Когда звонит телефон.

Когда приходящая медсестра склонилась над Михайловым, чтобы сделать укол, и обдала его горячим несвежим дыханием, он понял, что она пьяна. Руки ее дрожали, она бестолково суетилась и попала в вену только с третьего раза. Медсестра была неизбежным злом, но ее приходилось терпеть, так как другую за эти деньги было не найти.

Медсестра приходила четыре раза в неделю делать уколы и за дополнительную плату покупала продукты. У нее было серое одутловатое лицо. Ей в равной степени могло быть и тридцать пять и сорок пять. Жалуясь на своего сожителя, она задирала юбку на толстых ногах и с удовольствием показывала царапины и лиловые синяки.

Михайлов подозревал, что медсестра подворовывает и что хрустальную вазу, о которой сказала, что разбила, она в действительности пропила. Перед тем, как уйти, медсестра стала просить у Михайлова на подарки к Новому году ребятишкам.

Количество ее ребятишек могло изменяться раз от разу, вплоть до полной бездетности, и это уже не удивляло Михайлова.

— Денег у меня нет, — сказал Михайлов. — И теперь долго не будет. Пенсия только в конце месяца.

— Может быть, вещичками? — медсестра забегала глазами по комнате. — Ребятишкам... Вот, скажем, шаль. Зачем она вам?

- Какая шаль? Где вы ее видели?

- В шкафу.

— Вы были в ТОЙ комнате и рылись в ЕЕ вещах? Но та комната же закрыта!

— Ничего я не рылась, просто посмотрела... Уж и посмотреть нельзя... А ключ вы оставили на кухне. Думаю, дай загляну, может, там уже все моль пожрала...

— Верните ключ!

Медсестра сделала вид, что не услышала, и рассерженно стала заталкивать в сумку железную коробку с ампулами.

— И повернется же язык! И это вместо благодарности! Да чтобы я взяла чужое... Все равно все сгниет... Ей на том свете ничего не нужно...

И она ушла, хлопнув дверью.

Легче всего Михайлов переносил одиночество. Тогда пропадало ощущение времени, и вчера смешивалось с сегодня, а сегодня с завтра.

Днем он часами сидел, уставившись в окно, или рассматривал альбом с фотографиями. На фотографиях жена и сын жили, улыбались, ели кашу и ходили в зоопарк, а их могилы между тем заростали травой и одуванчиками, сквозь которые проступала верхушка красивого каменного креста. В этом было какое-то противоречие, пытаясь осознать которое, Михайлов впадал в оцепенение, тупое, бездумное и — потому блаженное.

Все зеркала в доме были завешены. Это было первым, что сделал Михайлов, когда его выписали из больницы... Он подъехал к большому зеркалу в коридоре, подъехал очень медленно: пользоваться каталкой он тогда еще толком не научился, и с минуту изучал свое отражение: сгорбленный человечек в инвалидной коляске, крохотный, занимающий самый низ зеркала. Свежие шрамы на щеках, между которыми кустилась густая щетина. Но испугало Михайлова другое: страшнее были пустота и тишина, надвигавшиеся на него со всех сторон и смотревшие со стен и книжных полок этой некогда полной веселья и счастья квартиры...

Покрывало, которое Михайлов набрасывал на стекло, все время падало, и опять зеркало отражало крохотного человечка с изрезанным лицом.

Вторую комнату Михайлов запер на ключ. Там все осталось, как было в последний день, когда они собирались на дачу – одежда жены на спинках стульев, пересохшие цветы на окнах и разбросанные игрушки сына... В их машину врезался грузовик, у которого отказали тормоза. Жена и сын погибли сразу, а Михайлов выжил. Лежа в больнице, он десятки раз невольно переигрывал эту ситуацию. «А если бы я вывернул руль влево? Или резко вправо и педаль газа до упора, тогда удар пришелся вы вскользь. А если бы вообще не покупал эту проклятую машину?»

В этом было что-то тупиковое и нелепое: собирать и занимать деньги, выбирать марку, цвет машины и ее опции и этим приближать день и час, буквально подталкивать себя и близких к могиле.

Михайлов сидел за рулем машины, которая через минуту должна была стать расплющенной банкой. Рядом с ним стояли ящик с рассадой и не поместившийся в багажник велосипед сына. Жена Лена рассказывала анекдот, обстоятельно и немного недоуменно, как она это всегда делала: «Сидит один мужик на кухне и вдруг слышит, что в холодильнике что-то звонит. Он открывает, смотрит, а там телефон...» Анекдот так и остался недосказанным, но Михайлов часто пытался угадать, чем он мог закончиться.

