Человек пиршественных столов

Говорили, что она сломала бедро в первый раз, когда в 75 лет сидела на балконе дачи в Комарове, и спрыгнула с него, увидев, что возвращается компания, посланная за вином.

Этого я точно не знаю. Но второй раз, когда мы уже были хорошо знакомы, и ей было за 80, она сломала бедро на юге, танцуя на бетонной площадке с предводителем местных грузинских хулиганов. Она очень красочно рассказывала, как он закрутил ее и не смог удержать; как она кричала от боли, когда чуть ли не все грузинские хулиганы несли ее на руках в больницу, где ее лечил очень симпатичный врач по фамилии Патарава - которого она ласково называла «Патаравочка», и с которым, естественно, у нее начался небольшой роман…

Вообще, романы сопровождали всю ее жизнь, и, возможно, составляли смысл ее существования.

Наше знакомство тоже началось с ее платонического романа с моими друзьями, братьями-близнецами Вадимом и Леоном Пинцовыми.

Мы тогда работали вместе в НИИ Телевидения, что на улице Шателена в Петербурге, недалеко от площади Мужества.

Братья были высокие, умные, начитанные, закончили в свое время матмех Университета, любили музыку, чтение, спорт, имели в городе массу знакомых.

На почве книг я с ними и подружился, обмениваясь «самиздатом», и обсуждая различные нетривиальные идеи в процессе хождения по полутемным коридорам института.

В один из ясных осенних дней они поехали на кладбище в Комарове, взглянуть на памятник Анне Ахматовой, и там встретили Ирину Валентиновну Щеголеву (далее – И.В.), которая сидела с подругами у могилы своего второго мужа, известного художника Натана Альтмана.

У меня нет никаких сомнений, что И.В. сразу «положила глаз» на моих приятелей, и это была ее инициатива – осуществить знакомство, которое впоследствии переросло в тесную дружбу с близнецами, и даже в некотором роде роман с одним из них – Вадимом.

Однажды братья предложили мне пойти вместе с ними в гости к И.В. (предварительно, естественно, испросив у нее разрешение на это). Они сказали, что она знала массу замечательных людей в Питере – от Ахматовой до Хармса, и мне будет интересно послушать ее рассказы.

Меня тогда интересовала судьба многих российских писателей, погибших в годы сталинского террора; мы с друзьями пытались выяснить подробности их жизни и гибели, судьбу написанных ими текстов.

(Забегая вперед, скажу, что когда через много лет я стал депутатом петербургского парламента, мне удалось направить часть бюджетных денег на издание 6-ти томной серии книг «Распятые» – собранные отсидевшим в лагерях писателем Захаром Дичаровым свидетельства о судьбах писателей, репрессированных в сталинскую эпоху).

Однако, как впоследствии выяснилось, ее воспоминания носили довольно специфический характер. Когда я спросил ее о писателе-обериуте Олейникове, она тут же ответила: «Как же, как же! Я его прекрасно помню! Однажды мы остались с ним вдвоем в одной из комнат в Союзе писателей, он обнял меня, и повалил на пол. Когда я с трудом от него отбилась, он спокойно встал, почистил колени на брюках, и хладнокровно заметил: «Не беспокойтесь, Ирина Валентиновна, я пошутил!».

Все ее истории о людях, с которыми она была знакома, так или иначе преломлялись через призму любовных отношений.

Я скоро понял, что литературоведческих сведений от нее не дождешься, но о своих приключениях она рассказывала с таким искрометным чувством юмора, с такой словесной элегантностью, с такой выразительной силой, что вся наша маленькая компания слушала, затаив дыхание.

Однако пора вернуться к первому визиту. Я увидел пожилую высокую женщину с ахматовской челкой над живыми карими глазами. Нос был с небольшой горбинкой, фигура вполне пропорциональная, ноги совершенно молодые и породистые.

На овальном столе, накрытом возле резного дуба германского (или голландского?) буфета 17 –го века, стояли достаточно скромные закуски и непременная «ириновка» – водка, приготовленная ею по какому-то своему рецепту.

