И СОЦИАЛЬНО-ПРАКТИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Обсуждение вопросов предмета социологии практики предпола­гает постановку проблемы методологии и методов самой социальной практической деятельности, их отношения к методологии и методам социального познания. Так, если законы мышления — отражение за­конов объективной действительности, а в роли законов последней выступают законы социальной практики, то методология и методы социального познания могут служить и в качестве методологии (ме­тодов) социальной практики. И тогда социальная практика не должна иметь какую-то особую методологию, отличную от методологии со­циального познания. Последняя, в свою очередь, может быть методо­логией не только исследовательской, познавательной деятельности, но и общественной практики.

Тезис о необходимости использования одной и той же методоло­гии как в познавательно-исследовательской работе, так и в социальной практике основывается не просто на единстве теории и практики, но и на положении о том, что нельзя иметь одну основу для науки, другую — для жизни, практики. И у жизни, и у познания — одна и та же основа. Однако решая вопрос в пользу признания единой основы для методологии социального познания и практики, нельзя их не различать. Методология познания в своих приложениях к социальной практике претерпевает существенные модификации, и, наоборот, прин­ципы практической деятельности не применимы к познанию без их соответствующих преобразований.

О методологии практической деятельности обычно не принято говорить. Даже методологические вопросы практического мышления на стадии его соединения с непосредственной социальной деятельнос­тью оказываются «за кадром» философско-методологических разрабо­ток.[226] В то же время постоянно повторяется тезис о том, что методо­логия науки является не только орудием познания, но и способом преобразования действительности, что ее нужно умело применять как в исследовательской работе, так и в общественной практике.

Дело, скорее всего, сводится к тому, что методология практичес­кой социальной деятельности остается мало разработанной, подменя­ется изучением технологической и организационной сторон деятель­ности, методы которых иногда объявляются специфической для нее методологией, не имеющей прямого отношения к процессу познания. Конечно, чтобы обеспечить использование научных знаний на прак­тике, методологии научного познания в ее непосредственном виде недостаточно. Она должна быть переведена на язык практики, превращена в практическую форму. Из-за нерешенности этой задачи может возникать пренебрежительное отношение к возможности использова­ния методологии науки в качестве инструмента социальной практики. Отсюда проистекает мнение о том, что методология познания и методология практики представляют два крайних типа методологий. При­чем методология практики может быть не только обособлена в само­стоятельную область, но и противопоставлена методологии познава­тельной, отражающей деятельности (гносеологии).

В свое время организационная наука (тектология) А.А. Богданова была представлена Н.И. Бухариным как некая замена философской методологии, как такая организационная теория, которая исключает гносеологию.[227] Сам А.А. Богданов полагал, что его тектология со­ставляет общую методологию всякой практики и теории, «она вся лежит в практике; и даже само познание для нее — особый случай организационной практики, координирование особого рода комплек­сов».[228] По этому же руслу шли первоначальные высказывания Д. Лукача о том, что главной проблемой метода является отношение субъ­екта и объекта, их тождество в деятельности, что, соответственно, теория в марксизме должна определяться как теория практики. Эта линия была продолжена в концепциях «праксиса», в которых практи­ческая деятельность была противопоставлена познавательному процес­су отражения как не имеющему, якобы, собственного содержания.[229] Некоторыми представителями польской праксиологии практика трак­товалась как предмет изучения особой общей науки (праксиологии) и отдельных дисциплин, фигурирующих под названием социальной тех­нологии (социотехники), социальной инженерии и т.д.

Решение вопроса о методологии и методах практики, на наш взгляд, следует искать не в придании методологии практики значения самостоятельной науки и не в отрыве ее от методологии отражающей познавательной деятельности, а в их соединении. Верно, конечно, что следует, с одной стороны, придать теоретической методологии прак­тический, применимый к социальной деятельности характер, а с дру­гой — возвести практическую деятельности на научный уровень, по­ставить ее на фундамент теории. Но этого недостаточно. Когда речь идет о модификации теории для ее приспособления к практике, о ее превращении в практическую идею, то в этом качестве она все же остается в сфере субъективного духа, мышления, хотя и практического. В логике Гегеля, например, практический дух прослеживается лишь до пункта, с которого начинается ее объективизация, т.е. лишь до той стадии, после которой продукт воли перестает быть делом простого наслаждения и начинает становиться деянием и поступком.