По ночам повторялся один и тот же сон. Лена стоит на пригорке возле реки или озера. Лицо напряжено, руки прижаты к груди. Она одета в водолазку и джинсы, те самые, что были на ней в последний день. Жена Михайлова не любила всякой хитрой женской одежды и косметики, требующей времени. Даже волосы она всегда стригла коротко, по-мальчишечьи, что ей, впрочем, шло. Рот Лены растягивается в крике, но слов нет — их сносит ветром, хотя самого ветра тоже, в общем-то, нет. Кажется, Лена кричит Михайлову что-то важное. Михайлов во сне пытается подбежать к жене, но не может: ноги вязнут в чем-то, что не дает ему ступить и двух шагов.

Нельзя сказать, чтобы Михайлов верил в вещие сны. Но боль в изувеченном теле, внутренние страдания и одиночество пробуждали у него ощущение нереальности окружающего мира, и бывали моменты, когда он плохо различал, где сон и где явь. Потом, в минуты пробуждения обыденного сознания, он говорил себе: «Все объяснимо. Дело в том, что я болен... Я боюсь увидеть этот сон, думаю о нем безостановочно и, как следствие, он повторяется. Так часто бывает и это нормально. Я не сумасшедший, а если и сумасшедший, всё это уже не важно».

Много ночей подряд повторялся изнуряющий сон, когда по движению губ жены Михайлов напрасно пытался разобрать слова, но потом... потом все изменилось. Михайлов увидел другой сон, короткий и яркий. Всего семь легко запоминающихся цифр, составленных словно из гимнастических обручей.

Проснувшись, Михайлов долго лежал неподвижно и смотрел в потолок. Конечно, это всего лишь сон, бессмыслица, верить ему нельзя. Но... могло ли это число что-либо значить?

0000000. Семь раз ничего... Семь... Семь цифр в телефонном номере.

000 00 00. Могло ли это быть номером телефона? Михайлов не слишком разбирался в работе систем связи, но чувствовал, что такого номера существовать не может. Тем не менее он придвинул к себе телефон, набрал этот бессмысленный номер и стал ждать.

Телефон молчал, лишь потрескивал, как при межгороде. Гудков не было. Михайлов подождал с полминуты и решил повесить трубку. Он уже протянул руку, чтобы нажать на рычажок, ему даже показалось, что он нажал на него, но вместо длинного гудка вдруг услышал в трубке голос.

— 000 00 00. Вас слушают. Говорите.

— Простите, я не знаю... Куда я попал? Не было гудков и я...— нерешительно произнес Михайлов.

— Вы попали туда, куда звонили. Служба 000 00 00. Чем можем быть полезны?

— Видите ли... — начал было Михайлов, понимая всю нелепость ситуации. Не мог же он сказать, что номер телефона ему приснился?

— Может, я ошибся номером...

— Не думаю, — голос в трубке звучал иронически. — До сих пор никто не ошибался.

— Но такого номера не существует!

— А зачем тогда было набирать?

— Не знаю... А кто вы? Куда я попал?

— Даже не знаете куда попали?

— Нет.

— Это хранилище.

— Книгохранилище?

— Не совсем. Хранилище прерванных судеб.

— Что? Что вы сказали?

— Хранилище прерванных судеб... Чего же тут непонятного? — голос был бесконечно терпелив. — Некоторые жизни прерываются преждевременно. Раньше, чем человек успел приготовиться к действительному бессмертию. И здесь, в хранилище, происходит, как бы правильнее это назвать... дозревание. Младенцы, погибшие в материнских утробах, жертвы несчастных случаев и прочие... Я думал, вы знаете. С кем из находящихся у нас вам хотелось бы поговорить?.. Алло, алло!

Михайлов осторожно повесил трубку, взял телефонный аппарат и швырнул его через всю комнату в стену... Какая грязная шутка! Но откуда тот человек знал, что ему позвонят? И странный телефонный номер и то, что не было гудков, и его навязчивая идея — всё это было необъяснимо.

Михайлов выдержал несколько часов, потом поднял телефон с пола. На корпусе была трещина, некоторые кнопки западали.

000 00 00. Он набрал.

