Ангел на коленях

Мин и без того был сильно замкнутым человеком, а после всей этой истории и вовсе ушел в себя, отзываясь только тогда, когда его звал Сехун. Для него ничего больше не осталось – ни мечты о поступлении в вуз, ни надежд на будущее, ни желания, чтобы из взглядов одноклассников пропала едкая насмешка. Он приходил в школу, открывал учебник и смотрел на случайно выбранную страницу – все то время, что шел урок. На перемене он менял учебник и прятался за высоким Сехуном – а потом все продолжалось по новой.
Он не поднимал глаз – и поэтому не мог видеть Лухана, который… Что же, Лухан тоже не смотрел на него, продолжая вспоминать слова Сехуна о том, что чем дальше Мин окажется от всего этого, тем лучше. Лухану и не надо было смотреть – он закрывал глаза, и перед ним возникал Мин. Смеющийся или красный от ласк, раздраженный или бесконечно нежный, как тогда, когда, открыв окно, сказал «Иди ко мне». Лухан просто ждал, когда его выгонят из школы – а пока утопал в безвременье, все чаще бездумно закрывая глаза, чтобы воспоминания о Мине сгладили его боль.
Но Мин все же видел Лухана – почти каждый вечер. Лухан сидел на скамейке в сквере напротив его дома, скрестив руки на коленях, глядя в землю, и Мина тошнило от него. Мин хотел, чтобы он исчез, перестал преследовать его – Мин не понимал, как он мог продолжать любить его, предав.
Сехун молча наблюдал за своим другом и Луханом, и только тихо вздыхал, когда Мин в очередной раз шарахался и жался к нему, расслышав за спиной смех, который, как он думал, раздался в его адрес. Сехуну казалось, что все вдруг запуталось – закрутилось, поднятое каким-то диким жестоким вихрем, повыдиравшим изнутри все надежды и радость. И ничего не осталось, кроме запоздавшего сожаления... Дни медленно исчезали один за одним, задернутые пеленой бледного насмешливого солнца, которое словно издевалось – ну, где вы? Те, которые боролись за свою любовь? Сехун жалел Мина – но еще больше он жалел самого себя, щурясь на жестокий солнечный свет и уже не вновь затягиваясь сигаретой – теперь он обходил кабинет информатики за километр, ходил по коридорам с нарочно опущенной головой, чтобы случайно не наткнуться на совершенно ни в одной черте не изменившегося Чондэ. Один раз ему не повезло, и он встретился с ним в туалете. Чондэ мыл руки, и Сехун, глянув на него в зеркало, вылетел из туалетной комнаты, с трудом удержавшись от того, чтобы не поскользнуться на кафеле – неприязненный удивленный взгляд Чондэ словно оборвал внутри него тросы, которые удерживали его отчаяние – и тысячи тонн бетона и металла обрушились вниз, снося опоры, погребая под собой то, что было прежним Сехуном. Это был вихрь, с бесцельной жестокостью оборвавший им крылья и рассыпавший слишком тяжелые, чтобы летать, металлические перья в насмешливом золотистом солнце. И Сехун ненавидел его от всей души, вытаскивая из пачки вторую.

Сехун закашлялся и хрипло спросил:
- Что ты теперь будешь делать? Всю жизнь бегать?
Мин болезненно дернул плечом, щуря раскосые глаза на ненавистное солнце:
- А что еще мне осталось? Мне и так хватает этих насмешек с головой.
Во рту Сехуна горчило постоянно, и он не был уверен, что это от сигарет. Вихрь несчастья вымотал его до основания, сорвав кожу с костей, и ему уже не было больно – и отчего-то он думал, что Мину тоже не было. И поэтому в разговорах друг с другом они больше не обходили стороной ничего – выкладывая все прямо, болезненно и откровенно.
- Ты знаешь, что его хотят выгнать из школы?
Сехун не смотрел, но знал, что Мин продолжает глядеть на беспощадное солнце, раздевавшее его кости, и даже не ждал ответа, просто спросил:
- Неужели тебе все равно?
- Нет, - медленно ответил Мин. – Я ошибся, когда позволил себе… Теперь я сделаю то, что должен…