Серьезные трудности возникают при решении вопроса о том, как методы деяния преобразовать в методы познания, и наоборот. У Гегеля просматривается желание обосновать их единство, но единство это возникает из того, что практика мирового духа (идеи) совпадает с субъективным практическим духом, с самосознанием человека. Эта основа является односторонней, обходит реальную практику. Гегель, по словам А.А. Богданова, не доходит до действительной, непосред­ственной практики, до хозяйственной жизни. А.А. Богданов полагает, что эта задача оказалась нерешенной и в материалистической диалек­тике. Лишь немногим ее положениям был придан практически дейст­венный характер. В целом же она осталась теорией, объясняющей жизнь.[230]

Сам А. А. Богданов, не поддерживая принцип сущностного раз­граничения теории и практики по их методам, предпринял попытку объединить их на основе организационной теории, позволяющей одно­временно решать как познавательные, так и практические задачи. И все же практика, положенная в основу тектолотии, была истолкована им в субъективном смысле. Отсюда сложившееся недоверие ко многим положениям тектологии А.А. Богданова.

Подход к практике как основанию для единства методов познания и практической деятельности, безусловно, должен быть принят. Вместе с тем необходимо отметить, что еще не выяснено, как методы практики преобразуются в методы познания. Можно утверждать, что здесь со­единительным звеном со стороны социальной практики выступают ее собственные методы. К ним, конечно, относятся методы организации социальной деятельности, принципы ее технологии и т.п. Например, разделение и соединение трудовых функций, являясь методом органи­зации практической деятельности, применимы и к познавательной деятельности не только в их прямом смысле, но и в логико-методо­логическом — как аналоги методов анализа и синтеза. «Когда Ге­гель, — отмечает В.И. Ленин, — старается подвести целесообразную деятельность человека под категории логики... то это не только на­тяжка, не только игра. Тут есть очень глубокое содержание, чисто материалистическое. Надо перевернуть: практическая деятельность че­ловека миллиарды раз должна была приводить сознание человека к повторению разных логических фигур, дабы эти фигуры могли полу­чить значение аксиом», [231] Именно методы и принципы практики, став­шие нормой реальной деятельности, в конечном счете, закрепляются в сознании человека фигурами логики.

Связь методов практической деятельности с методами познания осуществляется прежде всего через такое ее свойство, каким является ее целесообразность, цслеполагание. Человек необходимо предполага­ет результат своей деятельности, и сначала этот результат фигурирует идеально в виде цели. Познание в форме целеполагания, отражающего то, что еще должно осуществиться, призвано непосредственно сопро­вождать практическую деятельность, служить ее прикладным средст­вом. Человек, как известно, не только изменяет то, что дано природой, он осуществляет вместе с тем и свою сознательную цель.

Этой функцией цель выступает переходным звеном от познания к практической деятельности: целеполагание из познавательного про­цесса (творческого процесса целеобразования, опережающего отраже­ния) превращается в фактор практической деятельности. Цель высту­пает прежде всего в качестве непосредственного побудителя практи­ческой деятельности, выполняет роль «целевой причины» деятельнос­ти и сопровождает ее как постоянный стимулирующий момент. Кроме того, цель направляет практическую деятельность, регулирует ее ход в случае отклонений. Она в значительной мере определяет содержание и морфологию деятельности, ее способы и средства.[232]

Целеполагание, выполняя названные выше функции, не освобож­дается, однако, от подчиненности объективным факторам практичес­кой деятельности, объективному взаимодействию ее предпосылок и результатов. Достигнутый результат сначала выступает предпосылкой деятельности, служит объективной основой для выдвижения той или иной цели. Реализованная цель в форме нового результата, в свою очередь, образует предпосылку дальнейшего результата, порождает новую цель, которая необходимо включается в постоянную объектив­ную связь предпосылок и результатов социальной деятельности.

Поскольку реализованная цель выступает как результат, то пос­ледний должен быть предсказуем, предвидим. Отсюда метод социаль­ного прогнозирования, являющийся не только инструментом опережа­ющего отражения, но и методом социальной практики. Прогнозирую­щая деятельность как форма социального практического сознания тоже постоянно сопровождает практическую социальную деятельность.

