Гмйна ; I, потряс I миг природой

в те или иные отношения с человеческими поступками и пороками. Тогда оно становится закономерным, заслуженным.

Формирование этих образов особенно возбуждается распространением предчувствий грядущей катастрофы. Общество, десятилетиями пребывавшее в кризисе, еще большее ухудшение своего положения и не может восприни­мать иначе. Конечно, появляется немало прогнозов с тем же вектором, хотя собственно научная атрибуция у них заметно подыгрывает тем же предчув­ствиям. Но массовые предчувствия такого рода имеют свою историческую значимость: они выражают настроение, точнее — настроенность народа на трагедию.

К тому же подобная настроенность действительно усугубляет положение, усиливая фрустрацию, пассивность. Это более чем покорность беде, тут ма­зохистская реакция на нестерпимые проблемы времени. Суть проблем — в не­обходимости меняться самим. Эта самая тяжкая из перемен трудно осуще-- ствима без потрясений, как бы требует их.

Поэтому в образах наступающей катастрофы просматривается оправдание ее, даже полезность для будущего.

В массовом сознанци нашего общества можно обнаружить следующие из упомянутых образов.

Катастрофа как проклятье. Цепь исторических неудач воспринимается как воля рока, нависшего над этим местом, народом: мы оказались на линии столкновения двух цивилизаций, где ломаются лучшие намерения и судьбы. Все чаще повторяется мысль, что такова уж судьба России — на своем при­мере показывать человечеству, как не надо жить, куда не надо идти. Отра­ботка негодных вариантов развития и есть ее вклад в мировую историю.

Катастрофа как возмездие. За что? За соблазн! Соблазниться простыми решениями сложнейших социальных проблем, наскоро перескочить через тяготы долгих этапов обучения и накопления культурного слоя труда и от­ношений — великий грех. Иногда такой образ осязается вполне эмпириче­ски, хотя и в иных масштабах — например чувство общей вины у жителей Ленинакана, которые сами обучали строителей в школах, воспитывали их в семьях, в обход правил строили и принимали дома так, что они и погребли многих при землетрясении.

Катастрофа как заговор. Субъективный источник бедствий с куда более конкретным обликом потаенного врага: коварный Запад, алчная бюрокра­тия, расселившиеся между нами чужаки, кто-то еще... Огромная подъемная сила вопроса «кому выгодно?!» придает небывалую энергию обычным мел­ким обидам, житейской зависти, темным социальным инстинктам. Но по­средством этого же образа интепретируются и природные катастрофы: в декабре 1988 г. даже в просвещенных кругах армянского общества быто­вало предположение, что землетрясение в Спитаке было вызвано направ­ленным подземным взрывом, с тем чтобы отвлечь людей от карабахского конфликта.

Катастрофа как испытание. Людям нужны великие потрясения, чтобы понять, что в их нравах и опыте выдержит испытания, что достойно укреп­ления и гордости, а что надо преодолеть в себе и чего не хватает. История этим жестоким способом ведет свой отбор на выживание лучшего.

Катастрофа как урок. Надо осмыслить ее причины и последствия для планов на будущее. Избавившись от прошлых заблуждений, найти способ избегания их в дальнейшем, как-то иначе построить сам механизм выбора образа жизни, целей и идеалов.

Катастрофа как новые возможности. Катастрофа расчищает место для нового созидания. Напластования прошлого труда, овеществленного в не­верных или устаревших материальных, организационных, социально-пси­хологических формах, начинают господствовать над трудом «живым». Моментное разрушение их открывает путь новым идеям, инициативам, деятелям.

Как видим, диапазон названных образов колеблется от ужаса до едва ли не приветствия. Сейчас невозможно оценить сферу и степень распространен­ности каждого из них либо их сочетаний. Не получается распределить их и по каким-то объективно выделенным социальным носителям. Но эти образы хорошо совпадают с границами так называемых групп сознания — той струк­турной компонентой общества, которая складывается не столько по объек­тивным (класс, профессия, образование, возраст и т. п.), сколько по ценност­ным, мотивационным признакам. Испуганные переменами неудачники-поч­венники — на одной стороне, и социально активный элемент общества, ищущий самореализации, — на другой. Злорадствующие беглецы и самоот­верженные реформаторы... Разнообразие таких групп довольно велико, границы их подвижны, переменчивы в зависимости от преобладания тен­денций. В переломные этапы жизни общества их соотношение очень значи­мо. Чем именно?

По-видимому, в переходные этапы своего развития общество вырабаты­вает некие исторические предчувствия. Это не прогнозы. По крайней мере, не только они. Самопроизвольно возникает опережающая рефлексия, интуи­тивно-ценностно переживающая близкие перемены.

Авторы предреволюционного сборника «Вехи» и создатель «Песни о Бу­ревестнике», конечно, с разным отношением говорят о надвигающейся на Россию катастрофе. По объективным признакам они из общего слоя, хотя из различных кругов общения и противоположного менталитета. Если один ближе к первому из приведенных выше образов, то другой — к последнему. Показательно ли, что после революции они в чем-то поменялись местами в отношении к произошедшему? Печальное, но признание, даже склонность к сотрудничеству с новым режимом — у бывших «веховцев»; гнев и обличе­ния — в горьковских «Несвоевременных мыслях». Нужно много сопоставле­ний с похожими событиями, чтобы понять, имеют ли структура и динамика такой позиционности какой-либо эвристический смысл.