Мину было больно, просто невыносимо больно, он словно разламывался на куски – а это намного больнее, чем простая физическая боль. Когда твой мир, который ты считал таким прочным, согретый светом – вдруг разлетается на холодные осколки, которые уже невозможно собрать вместе. Наверно, думая об этом, он даже понял, почему на руке Сехуна – прямо под указательным пальцем – появилось ярко-алое пятно ожога диаметром с кончик сигареты. Он бы подумал об этом, как о средстве избавиться от боли – но он знал одно получше. Он хотел наказать себя за все – за наивность, за попытку довериться мечтам, за глупость – он хотел замучить себя окончательно, чтобы боль перестала тревожить его нервы и похоронила бы под собой насовсем. Под этим бледным светом солнца, отражающимся от покрытой снегом травы. Он хотел сделать себе так больно, чтобы перестать чувствовать – и отомстить Лухану. Совершенно по-садистски отомстить этому бедному мальчику, у которого не было ничего, и который предал то последнее, что было. У него больше нет гордости, он теперь ничто – и ему нечего беречь.
Мин больно закусил губу и после урока математики выскользнул за старым учителем за дверь:
- Господин Ким, позвольте с вами поговорить.
- Минсок? – математик удивился, но, разглядев нервно закушенную губу мальчика, который когда-то так нравился и не нравился ему одновременно, раскрыл перед учеником дверь пустого класса – даже до него дошли слухи о драке в их классе, после которой все словно бы изменились, закрылись в себе, не пуская внутрь никого, не позволяя помочь. Он уже много лет работал с детьми и не удивлялся этому – в семнадцать лет невозможно говорить откровенно. Можно либо помочь этим маленьким запутавшимся дикарям, либо толкнуть – и утопить быстрее.
- Господин Ким, - проговорил Минсок, отчаянно стараясь убрать дрожь из голоса, - вы должны помочь… Лухану, - Мин с трудом выговорил имя, которое так любил произносить, когда ОН-уже-без-имени целовал его.
- Почему? – спросил математик. – Он избил Чонина. Почему я должен за него вступаться?
- Потому что, - голос Мина снова задрожал. – Он сделал это из-за меня. Чонин при всем классе унизил меня… - Мин знал, что раз он решил, он должен идти до конца – не стесняясь в выражениях, причинявших ему боль, которую он так хотел почувствовать, и, стерев слезы, продолжил: - Чонин сказал, что я спал с Луханом, и спросил у него, нравится ли ему это.
Старый учитель закашлялся, когда его самые худшие опасения оправдались, подтвержденные словами Минсока – который не мог врать, заливаясь беззвучными слезами.
- Вы и в самом деле… - математик сделал над собой усилие, чтобы выговорить: - вы с Луханом… встречались? – он так и не смог выбрать слово грубее и точнее.
- Да, - ответил Мин, яростно вытирая глаза так, словно собирался сорвать тонкую кожу под глазницами, и произнес те слова, на которые не решился учитель. – Мы действительно спали вместе.
Математик откинулся на стуле и устало прикрыл глаза. Эти дети… они были как бомба, которая все равно взорвется – жестокие, смелые, отчаянные, уродливо-красивые и беззащитные – и ты никогда не знаешь, какое из твоих действий приведет к тому, что провода замкнутся. Когда он в начале учебного года просил Минсока позаниматься с Луханом математикой, он ведь не думал, к чему приведут эти занятия. Сама мысль об этом, предложи ее кто-нибудь, показалась бы ему верхом абсурда – а теперь перед ним стоит этот мальчик, ставший изгоем, пытаясь защитить другого, который хотел защитить его. Старый учитель осторожно коснулся груди под пиджаком – когда он думал о том, как непредсказуемы и, в сущности, беззащитны эти дети, так отчаянно пытающиеся казаться взрослыми, его больное сердце начинало биться тяжелее от жалости и обиды за них, от обиды на самого себя. Тогда, в начале учебного года, Минсок казался ему монеткой с двумя сторонами, черной и белой, и он, возможно, с тревогой ждал, когда она перестанет вертеться на ребре и упадет в конце концов на одну из сторон. И вот теперь, когда металл лязгнул, перестав кружиться – он не мог уверенно сказать, что перед ним, черное или белое. Не сомневался он только в одном – оно болело и нуждалось в его помощи.
- Хорошо, - сказал старик. – Я сделаю все, что могу.
- Если будет нужно, я повторю это перед кем угодно, - хрипло ответил Мин. – Он должен доучиться.
- Я понял, Минсок. Можешь идти.
Минсок поклонился, и две горячие капельки шлепнулись на пол и разбились осколками.
- И еще, Минсок, - Мин обернулся уже в дверях, смотря на учителя красными глазами. – Жизнь на этом не кончается.
Минсок кивнул и толкнул дверь – в самом начале, когда ничего из этого еще не случилось, все ведь просто хотели, чтобы несчастный дворовый щенок Лухан закончил эту чертову школу? Мин расковыряет ногти в кровь, чтобы это так и было.

Чонин вернулся в школу через неделю – с пластырем на сломанном носу и швом на губах. Его сторонились, как прокаженного – так же, как Мина и Лухана. И Чонину, возможно, в первый раз в жизни было жаль… Очевидная неприязнь со стороны тех, кого он считал хорошими знакомыми, даже не оскорбила, не обидела его – просто он чувствовал себя так, словно испортил что-то, что уже невозможно восстановить. И это были не только две жизни его одноклассников – но и своя собственная. Когда отец забрал его из школы с разбитым лицом, Ким-старший угрожал размазать того мальчишку, который это сделал, по стенке – и его семью заодно, чтобы знали свое место. Но Чонин недолго мстительно радовался неприятностям, которые ждут Лухана – через пару-тройку дней до отца каким-то образом дошел слух о причине этой ссоры, и он, стащив Чонина за ворот рубашки с кровати, дрожащим от гнева голосом осведомился у сына, какой еще реакции он ожидал, назвав того парня геем.
- Если у тебя хватило ума связаться с этими отбросами, если хватило ума вслух обозвать кого-то, тогда, я думаю, у тебя достанет толку и разбираться с этим самостоятельно, - Ким-старший едва удержался от того, чтобы отвесить сыну пощечину, и ушел, хлопнув дверью – в наказание оставив Чонина без денег и развлечений до конца учебного года.
Чонин слышал, как отец звонил директору и раздраженным голосом сообщал, что не настаивает на том, чтобы того мальчишку выгнали из школы.
Мир маленького эгоистичного Кима Чонина тоже перевернулся, грохнув тяжелым металлом и обвалив его амбиции – Чонин увидел обратную сторону луны.
Чонин осторожно задел пальцами сломанный нос и оглядел столовую, держа в руках поднос. Идти к своим бывшим друзьям, чтобы они настороженно пялились на его лицо, покрытое фиолетовыми синяками, про себя строя предположения о том, зачем Чонин вообще все это начал, ему не хотелось, и он решил сесть за столик рядом с Сехуном.
Как ни странно, Чонин мало помнил из того, что происходило, когда кулак Лухана впечатывался в его лицо – ему просто было слишком больно – но он помнил, кто оттащил Лухана от него. Сехун был одним из тех, над кем он не стеснялся смеяться, называя цветочным мальчиком и проча, под смех остальной компании, шикарную карьеру голубой шлюхи. И, как оказалось, цветочный мальчик был единственным, кто не побоялся оттолкнуть взбесившегося Лухана от него.
Чонин тихо присел на скамейку напротив светловолосого одноклассника, с какой-то неожиданностью отмечая, как красиво маленький черный браслет обхватывает его тонкое запястье, когда Сехун поднимает руку, чтобы откусить от кусочка хлеба.
- Привет, - неуверенно сказал Чонин.
Сехун поднял на него взгляд и одно долгое мгновение смотрел в глаза – и Чонин отчего-то подумал, что его пепельно-седым волосам пошел бы аметистовый, ярко-фиолетовый цветочный оттенок – наверно, это просто был цвет Сехуна.
- Извини, - сказал Сехун, поднимаясь, - у меня нет желания сидеть с тобой за одним столом.
Чонин увидел обратную сторону луны.