Подобную же функцию в социальной практике выполняет соци­альное проектирование. При его помощи результат деятельности по­лагается не просто в его целевой ориентированности, но и в форме конструируемого состояния будущего социального объекта. Достиже­ние результата в виде поставленной цели и реального состояния со­циального развития нуждается в соответствующих действиях, которые осуществляются опять-таки своими специфическими методами — со­циальным программированием, планированием, методами управления. В них воплощается единство методов познания и практики — осуществляется практически духовное освоение социальной действитель­ности.

Со стороны познания, методологии науки, а также теории морали, нравственности, права сделано немало для обоснования правил и норм социальной жизни, ее смыслового значения, рациональности. Так, свой категорический императив И. Кант выводил из свойств практического разума, из необходимости его объективизации, воплощения в общез­начимых для всех людей принципах поведения. Воление у Гегеля выполняет аналогичную функцию: снимает субъективность цели и объективирует практическую идею.

В этом же ключе работают многие современные социологические концепции рациональности поведения, хотя в последнее время выска­зывается сомнение относительно приложимости позитивистски поня­той рациональности к социальной практике. П. Фейерабенд, например, считает идеалистической мысль о том, что разум руководит практикой, формирует ее в соответствии со своими требованиями. С его точки зрения, практика по своим традициям, стандартам и правилам равноправна с разумом (наукой), с традициями последнего, практика и разум образуют две стороны единого диалектического процесса.[233] Что же касается тезиса о том, что разум свое содержание и авторитет получает от практики, что разум описывает способ, которым осуществляется практика и формулирует лежащие в ее основе принципы, то его он называет натурализмом.

Однако без признания определяющей роли практики (материалис­тически понятой) по отношению к разуму (познанию) констатация их единства не достигает цели — остается не ясным, практика или тот же разум («чистый» или «практический») является основанием этого единства. Решение проблемы, с нашей точки зрения, — в разработке материалистической феноменологии общественного бытия и рассмот­рении учения о практике в качестве ядра этой феноменологии.

Дело не только в том, что точка зрения практики выступает для теории познания, но и в том, что мир явлений общества, проявлений общественной жизни относится к миру практической деятельности людей.

Социологический анализ практики необходим для того, чтобы разрешать скопившиеся противоречия в вопросах соотношения раци­ональности науки и рациональности практики. Классической социоло­гии (О. Конт) и неопозитивизму не удалось их разрешить. Она рас­сматривала общество и человека преимущественно в форме объекта познания, поэтому принцип рациональности познания (научная раци­ональность) здесь прямо и непосредственно совпадал с разумностью социальной действительности практики.

Противоположную позицию занимает антиклассическая и феноменологическая социология, которая, обращаясь к деятельности субъ­екта, утверждает, что субъективное, смысловое значение деятельности не может постигаться так же, как познается объект. Деятельность образует специфический мир субъективных явлений, принципиально отличный от находящейся вне его объективной реальности (объекта). К деятельности, соответственно, не могут быть применены традици­онный принцип научной рациональности и традиционные научные методы.

Оба указанных подхода оставляют без решения вопрос о совме­щении критериев социологического познания и социальной практики. Нередко утверждают, что объективистская и субъективистская тради­ции в социологии вообще нс совместимы, несоизмеримы. Подобно тому, как нельзя найти общего критерия для определения, какой чем­пион лучше — по прыжкам в длину или по прыжкам в высоту.[234] К другому выводу приходят польские социологи. «Социологический разум», по их мнению, должен или отказаться от претензий на научные решения, или освободиться от власти этого научного идеала, от попыток найти в теории ответ на вопрос об истинности социального познания. Они выражают свое согласие с К. Марксом, по мнению которого вопрос о предметной истинности мышления представляет собой не вопрос теории, а практический вопрос.[235]

§ 3. ИДЕАЛЬНОЕ В ПОЗНАНИИ И ПРАКТИКЕ*

Для решения вопроса о том, достаточны ли умственные идеальные формы и методы для практической деятельности, необходимо особо рассмотреть категорию «идеальное» применительно к социальной практике. Если мыслить в рамках категорий «материальное — идеаль­ное», то можно утверждать, что практическая социальная деятельность не в большей степени материальна, чем идеальна. Здесь имеется в виду не только целесообразный характер социальной деятельности, не только идеальное предвосхищение результата в голове действующего субъекта, но сама форма практической деятельности как специфически человеческой деятельности,

В первую очередь необходимо установить, какую смысловую на­грузку несет понятие идеального в социологической науке, в чем ценность и эвристическое значение категорий «материальное» и «иде­альное» при анализе социальной практической деятельности.