(Р езное изящество барочного буфета я почувствовал на своем горбу, когда мы с моими друзьями - поэтами Геком Комаровым и Владимиром Дроздовым помогали ей переехать на другую квартиру).

Компанию чаще всего составляли ее приемный сын (по родству - племянник) профессор Университета, географ Дмитрий Брониславович Малаховский, домашнее имя которого было «Валечка»; дочка архитектора Фомина Маика; затем Майя Ивановна Лютова, биолог, широко образованный и религиозный человек; художник-реставратор Ангелина Алексеевна Окунь, умевшая очень тихим голосом рассказывать очень смешные истории; самая молодая – Танечка Власова, работавшая тогда в Театральном музее; братья Пинцовы, пока они не уехали в Штаты; и пишущий эти строки.

Довольно скоро я узнал историю ее семьи – в недалеком по времени историческом экскурсе мы видим двух дочек чиновника особых поручений при Обер-Прокуроре Синода, известного философа Тернавцева, «Иру и Мусю», про которых Алексей Толстой говорил, что они были «немыслимой, неправдоподобной красоты». Ираклий Андроников, влюбленный в Ирину в студенческие годы, утверждал, что в нее влюблялись не отдельные студенты, а целые факультеты.

Кстати, Толстой отмечал, что в те голодные предвоенные годы, «аппетит у Иры и Муси был как у продольных пильщиков» – т.е. у тех, которые пилят бревно не поперек, а вдоль, на доски.

Ирина вышла первым браком за Павла Павловича Щеголева, историка-медиевиста, сына известного пушкиниста Павла Елисеевича Щеголева и его жены Валентины, в которую, по словам И.В., был влюблен Блок, посвятивший ей стихи «…Валентина, звезда, мечтанье, как поют твои соловьи…». Однако скоро Ирина овдовела.

Ее сестра, Муся, про которую сама И.В. говорила, что она была чрезвычайно красива, с какой-то особой мягкостью и нежностью характера, (по сравнению с напористо энергичной и очень активной И.В.), вышла замуж за художника Бронислава Малаховского. У них было двое детей.

В 37-году Малаховского и Мусю арестовали. Бронислав Малаховский был расстрелян, Муся отправлена в административную ссылку под Лугу, потом в Алма-Ату и Уральск. В 1948 году ее снова арестовали и она умерла в тюрьме. И.В. говорила, что ей сообщили, будто Муся покончила с собой, но она уверена, что ее просто забили на допросах.

И.В. и Натан Альтман взяли к себе двоих детей Малаховских и воспитали их. Как я уже говорил, Бронислав Дмитриевич Малаховский стал доктором географических наук в Петербургском университете, а дочка Катя преподавала хореографию в Москве и жила там до самой своей смерти.

Это был достаточно смелый поступок в то время – взять к себе детей «врагов народа». К тому же второй брак с художником Натаном Исаевичем Альтманом не прибавлял ей благонадежности – хотя Альтман и рисовал Ленина, но имел «5-ый пункт», долго жил за границей, сделал знаменитый портрет Анны Ахматовой.

Так что денег в семье было мало, времена тяжелые, и когда я буду описывать разные смешные истории и ситуации, то хорошо бы не забывать тот трагический фон существования, который И.В. превозмогала неистребимым жизнелюбием, оптимизмом, и умением обаять чиновника мужского пола любого ранга!

Когда мы встретились, Натана Исаевича уже не было в живых, но слава его потихоньку выходила из запрета и забвения.

(Кстати, в 2000 году с помощью ее друзей, в частности, Михаила Толстого и моей, на доме, где они жили с И.В., была установлена мемориальная доска в его честь).

И.В. очень много сделала для его «реабилитации»; даже можно сказать, что она считала это делом своей чести, целью своей жизни – так сказать, вернуть долг Натану, который опекал ее при жизни и сделал богатой после своей смерти.

Время от времени она продавала некоторые его работы, и это позволяло ей не стесняться в средствах. Траты ее были удивительными, например, она купила себе норковую шубу, о которой мечтала всю жизнь. Но расхаживать в ней было особенно негде, да и опасно, поэтому она одевала ее в основном, когда ходила выносить помойное ведро или сдавать пустые бутылки; а чтоб не выглядело слишком богато, подпоясывала шубу простой веревкой.