Лухан безразлично смотрел себе под ноги, стоя перед школьным советом. Учителя смотрели на него с осуждением и не понимали, почему старый учитель Ким так защищает этого неприятного безучастного ребенка.
- Я прошу вас всех еще раз, под мою ответственность, дать Лухану возможность доучиться…
- Господин Ким, успокойтесь, - попросил директор. – Вы должны помнить о своем здоровье.
- Я помню, - хрипло ответил математик. – Но Лухану и так уже назначили условный срок и наказали исправительными работами. К тому же, отец Чонина отказался от претензий… Почему мы просто не можем дать мальчику шанс закончить школу и начать нормальную жизнь?
- При всем уважении, господин Ким, - прервал молодой физик, - если мы будем оставлять без внимания каждый такой случай, во что превратится наша школа?
- Кроме того, он совсем не раскаивается, - осуждающе заметила литератор, с неприязнью разглядывая Лухана.
- И все же я прошу за него, - снова начал математик. – Он никогда раньше не дрался, и впредь не будет. Я ручаюсь за него.
Директор тяжело вздохнул, откидываясь на спинку кресла – совесть не позволяла ему и дальше спорить со старым уважаемым учителем, который, стоя перед ним, весь покрывался пятнами и, кажется, задыхался. Директор вместе с остальными не понимал, что заставляет старика Кима так горячо защищать этого хулигана, попортившего им уже немало нервов – нет, он слышал об этой грязной истории, послужившей причиной драки, но не хотел в нее верить – хотя и не мог отрицать, что под каждым бродившим по школе слухом в конце концов рано или поздно обнаруживалось реально существующее основание. Как говорится, дыма без огня… Вот и этот слушок про Чондэ и его ученика… Директор вздохнул, отгоняя ненужные мысли, и еще раз оглядел нервного математика, стоящего рядом с Луханом. Что же, доброта этого старика уже спасла не одного ученика, и директор отрешенно подумал, что, возможно, эта доброта, раз запустив огромное вращающееся колесо событий, еще не раз вернется к старому Киму – и ему неприятно было думать о том, чтобы прервать тяжелое вращение этих лопастей судьбы, в которую сам директор верил, полагаясь то ли на религию, то ли на свой опыт. Это было неправильно с административной точки зрения, но, работая с людьми, иногда приходилось поступать просто по-человечески, и директор, поднявшись, сухо произнес:
- Хорошо. Запись об этом будет занесена в его личное дело, но Лухан может продолжать учиться. Естественно, до первого предупреждения. Если он еще раз нарушит устав, никакое ваше заступничество, господин Ким, ему не поможет… Все свободны.
Скрип отодвигающихся стульев – вот что оторвало Лухана от разглядывания солнечных пятен, мягким золотистым светом укрывающих полированную поверхность длинного стола в кабинете директора. Солнечные пятна были тем, что наравне с воспоминаниями о Мине, облегчали тупую отчаянную боль внутри него. Лухан смотрел на них и думал о том, почему они кажутся золотыми. Смутные представления о длине световой волны, полученные на физике, никак не объясняли, почему он чувствовал то же золото, когда смотрел на Мина. Почему…
Старый математик положил руку на его плечо, и Лухан вздрогнул и обернулся к нему:
- Меня отчисляют?
Математик взглянул удивленно – этот вопрос кольнул его в сердце. Лухан был здесь, но даже не слушал. Старый учитель, проработавший с детьми почти сорок лет, вдруг почувствовал, что хочет уйти, уйти насовсем – его сил уже не хватает, чтобы остановить, уберечь эту молодость, равно одинаково несокрушимо пробивающуюся ростками и в добро, и в зло…
- Нет, - сказал он. – Можешь учиться дальше, Лухан. Жизнь на этом не кончается.
Лухан кивнул и медленно побрел к выходу, осторожно наступая на солнечные пятна, покрывавшие не только стол, но и пол, пролеты лестницы, перила. Мин жил внутри него золотом солнца, и Лухан не мог его отпустить. Золото оставит его только тогда, когда кровь в нем остановится, замерзнет, не чувствуя силы двигаться дальше.