В ходе многолетнего спора отечественных философов о катего­риальном статусе идеального[236] можно выделить две противоположные точки зрения на природу этой категории. Представители одной из них (Д.И. Дубровский, А.Г. Спиркин) определяют идеальное в качестве субъективной реальности. В этом случае ставится вопрос о различении того, что находится в сознании отдельного индивида, и того, что находится вне его сознания. Нам представляется, что подобное опре­деление данной категории нс является плодотворным для социологи­ческой науки, поскольку ставит вопрос лишь об адекватности отраже­ния внешнего мира в сознании индивида. Оно относится, скорее, к компетенции психологии.

Мы склонны придерживаться другой точки зрения, наиболее ярким представителем которой в отечественной традиции является Э.В. Ильенков. Он, в частности, писал: «...главная трудность — и, потому, главная проблема философии заключается вовсе не в том, чтобы различить и противопоставить друг другу все, что находится " в сознании отдельного лица", всему, что находится вне этого инди­видуального сознания (это практически всегда нетрудно сделать), а в том, чтобы различить мир коллективно исповедуемых представлений, т.е. весь эмоционально организованный мир духовной культуры, со всеми его устойчивыми и вещественно зафиксированными схемами его структуры, его организации, и реальный — материальный мир, каким он существует вне и помимо его выражения в этих социально узаконенных формах " опыта", в объективных формах " духа"».[237] В данном случае идеальное рассматривается как «объективное идеаль­ное», т.е. как особая реальность, существующая независимо от инди­видуального сознания и обладающая по отношению к каждому инди­видуальному сознанию своего рода «принудительной силой».

Проблема таким образом понятого идеального не раз поднималась в истории социологии под разными названиями. Достаточно упомянуть хотя бы «социально организованный опыт» у А.А. Богданова, «уни­версальные структуры субъективной ориентации» в феноменологичес­кой социологии. Но общей чертой социологических теорий, в той или иной форме затрагивавших проблему «объективного идеального», яв­ляется то допущение, что мир «социально организованного опыта» и есть для индивида тот единственный предмет, с которым индивид вообще имеет дело и за которым уже ничего более глубоко упрятан­ного нет.[238] При подобном допущении мир «общих культурных значе­ний» представляется той средой, которая конституирует социальную жизнь, социальность, а практическая деятельности человека играет подчиненную роль.

Социологическая наука постепенно отходит от представлений, что деятельность человека встроена в готовые идеальные, культурные структуры и что, следовательно, сам человек является лишь пассивным следствием социальных механизмов. В большинстве современных со­циологических теорий человек рассматривается как создатель, творец культурных форм, а социальная реальность — нс только как условие, но и как продукт его деятельности. Но при подобном подходе зачастую на сцену выступает абсолютизация «идеального» с другой стороны — объективно существующие идеальные явления и структуры трактуются как продукт множества индивидуальных смыслов и интерпретаций. Отказываясь от принципа, который объяснял социальную деятельность как продукт устойчивых культурных структур, социологи начинают ис­кать ответ на вопрос: как вообще возможно социальное действие, как согласуются между собой индивидуальные смыслы и интерпретации?

Разрешить эту трудность возможно, если трактовать практику как основу возникновения идеальных форм. С этой точки зрения и смыслы и интерпретации не являются индивидуальными по своему происхож­дению. В них нет ничего индивидуального, кроме их носителей — индивида или группы индивидов. Идеальные формы в своем неовеществленном бытии (в виде целей, идеальных схем деятельности, норм и т.д.) представляют собой лишь «кристаллизации» определенной системы отношений, своего рода обобщения предшествующей прак­тики. Свою индивидуальную «физиономию» идеальные формы обре­тают лишь в овеществленном виде, при соприкосновении с практикой, когда действующий субъект, пытаясь реализовать идеальную цель и воплотить в жизнь определенные мыслительные построения, испыты­вает «сопротивление среды» и оказывается вынужден практически изменять, корректировать нормы своей деятельности (причем часто бессознательно). Как писал К. Маркс, люди «поставлены в такие ус­ловия, которые определяют их сознание без того, чтобы они обязательно это знали».[239] Таким образом, индивидуальным, конкретным является само практическое действие, а не его смысл, индивидуальны те практические отношения, которые порождают это действие. Смысл, значение возникают не из самого действия, а из всего комплекса связей и отношений системы.

