сказал он и снова взялся за свое варево.

— А может быть, кто-то другой его видел?

— Нет, никто его не видел больше с тех пор, — с досадой крикнул дед и, подумав, добавил уже ласковее, — он тебе подарок оставил. Сейчас принесу.

С этими словами он скрылся в кишлаке, а затем снова появился, неся в руках сверток размером с кулак, аккуратно завернутый в тряпицу и перевязанный крест-накрест бечевкой.

— На вот, — вложил девушке в руки, — и еще вот что. Аким велел сказать, чтобы ты себе другого жениха искала. Теперь иди, у меня времени на тебя нет. Вон, сыр закипает.

От этих слов хмурое, синее горе в глазах девушки вдруг выплеснулось наружу потоком слез, но старик уже отвернулся от нее и не замечал ничего на свете, кроме своего котла, поэтому она молча ушла, прижимая к сердцу его подарок.

Когда всадница скрылась из виду, к котлу подошел атаман и, присев на край камня, тихо сказал, словно сам себе.

— Красивая девушка. Моя жена тоже красивая. Долго родить не могла, все мучилась, плакала ночами так, что и помереть можно было с тоски. А теперь вот сыну уже два года как будет, — Аким сразу вспомнил молодую вдову с ребенком, которая часто приходила к ним в кишлак за сыром и молоком.

— Вырастет, к себе чабаненком возьму, — мечтательно добавил атаман.