Сехун держался, отчаянно держался столько, сколько мог. А потом вес обломков согнул его еще раз – и он упал на самый последний этаж своей надежды, и никого не было рядом, чтобы поднять его с пола.
В том, что Сехун напился, даже не было его вины. Ведь это было лучше, чем спрыгнуть с моста, верно?
В том, что Сехун решил еще раз увидеться с Чондэ, чтобы отдать ему все, что еще держало его – в надеже освободиться раз и навсегда – его тоже винить нельзя. Сехун просто хотел как лучше. Сехун хотел освободить и себя, и Чондэ из этой вязкой омерзительной темноты, в которой он все продолжал искать проблески надежды, мучая свое сердце. Он просто хотел поставить точку.
Сехун надавил на ручку двери, ведущей в кабинет информатики, и замер, даже не поднимая головы, чтобы не встретиться с – он был уверен – снова презрительным взглядом Чондэ.
Чондэ просто молчал, когда Сехун подошел к нему, осторожно вынимая из кармана синей куртки сломанный диктофон и укладывая обломки перед ним на стол. Черная цепочка браслета на его запястье жалобно звякнула, задев металлическую кнопку на куртке, и Сехун тихо произнес:
- Это единственная запись. Я не делал копий.
Чондэ хотел встать, даже почти поднялся, качнув стул – когда одна за другой о руки Сехуна начали разбиваться прозрачные капельки.
- Я больше не буду преследовать тебя, обещаю, - сказал Сехун. – Теперь делай, что хочешь.
Чондэ чувствовал, что это тот самый момент, после которого все будет кончено – раз и навсегда. И он очень хотел встать и, даже, может быть, приласкать этого мальчика, у которого бедра были исчерчены ниточками вен, синими, как русла рек на карте, так сильно испугавшими Чондэ, когда он увидел их впервые. Синие русла рек снились ему по ночам, превращаясь в один сплошной кошмар, в котором он тонул в них, отчаянно пытаясь выплыть. Но вода топила его, тянула на дно и угрожала раздавить весом километров глубины. Чондэ панически боялся воды – в детстве он чуть не утонул, и только чудо спасло его. Чондэ панически боялся того, с чем не мог справиться, чего так и не научился понимать – той любви, о которой раз за разом твердил ему Сехун. Он уже был влюблен в того, в кого влюбляться не стоило – и только чудо спасло его.
Чондэ очень хотел встать. Но лишь крепче сжал пальцами подлокотники кресла, уставившись на синие пластиковые обломки перед собой.
Сехуну выжигало глаза слезами, как кислотой – он понял, что, когда шел сюда, на самом деле надеялся не отпустить Чондэ, не освободить себя от него. Сюда его привела омерзительная, глупая надежда – на то, что его поступок изменит мнение Чондэ о нем, и Чондэ примет его, распахнув объятия, как в счастливых сказках про принцесс, которые он читал в детстве.
Но Чондэ не шелохнулся, и Сехун, развернувшись, помчался к двери – а потом вниз, вниз, вниз по ступеням лестницы, отчаянно надеясь свернуть себе шею на скользких камнях ступенек. Его обломки с волнующим, тяжелым грохотом провались снова – еще на этаж вниз. И этот был последним. Надежды больше просто не было.
Сехун помнил, как Мин любил подпевать своей любимой песне:
- Шестидесятитонный ангел падает на землю…
Сехуна окончательно придавило его обломками.

------------------***
----------------**---**
------------------*-*
----* * * * * * *-----* * * * * * *
--------* * * * *-----* * * * *
------------* * *-----* * *
------------------*-*

Мин, сидя на подоконнике, смотрел на снег, падающий за окном, рисовал звездочки на замороженном стекле туалета и тихо повторял строчки из песни:
- Шестидесятитонный ангел падает на землю… обломки старого металла, сияющий свет…
Сехун стряхнул воду с рук и подошел к нему.
- Как думаешь, Сехун, как выглядят ангелы?
- Что? Спроси чего полегче…
- А я думаю… вот их обычно рисуют как маленьких детей, с мягкими крыльями за спиной, а я думаю, ангелы похожи на огромных металлических монстров.
- Это еще почему? – спросил Сехун.
- Потому, что только шестьдесят тонн металла и бетона могут заставить двигаться, продолжать шагать изо дня в день. Твой ангел весит шестьдесят тонн, представляешь, Сехун? В тебе шестьдесят тонн света и добра.
- Мин, тебе пора в психушку с такими разговорами.
- И когда эти шестьдесят тонн падают, ничто уже не может поднять тебя с земли, да, Сехун?
Сехун рассеянно приложил руку к замороженному стеклу, и отпечаток его ладошки расплавил рисунок Мина.
- Не знаю, Мин, - сказал Сехун.

