Под вечер

Гостям помогли раздеться и пригласили в общую столовую. После прогулки по деревне накрытый стол производил просто праздничное впечатление, несмотря на примитивную утварь. Под черными пальто оказались не менее черные костюмы, и белые воротники еще неотвратимей, чем прежде, наводили на мысли о гробовщиках. Женщины носили платья и большие белые передники, а черные капоры сменились белыми чепцами. Веселее от этого опять же не стало.

Здешние мужчины, казалось, делились на две разновидности: тощие и толстые. У худых глаза сверкали истощенным фанатизмом; толстые – как на подбор – выглядели забойщиками скота, готовящимися к заслуженному отдыху.

Скалли уже мутило от черно-белого кино.

Она мучительно вспомнила, нет ли у нее в вещах чего-нибудь красного, зеленого или хотя бы серо-буро-малинового. Нет, она предусмотрительно выбросила из карманов все, что могло бы оскорбить религиозные чувства этих маньяков-цветоненавистников. О! У Малдера должен быть носовой платок в коричневую клетку. Надо будет попросить.

За прямоугольным столом помещалось десять человек. Скалли и Малдера провели к середине стола, место во главе заняла сестра Абигаль, напротив нее встал за спинкой своего стула «тощий», остальные стулья предназначались «толстым» и «тощим» примерно поровну. По левую руку от сестры Абигаль остановилась непримечательная девушка непонятного возраста, а место справа оставалось незанятым, и теперь все девять человек, не садясь, терпеливо дожидались опоздавшего.

Им оказался тот самый лопоухий парнишка-кучер. Фокс тихонько фыркнул: это что, «родственники» таким образом всеобщее равенство утверждают – усаживая рядам главу общины и младшего «кудапошлюта»?

Несколько секунд обеденный боевой расчет еще простоял неподвижно, а затем в едином порыве все сели. Малдер оживился было, но ритуал оказался еще не окончен:

– Давайте помолимся все, как надлежит молиться всем, кто един, как един Господь и дети его. Мы, разделенные и посланные в этот мир…

Малдер из вежливости потупил глаза и пошевелил губами, надеясь, что это сойдет за его личную молитву, но долго притворяться не стал. Его внимание привлек «толстый», сидевший на противоположной стороне стола, на углу. Пожилого толстяка душил тяжелый кашель. Тонкие вьющиеся – уже старческие – волосики частью липли ко взмокшему лбу, а частью подпрыгивали от сотрясений дородного тела.

– …благодарим за время, отпущенное нам в этом мире…

Молодой кучер осторожно покосился на Скалли. Сейчас он выглядел юным и трогательным – черный костюм сидел на нем как школьная форма, глаза настороженно глядели из-под густой челки, симметрично расчесанной на две стороны. Скалли, чувствуя, но не осознавая внезапное свое смятение, заставила скрипящую шею повернуть голову к этому странному созданию. Парень беззвучно прошептал короткое слово. Скалли не разобрала какое, но губы ее тотчас запылали, а горло пересохло.

– …Мы просим силы, чтобы мы могли восславить щедрость, которую Господь предоставил нам. Незримо присутствует Он с нами в мире, дабы никто из нас не был потерян, да сбудется Писание. Мы молимся за наступающий день, за момент нашего освобождения. Аминь.

– Аминь, – отозвались остальные «родственники».

На лице сестры Абигаль появилась искренняя широкая улыбка:

– Давайте поедим.

И все опять же разом зашевелились, потянулись к тарелкам, вилкам…

Фокс воспринял окончание официальной части как согнал перейти наконец к работе:

– Я прошу прощения, а можно мне задать пару вопросов? Мы разыскиваем человека, который – возможно! – родом отсюда.

– У нас есть фотографии, – поддержала напарника Скалли, заставив себя отвлечься от соседа слева, из-за которого она только что еле справилась с дыханием, будь трижды неладен этот мальчишка.

– Мы не признаем фотографий, – сухо ответила сестра Абигаль так, словно все остальное, сказанное чужаками, ее и вовсе не заинтересовало.

– Было совершено преступление. Нам нужны ответы на некоторые вопросы, если вы, конечно, нас простите… – настаивала Дана.

– Что за фотографии? – неожиданно включился в разговор молодой кучер.

Решился он заговорить не сразу, а после долгого взгляда на хозяйку общины и тяжелого вздоха. Странно, но в ответном взгляде читалось скорее поощрение, чем запрет. Что-то вроде учительского «ну, как ты справишься?».

Дана с надеждой посмотрела на парня:

– Видеокамеры охранной системы в гостинице записали изображение мужчины и женщины, совершивших убийство.

– Когда были совершены эти убийства? И где?

– В Вашингтоне, в одном из отелей, – включился Фокс. – Если мы организуем вам просмотр видеокассеты, может, вы сумеете опознать эту личность?

Снова короткий обмен взглядами, но теперь юноша заговорил вполне уверенно. Словно отвечая выученный урок. А учительница, чтобы не смущать ученика, тактично опустила глаза.

– Как много зла этот человек совершил в вашем мире?

– Он убил пятерых.

– И может убить еще кого-то, – добавила Скалли, переводя взгляд на хозяйку. Ей стало ясно: парень говорит лишь то, что ему позволено. Вот поэтому-то нам и нужна ваша помощь.

– Кто-нибудь уходил отсюда в последнее время? – быстро спросил Фокс, стремясь воспользоваться неожиданной общительностью одного из «родственников».

И неожиданно прозвучал оглушительный удар кулаком по столу.