Но идеальное — это не только мыслительные схемы и не только определенная культурная форма практического действия, но, в опреде­ленном смысле, и результат этого действия — предмет, вещь, форма отношений людей, поскольку любое, самое незначительное социальное действие человека представляет собой продукт не только практических условий, но и исторического развития коллективного мышления, со­знания, закрепленного в определенных идеальных формах. Мысля, ставя цели, предвосхищая результат действия, социальный субъект оперирует не с индивидуальным, единичным объектом в его непосред­ственной телесной форме, а с теми идеальными обобщенными форма­ми, которые и представляют ему образ объекта.

Человеческая деятельность, по сути дела, только так и может осуществляться, ибо ее основное отличие состоит именно в том, что между человеком и природой, человеком и человеком стоит вся сис­тема общественных отношений, через которую субъект и восприни­мает объект. С этой точки зрения социальная деятельность людей предстает как идеально-практическая — как продукт взаимодействия конкретного практического содержания и идеальной формы.

Идеально-практические формы деятельности являются, по суще­ству, превращенными формами, поскольку, обладая реальным суще­ствованием, они представляют нечто другое, лежащее за ними. Человек в своей практической деятельности в основном имеет дело именно с «превращенными формами» и «именно превращенные формы дейст­вительных отношений являются содержанием мотивов, побуждений к действию непосредственных агентов общественных отношений».[240]

Так, отношения обмена трудом между людьми могут принимать идеальную форму денежных отношений. Основным содержанием эко­номической деятельности становится получение прибыли, а первона­чальное, практическое содержание, которое состоит в обеспечении материального воспроизводства социальных субъектов, выступает лишь одним из условий получения прибыли. Тогда воспроизводство индивидуальной личности представляется нс как автономное воспро­изводство, а как воспроизводство его в качестве части той системы, в которую индивид включен, следовательно, оно выступает в своей идеальной форме — в форме воспроизводства определенным спосо­бом, посредством определенного набора благ, соответствующего ста­тусу индивида в системе. Хотя для самого человека все его потреб­ности, интересы, мотивы представляются как его собственные инди­видуальные черты, на самом деле они являются лишь частью опреде­ленным образом интегрированной системы, продуктом всего комплек­са взаимосвязей системы и с необходимостью «навязываются» инди­виду как ее части. Таким образом, не только бытие человека, но само его индивидуальное сознание и мышление определяются, в первую очередь, теми абстракциями, которые продуцируются взаимодействия­ми а конкретной системе и составляют необходимое условие ее суще­ствования. Иными словами, «объективное идеальное» в основе своей представляет совокупность практических абстракций, т.е. абстракций, которые не только определяют способ мышления индивида (мышление как раз осуществляется в формах более сложных), но составляют необходимое условие его практической деятельности. Само же мыш­ление возникает из попыток логической увязки и рационализации этих непосредственно данных практических абстракций.

Теоретические абстракции всегда несут в себе черты идеального типа с его главным требованием логической непротиворечивости, с возможностью доведения определенных черт действительности до своего предельного выражения. Теоретические абстракции служат для систематизации под углом зрения определенной теории абстракций практических и на практику могут оказывать лишь опосредованное воздействие, воплощаясь в идеологии, мировоззрениях.

Практические абстракции, напротив, возникают из самой практи­ческой жизни, обслуживают отношения людей в определенном обще­стве. Практические абстракции «деньги», «стоимость», «цена труда» представлены в «Капитале» К. Маркса как видимости, как идеальные представления. Однако такие видимости диктуют свои законы, опре­деляют практическую деятельность людей. Практические абстракции в основном не осознаются как нечто идеальное, поскольку имеют своих эмпирических, телесных представителей. Но специфическая черта этих представителей, как уже было сказано, в том и состоит, что, выступая в виде конкретных вещей и явлений, они представляют отличное от их телесной формы общественное содержание.

Любая социологическая теория строится на основе практических абстракций, иногда непосредственно заимствованных из языка обы­денной жизни, иногда определенным образом рационализированных, логически упорядоченных, доведенных до уровня теоретического по­нятия. Но такого рода разработки содержания практических абстрак­ций в ряде случаев могут существенно искажать его, в результате чего и происходит тот самый отрыв теории от практики, когда первая начинает вращаться лишь в кругу собственных представлений.

Эту проблему своими средствами пытается решить этнометодология.