Снег падает бесконечность дней. Миллионы секунд снега ветер уносит в подворотни, накрывая белым покрывалом безразличия. Когда Мин думает о времени, у него кружится голова. Снег прерывается только яркой вспышкой развешанных по городу рождественских огней – мелькает на одну секунду из тысячи, что Мин вновь думает, что счастлив, перепив с матерью горячего вина за пять дней до нового года и звоня Сехуну через день после – и исчезает за поворотом, усыпляя еще на два месяца, наполненных сплошной вьюгой, испещряющей ночь за окном черточками, полосочками, крупинками снега, затирающей время белым шумом, в котором среди случайных сигналов только один повторяющийся – бесконечность. Символ из двух петель, из которого никогда не выбраться, сколько ни кружи по ним. Потому что это бесконечность безнадежности.
Вьюга жадно выедает белые волосы Лухана, сидящего на скамейке в сквере напротив едва ли больше десяти минут в своей слишком-тонкой-куртке, висящей мешком на его плечах, но Мину, в общем-то, все равно. Он заваривает себе чай и ставит ноги на батарею под окном, радуясь тому, что у него есть этот вкус и тепло, когда у многих, вроде Лухана, нет и этого. Единственное, чему научился Мин – ценить то, что у него есть.
Вьюга затихает к марту, и боль вместе с ней почти успокаивается, нежнея капельками, стекающими по сосулькам. Кап-кап-кап под легким негреющим солнышком – тридцать одна капелька. Это так мало, что Мин не замечает, как март кончается.
В апреле они с Сехуном прячутся за углом школы, и, расстегнув куртки, подставляют лицо уже теплому солнцу, представляя с закрытыми глазами, что сейчас май и зелень листвы ест глаза. Сехун снова курит, и Мин даже пробует вместе с ним, прикладывая сигарету к сухим губам. Он не понимает, что такое новое и приятное может подарить ему дым, разлившийся по легким, и так и сообщает об этом Сехуну. Сехун смеется и предлагает попробовать алкоголь.
Свежесть после первого весеннего дождя режет Мину легкие почище сигаретного дыма, и он засыпает на кровати с открытым окном, успев со смехом подумать, что не запоминает ничего, кроме погоды – и это даже приятно.
Когда наступает май, кожа начинает чесаться и зовет снять лишнюю одежду, открыв ее солнечному свету и ветру. Мин запоминает шорох распустившейся листвы и новый синий с аметистовым браслет, купленный Сехуном, блестящий цветными стекляшками, когда он поднимает руку, чтобы прикрыть глаза от солнца.
Лухан начинает ходить в одной футболке еще с апреля, и колеса его синей хонды незаметно расчерчивают маленький городок восьмерками бесконечностей, когда он развозит заказы из маленькой пиццерии. Лухан часто оставляет хонду на парковке у школы и спешит на урок, потому что звонок уже прозвенел, сталкиваясь в дверях с тоже вечно опаздывающим Чонином. Он бросает на него быстрый взгляд и исчезает в дверях, чтобы незаметно скользнуть на свою заднюю парту и оставить Чонина одного извиняться в дверях. Чонин никогда не прячется и, улыбаясь, просит разрешения зайти – потому что в этот момент весь класс оборачивается к нему, включая Сехуна, на запястье которого блестит синий с аметистовым браслет. Чонин продолжает улыбаться, садясь на свое место, и надеется, что скоро сможет заговорить с Сехуном, и тот не подожмет губы, отвернувшись от него – Чонину кажется, что он исправился и заслужил. На обратной стороне луны Чонина тоже май – машет зелеными листьями и заставляет надеяться.