Впрочем, нет. Не такой уж он был неожиданный. Если бы Дана не знала твердо, что телепатии не существует, она бы поклялась, что худощавый субъект сидевший у противоположного торца стола, устроил истерику по прямому, хотя и совершенно беззвучному приказу сестры Абигаль. А Малдер, для которого существование телепатии оставалось недоказанным только по недоразумению, понял к тому же, что окончательно утратил инициативу в разговоре.

Худенький субъект с горящими сухим огнем глазами безапелляционно заявил:

– Ваш мир нас не интересует. Нам не нужны ни ваши вопросы, ни ваши насилия. Я сказал то, что было нужно сказать. Они не имеют права находиться здесь сейчас, – торжественно закончил он и нервно повел головой вправо-влево.

Фокс, поджав губы, смотрел прямо перед собой. Только конфликта не религиозной почве ему сейчас и не хватало.

Сестра Абигаль неторопливо поднялась во весь рост и в своем белом переднике воздвиглась над столом, словно монумент. Руки она сложила на животе – ни дать ни взять скромная домохозяйка.

– Брат Уилтон, встань, – негромко и почти бесстрастно произнесла хозяйка.

Худощавый выпрямился, одновременно став меньше ростом.

– Прежде чем мы примем кого бы то ни было в свой круг, мы должны примириться сами с собой.

Скалли во все глаза глядела на эту сумасшедшую сцену. Если бы провинившегося выпороли прямо здесь, в столовой, она бы, пожалуй, не удивилась. А Фокс быстро переводил взгляд с одного участника сцены на другого. Лицо его заострилось, крылья носа раздувались – он явственно чуял неладное.

– Я спрашиваю: кто тебе попался на глаза, что так рассердил тебя? Мне стыдно смотреть на тебя, мне стыдно поднимать лицо от земли в это злое время. Искупи свою вину, брат Уилтон.

Худощавый опустил голову – очевидно, демонстрируя раскаяние.

– Ничего страшного, мы не обиделись, – примиряюще произнес Фокс.

Отозвался юноша-кучер:

– Гнев, как и насилие, здесь не выносит никто! Наш брат должен быть наказан, – в голосе звучала угрюмая и, пожалуй агрессивная убежденность.

У Малдера крепло ощущение что его и Скалли только что крупно разыграли. Но смысла розыгрыша он пока понять не мок.

И тут тяжкий сдавленный кашель дородного крепыша прорвался жалобным криком. Несчастный, хрипя, схватился за горло.

Скалли дернулась, чтобы вскочить:

– Ему нечем дышать!

– Ему не нужна ваша помощь, – резко остановила ее сестра Абигаль.

– Он сейчас умрет от удушья! – выкрикнула Скалли и бросилась к больному.

Крепыш, как мешок с ветошью, повалился на пол.

– Уберите брата Аарона из столовой! – властно распорядилась хозяйка. – Мы пригласили вас сюда не для того, чтобы вы вмешивались.

Скалли на помощь не успела. Один из мордоворотов, встречавших агентов ФБР в лесу, перехватил ее на полдороги. Тело брата Аарона поспешно, но деловито и без суеты вынесли из комнаты.

– Мы заботимся о себе сами и разбираемся с нашими людьми тоже сами, – строго, глядя Малдеру прямо в глаза, сказал юноша-кучер.

Напарники переглянулись. И хотя не его, а Дану держали сейчас за руки, Фокс чувствовал то же самое, что и она: держат крепко, не вырваться. Надо стерпеть.

Перевертыш:

Он очень торопился. Он знал, что осталось совсем недолго. Скорее всего, считанные дни. Как ни малы были его знания о внешнем мире, он все же понимал, что рано или поздно его связь с умершими игрушками будет замечена и полицейские попытаются его схватить. Да что там – уже пытаются. Однако он принял все меры предосторожности, какие только смог придумать, и считал себя вправе гордиться. Он недаром назывался Познающий – открывающим новое, искателем знания, лучшим из лучших. Ни один из братьев и сестер общины не смог бы так долго продержаться во внешнем мире, не привлекая к себе внимания. Большее, что смогли до него, – наладить хиленькую торговлишку да научиться отваживать надоедливых туристов. Он был лучшим! А чем ему отплатили? Несправедливым наказанием? Ежедневным унижением? Тем, что его, Познающего, во искупление заставили заниматься бессмысленной черной работой? И за что – за подростковую шалость. За обыкновенную неосторожность. За полудетское любопытство. За грех, который на протяжении непомерно долгой, по меркам внешнего мира, жизни вольно или невольно совершал каждый третий «родственник»…

Он сухо закашлялся. Конечно, за этот грех расплата была обидной и несоразмерной. Но как знать – возможно, его тогда наказали впрок. За нежелание раскаяться, которое ему удалось скрыть и три года, и год назад. За отсутствие чувства вины. За жгучее желание снова впасть в грех, не считаясь ни с моральными запретами, ни с неизбежными смертями людей внешнего мира, ни с горестным отчаянием единственного истинного брата.

Его знания позволяли ему создать стройную теорию о любви к свободе, о благородной мести или даже обосновать свои действия как последствия восставших Ангелов – он одинаково хорошо знал и учение общины, и искаженную версию внешнего мира…

Только нет смысла лгать самому себе. Теперь ему неизбежно предстояло заплатить так много, что новый грех стал неразличим в череде предшествующих, а все полицейские этого мира могли всего-навсего лишить его нового наслаждения – из немногих оставшихся.

Община «родственников»