Стремясь выявить универсальные сониальные структуры, опреде­ляющие человеческое знание, этнометодологи основное внимание кон­центрируют на обыденных представлениях, как своего рода непосред­ственных представителях этих структур. Однако, обыденные представ­ления сами являются продуктом «разработки содержания» практичес­ких абстракций на основе здравого смысла, под влиянием идеологий, верований, психических качеств их носителей и т.д. Обыденные пред­ставления связаны с практикой через множество опосредствующих звеньев и отражают не столько логику практики, сколько логику многочисленных идеальных наслоений. Поэтому, чтобы выявить прак­тические, материальные структуры через обыденные представления, необходимо, помимо всего прочего, элиминировать влияния множества идеальных образований (что практически невозможно сделать).

С нашей точки зрения, исходный пункт построения «практической теории» должен заключаться в обнаружении механизмов практики, формирующих определенные идеально-практические формы, т.е. формы, которые не относятся к числу представлений, суждений, а являются теми первичными абстракциями, которые обеспечивают связь индивидов в конкретной социальной системе, возникают из этой связи и являются материалом для дальнейших идеализации (развития мыслительных идеальных форм).

При анализе практики как некоей целостности вычленение иде­ального не подразумевает отделение материального, или действитель­ного, от идеального, или иллюзорного. Идеальное и материальное представляют собой два момента практики, объединяются в ней. В отечественной социологической традиции в рассуждениях о методо­логии всегда подчеркивалась необходимость анализа действительных, материальных отношений. При этом предполагалось (вполне обосно­ванно), что знание действительных отношений должно обеспечить возможность практических преобразований. Вопрос в том, что пони­мать под действительными отношениями? Только ли глубинные, сущностные отношения действительны?

В стремлении раскрыть сущность социальных отношений заклю­чается опасность упустить из виду тот факт, что на практике сущностные отношения выступают в своих идеально-практических, превра­щенных формах, имеющих собственные закономерности. С этой точки зрения «эссенциалистский» подход, нацеливающий единственно на поиск сущности исследуемых явлений; столь же односторонен и не­достаточен, как и чисто феноменологический подход. Если в первом случае начинают конструировать сущности, полностью отвлекаясь от их реальных жизненных проявлений, то во втором — анализ нацелен исключительно на положения здравого смысла, что лишает исследо­вателя возможности осуществить обобщение и дать целостную карти­ну действительности, т.е. носит чисто описательный характер и не обеспечивает практического действия.

Возможно, в основе этих крайних позиций лежит именно нерешенность проблемы идеального. Сознание часто рассматривается толь­ко как созерцающее сознание, а не как «активное реальное звено развития и функционирования социальных структур».[241] Если сознание и признается действующим элементом, то только формально, без ис­следования тех механизмов, которые обеспечивают его действенность: превращение общественных связей и отношений в идеи и обратное превращение идей в вещи и действия. Система действия рассматрива­ется сама по себе, система сознания — сама по себе. Они существуют как бы параллельно, и их закономерности пусть и взаимодействуют, но взаимно не определяются, тем более не определяются из одного источника — практики.

То, что различия в социальном положении индивидов и групп создают различия во взглядах, нормах, мировоззрениях — факт из­вестный. Этим занимается, в первую очередь, социология знания. Менее ясно, каким образом создаются эти различия. Существующие объяснения не выходят за рамки идеальных форм: занимая определен­ное положение в социальной структуре, человек получает доступ к определенной информации, в процессе социализации он усваивает нормы и ценности своей группы. Остается открытым вопрос — каким образом вырабатываются сами эти нормы, вся та надстройка над не­посредственными материальными отношениями, которая в конечном итоге и обеспечивает целостность социальной системы? При подобной постановке проблемы акцент делается не на различиях в идеальных формах, используемых представителями разных социальных групп, но в первую очередь на общности той идеализирующей процедуры, ко­торая представляет деятельность человека как нечто противостоящее ему, т.е. замещение действительных отношений идеальными.

Естественно, подобная идеализация происходит не в единичном социальном действии, ее нельзя отождествлять с субъективным смыс­лом действия. Эта идеализация одновременно лежит в основе самого действия и определяет его субъективный смысл. Это — объективная идеализация, которая произошла до действующего индивида и его действия. Поэтому при данной постановке проблемы в сфере анализа оказываются не все идеальные формы, а лишь те из них, которые связаны с практической деятельностью и выступают как превращенные формы непосредственных социальных отношений.