Мин выходит на школьное крыльцо, поправляя волосы пальцами, и улыбается – яркое солнце начала июня и оставленное закончившимися экзаменами чувство свободы заставляют его губы вспомнить, как это делается. Мин дожидается Сехуна, отходя к ограде, чтобы не путаться под ногами у выходящих школьников.
- Ну как? – спрашивает он, когда нервный и пошедший какими-то красными пятнами Сехун останавливается рядом с ним – последним экзаменом была математика, а Сехун с ней не то чтобы не дружил, скорее, его успех зависел от удачи.
- Последнюю часть совсем не сделал, - загробным тоном отзывается Сехун.
- Не переживай, - улыбается Мин. – Уже ничего не исправить. Волноваться бессмысленно.
- Да уж, - мрачно отвечает Сехун.
Мин расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке и с наслаждением подставляет лицо теплому ветру.
- Все закончилось, Сехун. Представляешь?
- Это единственное, что есть во всем этом хорошего, - бурчит Сехун.
Мин рассеянно смотрит на ручку в своих руках. Ручка – единственное, что им разрешили взять с собой на экзамен кроме бутылки минералки. И Мин, глупо улыбаясь, говорит:
- Сехун, давай побежим?
- Куда? – спрашивает удивленный Сехун.
- Не знаю, - Мин смотрит на ручку, прежде чем кинуть ее в мусорный контейнер рядом с собой и толкнуть Сехуна в бок. – Давай, выбрасывай тоже. Больше ни к чему.
Сехун ничерта не понимает – а может быть, понимает даже слишком хорошо. У него дешевая ручка из пластика, и он легко выбрасывает ее в мусор, как Мин раньше. Мин тянет его за рукав, пока Сехун сам всерьез не начинает бежать вслед за ним.
Ярко-зеленые от листвы улицы проносятся перед глазами, пока белые подошвы кроссовок поедают отпечатками асфальт. Мин совсем не умеет бегать, и Сехун тоже лучше его не на порядок. Они выдыхаются через три квартала и останавливаются, тяжело опираясь руками о колени. Взбудораженная кровь булькает где-то в горле, и сердце бьется в груди быстро и замученно.
- Я задохнулся, - хрипит Сехун, успевший на мгновение пожалеть о бесконечных белых пачках в его карманах.
- Я тоже, - отвечает Мин, яростно расстегивая еще пуговицу на рубашке, которая перегрелась и душит его. – Бежим дальше?
- Бежим, - отвечает Сехун.
Потому что бежать хорошо. Задыхаться, давиться воздухом, но продолжать бежать к своей свободе.
Пузырьки кислорода лопаются в крови Мина, и ему кажется, что она закипает – когда он прощается с Сехуном на их обычном месте не перекрестке, договариваясь встретиться вечером после шести. И понимание того, что они больше не будут встречаться на этом месте под старыми кленами, отзывается в Мине нежной тоскливой грустью – хотя бы по Сехуну он будет скучать. Очень будет.
Мин влетает в дом, сбрасывает кеды и у холодильника залпом выпивает огромный стакан холодной воды – а потом просто падает на кровать и засыпает. Чувство свободы пьянит. Кажется, что у него впереди вечность – вечность до шести часов, когда он выйдет на перекресток к Сехуну, вечность до того, как он узнает, приняли ли его в вуз, вечность до того, как он покинет этот городок, сам ставший его вечностью, которую ему теперь, словно в подарок за терпение, разрешили покинуть.
Лухан отказывается от подработки вечером, и старая хонда послушно отвозит его к берегу реки, с которого видно огромное полотно неба. Лухан находит ствол старого дерева, но усиживает на нем не больше десяти минут – а потом возвращается домой и засыпает на своей кровати. Звезды ночного неба продолжают стоять у него перед глазами, но он слишком разучился говорить, чтобы понять, что они значат.
Чонин улыбается отцу, когда тот хвалит его за успехи и разрешает, по случаю сданных экзаменов, пойти вечером в город, чтобы отпраздновать с друзьями, и даже дает немного денег. Деньги Чонин берет, но проводит вечер за экраном ноутбука с заставкой сталкивающихся планет в ярко-фиолетовых тонах, спокойно думая о том, что сказать Сехуну, когда они встретятся.
И даже Чондэ в этот теплый летний вечер уходит с работы пораньше, чтобы посидеть в одном спорт-баре с бокалом пива, затерявшись среди толпы болельщиков футбольного матча. С недавних пор эта привычка приросла к нему, и Чондэ думает, что это здорово – летние вечера слишком длинны, и ему надо научиться коротать их за чем-то.