— А, это снова вы! — сказал голос еще до того, как Михайлов успел произнести хотя бы слово. — Эмоции, эмоции... Зачем было так переживать? До чего же трудно разговаривать с теми, которые воображают, что страдают!

— Что это значит? Если это шутка, то я...

— Я уже говорил, что всё зависит от характера смерти... — голос не прочь был поболтать. — Была ли она своевременной или нет. Суп можно снять с плиты, когда он уже готов, или чуть раньше. Бывает, его по разным причинам снимают раньше, и тогда нам здесь приходится доваривать его... Все это время души находятся здесь, поэтому они и называются душами на хранении. Они проходят искусственный цикл жизни, хотя почему искусственный? Они живут, будто и не умирали вовсе. Если, скажем, у вас умер семилетний сын и произошло это три года назад, но теперь ему десять и он перешел в четвертый, кажется, класс.

— Не верю! —хотел крикнуть Михайлов, но у него вышел лишь громкий шепот.

— Ну так повесьте трубку. В конце концов, не я вам названиваю! — обиделся голос.

— Но как это возможно?

— Долго объяснять. Здесь всё не так, как можно себе представить. Впрочем, у вас еще будет время во всем разобраться. Очень много времени.

— Не верю... это не может быть правдой!

— Правда-неправда, какая разница? Главное, что всё это есть.

— Нет!!!

— Тогда верьте, что это неправда, но верьте хоть во что-то! А то люди и верить не хотят, и не верить боятся. Впрочем, я знаю, как вас убедить. Я сейчас соединю вас с вашей женой. Фамилии можете не говорить. Здесь не справочная.

— Но подождите, — начал было Михайлов, но трубка уже молчала. Снова потрескивание и тишина. Потом он услышал женский голос, который никак не мог забыть...

— Алло, милый, это ты? С работы? А я только усадила Кольку за уроки. Все отлынивает. В среду родительское собрание, может сходишь? Что там у тебя хрипит? Здесь какая-то ерунда с телефоном.

— Лена это ты... ты жива? — спросил Михайлов. В тот момент удивление еще не пришло.

— Постучи по чему-нибудь твердому... Ты что, выпил? А, вспомнила, сегодня у кого-то из ваших день рождения. Не садись за руль! Помнишь грузовик, который нас едва не раздавил? Ну пока... Передавай там от меня привет!

Послышались короткие гудки, а потом без перерыва в трубку опять вклинился тот прежний голос:

— Убедились? Смерть — штука относительная и не нужно особенно проживать. С другой стороны...

— Я хочу еще поговорить с женой, — упрямо сказал Михайлов.

— Не стоит, — сказал голос. — Потом трудно будет остановиться. К тому же может возникнуть неприятная ситуация, когда тот, кого ваша жена считает своим мужем, вернется домой и она спросит его, почему он звонил каждые пять минут...

— Тот, которого она считает своим мужем?

— Ага, ваша копия.

— Моя «кто»?

— Что-то вы туго соображаете. Всё проще пареной репы. Жизнь вашей жены продолжается, и она не менее реальна, чем ваша. У вас растет сын, и вы знать не знаете никаких потрясений...

— Но почему я тогда остался жив? Ведь там, на месте этой копии, если это правда, мог быть и я, — спросил Михайлов.

— Не могли... — грустно сказал голос. — В том-то и дело, что не могли. У вас другая судьба...

— Гнить до конца своих дней в инвалидной коляске? — крикнул Михайлов и почувствовал себя совершенно разбитым и опустошенным.

— Не угадали! — на другом конце провода послышался смешок. — И эта судьба не ваша... Вы займете мое место, место голоса в трубке, и будете ждать следующих звонков. Ждать придется долго, можете поверить... Занятие несколько однообразное, зато у вас будет целая вечность. Вы сможете сделать всё для других, но ничего для себя. Можете отказаться, но решайте сами...

Михайлов сидел в кресле, закрыв руками лицо и слушал, как звонит телефон. Он не умолкал, хотя трубка лежала на полу и провод был в нескольких местах перерезан ножницами. Его механические, прежде лишенные всякого выражения звонки сейчас составляли единую целостную мелодию. Михайлов знал, что рано или поздно он не выдержит и поднимет трубку, не сможет не поднять...

Когда через день медсестра открыла своим ключом дверь, то увидела, что инвалидная коляска пуста. Михайлова нигде не было. Поиски ни к чему не привели. Соседи помнили только, что в ночь его исчезновения долго звонил телефон.