Чтобы более четко определить тот смысл, который в данном контексте вкладывается в понятие идеальной формы, можно попытать­ся упорядочить идеальные формы по степени прсвращенности в них практических отношений, т.е. по тому, насколько непосредственные социальные отношения заменяются отношениями идеальными. На наш взгляд, можно условно выделить три уровня идеальных форм.

Первый уровень составляют неосознаваемые людьми идеальные формы, спонтанно складывающиеся и непосредственной практической жизни и имеющие своих эмпирических представителей, например деньги, государство и т.п. В определенном смысле эти формы могут рассматриваться как символы, знаки социальных отношений, если трактовать символ как закон вещи, «который смысловым образом порождает вещи, оставляя нетронутой всю их эмпирическую конкретностъ».[242] На уровне явления социальные отношения подчиняются за­кону символа, но глубинные, породившие символизацию отношения также сохраняются. Таким образом, «знаки» обладают только относи­тельной самостоятельностью по отношению к «означаемому». Сохра­няя первоначальную связь с породившими их отношениями, эти «практические абстракции» не могут быть поняты как нечто конкретное, если их анализ замыкается только на сферу идеального.

В чем же состоит отличие идеально-практических форм от сим­вола в его традиционном для социологии понимании? Видимо — в отношении тех и других к тому, что называется реальностью. Символ «не отражает реальность, а скорее создает реальность».[243] При ответе на вопрос, каким образом возникают символы, говорят, что они — продукт индивидуального или коллективного опыта, способности че­ловеческого разума к абстракции, а также возможности «договориться» об общих значениях термина. Получается, что существуют две реаль­ности, одна — собственно реальность, а другая — реальность симво­лическая (или видимость?), которая может создаваться на основе свое­го рода «общественного договора» о значениях терминов. Но тем самым символические формы лишаются статуса реальности, ибо двух реальностей быть не может.

Если даже в качестве единственной социальной реальности прини­мается реальность сюшоличсская — непонятно, для чего тогда исполь­зовать понятие «сголвол», подразумевающее наличие символизируемого. Если вопрос о символизируемом опускается, то отпадает необходимость в пользовании термином «символ»: понятие «символическая реальность» становится тождественным понятию «социальная реальность».

Суть идеально-практических форм состоит в том, что они не создают какую-то новую реальность, а составляют неотъемлемую часть единой социальной реальности. Эти идеальные формы опосредуют те существующие до всякого выражения и фиксации в сознании практически действующих индивидов непосредственные отношения, под которыми в противовес символическим формам и подразумевается «сама реальность».

Идеально-практические формы — это созданные из эмпирически конкретного содержания отношений формы, но произошедшие не в отдельной человеческой голове, а в социальных структурах. Сюда относятся все те случаи, когда одна социальная деятельность осущест­вляется в форме другой и эта последняя выступает на поверхности явления как высшая и единственная закономерность (например, обмен деятельностью, который осущесгвляется в форме товарно-денежного об­мена; производство, ориентированное на капитал, или производство, ори­ентированное на дефицит). Это своего рода предметные идеальные формы, т.е. идеализация, произошедшая на надындивидуальном уровне, но существующая в форме конкретных явлений общественной жизни.

Второй уровень идеальных форм составляет распредмечивание практических абстракций, или идеальных форм, первого уровня, «Все, что индивиды думают, хотят, переживают, — весь психологический (а в других системах — анимистический, мифологический, космоло­гический и др.) язык мотиваций, оформляющий их социальные по­требности и желания, берется на уровне этой абстракция лишь в той мере и в той форме, в какой в нем проглядьшают процессы и меха­низмы системы социальной деятельности».[244] Эти формы могут быть рассмотрены как «непосредственное, стихийно сложившееся в обще­ственных структурах сознание».[245]

Идеальные формы, осмысленные и приведенные в систему с точки зрения здравого смысла практически действующими индивидуумами, служат им своего рода ориентирами в непосредственной практической жизни, создавая определенные «модели мира». Говорить об их истин­ности или ложности не имеет смысла. Они достаточны «как прибли­зительное объяснение различных феноменов, чтобы служить жизненным целям».[246] Здесь еще раз можно поставить вопрос о соотношении научной истины и «истины» практической. Практическая «истина» является истиной в том смысле, что представляет собой непосредст­венное адекватное средство для решения конкретных практических задач в уникальной ситуации. Практическая «истина» не отражает сущность явления, но, скорее, схватывает закон самого явления, его не сущностной, а превращенной формы.