Сехун возвращается в опустевшую после экзаменов школу, чтобы забрать из шкафчика в раздевалке спортивную форму и кеды. Он с удивлением замечает, что дверь в спортзал не заперта, и толкает ее, зажмуриваясь от яркого после темной раздевалки солнечного света, проникающего в большие зарешеченные окна. Огромный спортзал совсем пустой, и на Сехуна накатывает какая-то тоска, но светлая, словно этот солнечный свет удерживает ее на той грани, от которой начинается настоящая грусть – после выпускного он вряд ли когда-либо еще увидит это место. Сехун замечает у стены оставленный кем-то баскетбольный мяч и с дурацкой улыбкой решает закинуть его в кольцо пару раз – в персональном порядке попрощавшись со школой таким оригинальным способом.
Чондэ просто идет по коридору, собираясь подняться на свой второй этаж, когда слышит за дверью спортзала глухие ровные удары тяжелого мяча. Чондэ думает, что для летних секций еще слишком рано, а у физрука, насколько он знает, вообще отпуск. И Чондэ из чистого любопытства открывает дверь – когда под ноги ему прикатывается большой оранжевый мяч, останавливаясь прямо у ботинок. Чондэ машинально поднимает его и смотрит на того, кто этот мяч уронил.
Сехун попал уже девять раз, и в десятый последний решил выпендриться – бросив из-за спины. Мяч, естественно, пролетел мимо кольца, глухо ударился о деревянный стенд и покатился к дверям. И Сехун подумал, что у него галлюцинации, когда Чондэ в жестких выглаженных брюках и рубашке с галстуком наклонился, чтобы подобрать подкатившийся к его ногам мяч. Сехун почти не видел Чондэ последние полтора месяца и даже не думал, что скучал настолько. По твердым стрелочкам на брюках, по мягким движениям, по кофейному оттенку глаз. Чондэ-галлюцинация подошел к нему и протянул мяч:
- Уронил.
Сехун забыл слова и только смотрел на Чондэ широко раскрытыми неподвижными глазами. Запах одеколона в одну короткую секунду разбудил в нем все воспоминания, которые он так долго и трудно забывал в завывающей вьюге. Солнечный свет словно весь сфокусировался на Чондэ, и Сехун хотел только одного – прикоснуться к воротничку белой рубашки, сжать его руками и вдохнуть поглубже, вновь впитав в себя и запах, и солнечный свет, и кофейный вкус Чондэ.
Сехун протянул руки к мячу, не заметив, что Чондэ держит его за бока, и его пальцы лягут прямо поверх пальцев Чондэ. Сехун испуганно отдернул руку, с ужасом подумав, что случайно нарушил границы зоны неприкосновенности Чондэ, снова сделав ему неприятно… Но в глазах Чондэ что-то поменялось, он отпустил мяч, позволив ему, глухо ударившись несколько раз, покатиться обратно к дверям, и взял руку Сехуна – там, где ладонь переходила в запястье, задев многочисленные браслеты.
Сехун искренне подумал, что это галлюцинация. Потому что так просто не может быть… Но неуклюжая слеза, выкатившаяся из его глаза, горячим расчертив щеку, убеждала, что его мозг в порядке – это в Чондэ что-то изменилось, что-то защелкнулось, позволив ему крепче сжать руку Сехуна и сделать короткий шаг вперед.
Сехун просто не мог больше ждать – тот огромный вихрь, о котором он думал раньше, проснулся вновь, распахнув железные лопасти – и закрутился в обратную сторону, давя его под тоннами выхлестнувшихся из него эмоций. Сехун резко шагнул вперед и обвил руками плечи Чондэ, спрятав лицо у него на шее. Его собственные лопатки вздрагивали от рыданий, когда Чондэ осторожно поглаживал их ладонью, а слезы все лились и лились, оставляя пятна на белой рубашке. Сехун сжимал кулаками тонкую ткань на плечах Чондэ и беззвучно плакал, пока река слез не вылилась из его глаз, заставив их покраснеть – и тогда Сехуну перестало казаться, что его голова лопнет от всего того, что он не может сказать вслух, а только выплакать, погружаясь в жалость Чондэ, мягко опутывающую его прикосновениями холодных ладоней. И тогда в Сехуне остались только те слова, которые не смогли оглохнуть ни в белом шторме зимней вьюги, и в бесконечной весенней льющейся с неба воде:
- Я люблю тебя.
Чондэ обнял его крепче, сжав руками, погладил по волосам, прошептав:
- Я не принесу тебе ничего хорошего, Сехун.
И Сехун только счастливо улыбнулся мокрыми от слез губами, прошептав над самым ухом Чондэ:
- Мне все равно, - отчаянно и глубоко вдыхая запах его рубашки.
Его ангел в шестьдесят тонн вставал на колени.

- Да ты просто красавчик, - улыбнулся Мин, поправляя бабочку на шее Сехуна. – Будешь сегодня моей дамой?
Сехун стукнул его по рукам и показал язык:
- Я, вообще-то, занят.
- А, Чондэ, - Мин так и не научился произносить это имя, не морщась.
- А ты можешь с деревом сфотографироваться, - улыбнулся Сехун. – Или могу тебе плюшевого мишку одолжить.
- Ха-ха-ха, - сказал укоризненно Мин. – Как смешно.
- Конечно, смешно, - уже серьезнее сказал Сехун. – Лучший ученик выпуска как самый неудачник будет танцевать на балу один.
- Иди в задницу, Сехун, - обиделся Мин.
- Да ладно тебе, я же шучу, - оправдывался Сехун, обнимая Мина. – Пошли, а то опоздаем.

На официальной части Мин чуть не отсидел себе задницу, а над моментом, когда ему пришлось подняться на сцену, чтобы выслушать поздравления директора, вообще поржал – едва не споткнулся на лестнице, криво улыбнулся, когда его фотографировали, а потом и вовсе сказал какую-то чушь в микрофон, вызвав всеобщий смех.
Но это мало волновало Мина – когда официальные поздравления закончились, и счастливые выпускники разбрелись по украшенному для выпускного школьному саду, Мин просто бродил среди них, среди цветов и улыбок, тихо пил шампанское из своего бокала и наслаждался спокойным пламенем горевшей в нем и теперь никогда не покидавшей грустью. Мин смотрел на звездное небо, дергал Сехуна за рукав, говорил глупости или просто молчал.
На сцене уже бывшие школьники исполняли все – от нежных песенок про любовь до жесткого панка – и Сехун дразнил Мина, когда тот, подпевая, путал слова. После одиннадцати даже веселые артисты разошлись пить и танцевать, а на сцену вышла звезда местного кабака, затянув что-то чувственное и трогательное – и открытая площадка наполнилась покачивающимися в медленном танце парочками.
Сехун бесконечно вертелся у Мина под боком, начиная раздражать его, и Мин с усмешкой поинтересовался:
- Неужели он не пришел?
- Нет, он обещал, - ответил Сехун, выглядывая Чондэ в толпе.
Мин вздрогнул, когда почувствовал, что кто-то остановился у него за спиной.
- Сехун, - позвал этот кто-то, и Мин обернулся – Чонин, затянутый в темно-синий костюм с белым цветком в петлице тянул Сехуна за рукав, смотря на него большими блестящими глазами. Мин никогда не считал его привлекательным, но сейчас было что-то, что украшало его – возможно, именно этот необычный блеск в глазах, будто отражавших большое звездное небо над головой.
- Чонин? – Сехун удивленно и безразлично скользнул по нему взглядом. – Чего тебе?
Мину показалось, что Чонин сжался от небрежности Сехуна, но, несмотря на нее, продолжил:
- Сехун, я хотел…
- Я нашел его! – весело сказал Сехун, поворачиваясь к Мину. – Он все-таки пришел, - Сехун на прощанье еще раз быстро обнял Мина и, бросив: - Я пошел, - скрылся в толпе.
- Удачи, - пожелал Мин ему вслед, отворачиваясь.
К его удивлению, Чонин все еще стоял рядом и продолжал смотреть туда, где исчез Сехун. И Мин вдруг понял. Все понял. И почему-то пожалел, покрутив бокал в руках и сказав:
- Забудь его. У него есть тот, кому он отдает все свое внимание, - в конце концов все, что было в школе, останется этим вечером здесь, под увядшими цветами и мусором конфетти.
Чонин взглянул на него, теребя свой белый цветок в петлице, и Мин, судя по его глазам, подумал, что Чонин тоже про себя что-то решил.
- Я искренне ненавидел тебя, Мин, - сказал Чонин, обрывая белые лепестки. – Но думаю, что должен сказать…
Мин поднял на него заинтересованный взгляд, с осторожностью слушая с трудом дававшиеся Чонину слова:
- Лухан никогда не говорил мне, что вы вместе. Я просто отобрал у него телефон и прочитал твое сообщение.
В голове Мина взорвался и закружился тот мир, что он с осени собирал по кускам – опадая в сырой летней ночи танцующими оборванными лепестками. Мину пришлось откинуть голову назад и с трудом проглотить – так просто не могло быть. Чонин кивнул Мину и ушел, оставив после себя на земле белые капли оборванного цветка – а Мина переживать последствия очередного крушения. Значит, дождь и снег, едкое солнце и безнадежная зеленая листва – все то, что стоило ему таких слез и крови – было просто насмешкой? Это было слишком ужасно, чтобы поверить, абсурдно, нелепо – хотелось заплакать и закричать так, чтобы у всех этих людей вокруг болью полоснуло по нервам. Это было так обидно…
Но шестидесятитонный ангел в Мине вставал на колени.
Мин поставил бокал на стойку и понесся вперед, беззастенчиво расталкивая парочки, пробираясь через костюмы и платья с пышными юбками, толкая учителей и родителей и без извинений пробегая мимо. Мин столкнул Кенсу, взволнованно спросил:
- Ты не видел Лухана? - и, получив отрицательное покачивание головой, помчался дальше.
Лухана не было ни на площадке, на которой танцевали, ни у сцены, ни у стойки с напитками. Мин пробежал по всем аллеям, горящим фонариками, сбил баскетболиста Ифаня, нашел в кустах какую-то увлеченно целующуюся парочку – но не Лухана. Мин сжал кулаки и подумал, что этого тоже не может быть – чтобы после всех его несчастий он просто не смог найти его. Мин в отчаянии развернулся, побежал и… Лухан стоял под фонарем, щелкая зажигалкой – тонкий и высокий в темно-сером костюме, похожий на иллюзию своими высветленными волосами, красивый, как никогда. Лухан убрал зажигалку в карман и развернулся…
Между Мином и им было десять шагов. Мин точно помнит. Десять секунд взгляда из глаз в глаза, прежде чем Лухан прижал Мина к груди, выбросив ненужную сигарету.
Груда старого металла, сияющий свет…

Чондэ опять вздрогнул, когда Сехун сзади положил ему руки на пояс и, опустив подбородок на плечо, промурлыкал:
- Я так рад, что ты пришел.
Чондэ улыбнулся:
- Это же твой выпускной. Поздравляю.
- Да, мой выпускной, - кивнул Сехун, широко и беспечно улыбаясь. А потом потянул Чондэ за руки ближе к сцене: - Потанцуй со мной, Чондэ…
- Сехун, перестань, - заупирался Чондэ. – Это глупо. И потом я учитель.
- Я больше не учусь в этой школе, - сказал Сехун, - ее правила меня больше не касаются… Всего один танец, Чондэ. Один короткий танец со мной.
- Сехун… - Чондэ не сдавался, не позволяя Сехуну сдвинуть его с места.
- Чондэ, пожалуйста, - Сехун остановился и взглянул ему в глаза со всей любовью, что в нем была. – Хоть раз сделай что-то для меня.
И, глядя в эти глаза, Чондэ уступил, произнеся медленное:
- Хорошо, - и позволяя Сехуну затянуть его в лабиринт кружащихся пар.

Мин сидел на траве, глядя на праздничные огни вдали – держа руку Лухана в своей. После полуночи начало сыреть, но Мину было безразлично на то, что его костюм покрывается влагой и промокает от свежей травы.
- И что мы теперь будем делать? – спросил Мин, чуть сжав теплую ладонь своей.
- Не знаю. Что хочешь, - сказал Лухан.
- Я хочу поступить в вуз, ты знаешь, - ответил Мин. – Я спросил, что НАМ делать.
Лухан помолчал, потом произнес:
- Ты поступишь, а я… найду работу, наверно…
- И ты думаешь, мы продержимся так?
- Почему нет?
- Я буду учиться, а ты работать? Тебе будет неприятно, неприятно и обидно, ты будешь злиться на меня, и все опять закончится.
- Разве я когда-то злился на тебя? Разве я не остался даже тогда, когда ты назвал меня дворовым щенком?
Мин покраснел и опустил голову.
- Теперь я так не думаю. Прости меня. Я сам больше щенок, чем ты. Это ты учил меня, а не я.
- Не знаю, - сказал Лухан. – Но я больше тебя не потеряю.
- Не знаю, - вслед за ним тихо произнес Мин. Просто повторил его фразу – признавая, что он не может дать такое же обещание, как Лухан. Хотя бы потому, что есть тысячи крохотных случайностей, способных разрушить вселенную. Признавая себя слишком слабым, чтобы бороться с ними, или, еще хуже, с самим собой.
Но он постарается. Постарается не потерять.

A 60 ton angel falls to the earth
A pile of old metal, a radiant blur