Итак, идеальные формы второго уровня можно охарактеризовать как «превращенное сознание, стихийно порожденное общественным устройством».[247] Из рационализации и разработки содержания этих образований сознания возникают более сложные формы, которые можно отнести к следующему уровню.

Третий уровень составляют «косвенно фетишистские» формы со­знания, приводящие в систему те многообразные идеальные формы, которые уже существуют в обществе. Рационализированные в соот­ветствии с определенной логикой, эти формы обретают относительную независимость от породивших их форм и, выступая как нечто новое, могут диктовать свои закономерности. Как рационализации «готовых духовных продуктов общественных отношений (т.е. продуктов вне, до и независимо от действия рациональной научной мысли заданных) внешними средствами " знания"»[248] они опредмечиваются настолько, насколько соответствуют уже существующим и действующим в обще­стве идеальным формам — формам мысли и действия.

Человек присваивает природу не только в форме физиологичес­кого воздействия на нее, но и в форме рационализации впечатлений, превращения их в идеальные модели и в восприятии непосредственно данного мира через эти «конструированные» модели. В той мере, в какой идеальные формы разных уровней выражают степень превращенности в них практических отношений, они отражают и степень опосредованности взаимодействия человека с окружающим миром (природным и социальным).

Идеальные формы второго уровня имеют связь только с непо­средственной практической ситуацией, где индивид делает практичес­кий выбор, исходя из «модели» уникальной ситуации. Эти модели представляют собой «смесь общих и приспособленных к ситуации правил того, как действовать в различных ситуациях».[249] Это своего рода «культурные образцы для обыденных действий». Напротив, идеальные формы третьего уровня предполагают некую универсальную мо­дель мира, представляют как определенную целостность, причем упо­рядоченную по какому-либо критерию. Поэтому они не могут в чистом виде реализовываться в действительности. Формы третьего уровня существуют как знания, имеющие или предполагающие универсальное значение. На практике происходит «переплавка универсальных значе­ний знания в особенное событие практической жизни».[250] Но тем самым разрушается целостность видения, к которой стремится теоре­тическое сознание. Например, К. Маннгейм писал по поводу реализа­ции политических утопий: «Чем больше какая-либо поднимающаяся партия участвует в действиях парламента, тем в большей степени она отказывается от своего целостного видения, связанного с характером ее первоначальной утопии, и тем больше стремится направить свою преобразующую силу на конкретные единичные явления».[251] Теорети­ческие построения не могут реализоваться на практике, пока не примут формы массового сознания.

Идеальная форма — это не условие, не предпосылка действия, не часть структуры, в которой осуществляется действие, а форма самого действия. Другими словами, это не анализ действия с точки зрения теоретика, а выражение того, как действие воспринимается самим действующим субъектом, без разделения на мотив, ценности, интерес и прочие теоретические категории. К этому же подводит нас понятие практической абстракции, или идеальной формы, первого уровня. Здесь — стремление не ухватить те, выделенные теоретическим ана­лизом структуры, на которые расчленяют общественную жизнь, а выяснить, каким образом определенная сфера человеческого бытия отчуждается от своего собственного содержания и обретает превра­щенную форму, которая и предстает непосредственно перед сознанием практически действующих людей.

ЛИТЕРАТУРА

1. Богданов А.А. Тектология (Всеобщая организационная наука): В 2 кн. Кн. 1. М., 1989.

2. Быстрицкий Е.К. Практическое знание в мире человека. // Заблуждающийся разум? (Многообразие вненаучного знания). М., 1990.

3. Мамардашвили М, К. Как я понимаю философию. М., 1992.

4. Ленин В.И. Философские тетради. // Полн. собр. соч. Т. 29.

5. Лукач Д. К онтологии общественного бытия. М., 1991.

6. Маркс К. Капитал. Т. IV. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 26. Ч. III.

7. Романов Ю.И. О категориальном статусе идеального. // Философские науки, 1992. № 3.

8. Социальная рациональность и рациональность науки / Ред. X. Козакевич и Э. Мокшицкнй. Варшава, 1990.

9. Фейербанд П. Избр. труды но методологии науки. М., 1986.

10. Хофман Дж. Марксизм и теория «праксиса». М., 1978.

11. Ярошевский Т. Размышления о практике. М., 1976.