Итак, у нее уже были некоторые денежки; она организовала ряд выставок Альтмана, (в частности, в Ленинграде, Москве, Новосибирске, Тбилиси); издание альбома его работ, выпуск книги воспоминаний о Малаховском…

Но основной страстью ее была организация всякого рода развлечений, веселья, застолья. У меня есть магнитофонная запись одного нашего разговора с ней. Она не любила записываться, и в ответ на мою просьбу, сначала отнекивалась, говоря «…я могла бы очень многое сказать, но я не хочу, я не создана… Я человек пиршественных столов, а не каких-то там…»

Поговаривают, что в юности, в мастерской Альтмана устраивались вечеринки, на которых художники были одеты, а их дамы раздеты. Не знаю, так ли это, но помню отрывок из ее рассказа, как они плясали на подмостках, украшенные сзади перьями и пели что-то вроде «Эй, Лукерья, вставь-ка в жопу перья, и будешь тогда точно, как павлин…»

Сидя за овальным столом со стопкой «ириновки» в руке я услышал историю о том, как в нее влюбился Шостакович. Они договорились встретиться на юге, в Одессе.

И.В. сидела и ждала его в ресторане на набережной, ничего не заказывая, так как у нее не было денег. Она предвкушала, как они будут ужинать вместе, и она, наконец, наестся. Вошел Шостакович, страшно расстроенный, и заявил, что у него только что в трамвае украли портмоне. Он сел за стол, и предложил И.В. заказать себе еду, какую она хочет. Понимая его положение, она взяла себе скромный салат и стаканчик сока. Когда же пришло время расплачиваться, Шостакович достал бумажник с кучей денег, и спокойно заплатил по счету. «Как же так, - спросила И.В., - ведь у Вас украли деньги?» – Так это портмоне с мелочью, а бумажник у меня остался, - объяснил Шостакович.

И.В. страшно на него рассердилась, и роман закончился, не начавшись.

А вот еще южная история, связанная на этот раз с Вертинским. Кажется, это было в Ялте. И.В. встретила «Колю Черкасова», который потащил ее на концерт Вертинского, а после концерта познакомил их.

Вертинский, известный ценитель женской красоты, моментально начал приударять за И.В., пригласил их в ресторан, где они довольно много пили. И.В говорит, что Вертинский долго рассказывал про свои приключения, не хотел никак их отпускать, но перебрал лишнее, «у него стала падать яичница изо рта. Наконец, мы с Колей сбежали, и у какого-то забора стали писать, и писали так долго, пока в земле не появились ямки».

И.В. в разговоре отличалась афористичной меткостью, любила неожиданные сравнения, любила давать новые имена. Дмитрия Малаховского, как я уже писал, она называла «Валей», меня окрестила «Леонтием»… Про знакомца братьев Пинцовых Мишу Гольденберга сказала «Он такой румянощекий! Укусишь, пойдут витамины, потекут…»; про литератора Самуила Лурье «…Он любит с дамами играть в дудку… Все, что я ни говорю, он говорит «Правильно!» или «Я тоже!». Это у него способ очаровать выработан!» После визита к Лидии Яковлевне Гинзбург: «У нее везде, даже в сортире, такая чистота, как у меня. Я даже ее халатик понюхала и поцеловала…Весь ее обиход для меня дорог. Брынза, водка, яйца под майонезом. Все милое, простое, легкое, но от души…»

Однажды мы с ней сидели и, беседуя обо всем понемногу, чудесно выпивали вдвоем, практически поровну. Я вышел от нее, ощущая себя основательно под градусом, а И.В., ясная и смешливая, кричала мне вслед с балкона «Леонтий, приходите скорей снова!». Алкоголь для нее был скорее удовольствием, чем суровой жизненной потребностью; она не любила больше всего серьезности и занудства, и люди без видимых «простительных» пороков настораживали ее. Вот идет разговор о баронессе Будберг: «Я ее застала в плачевном состоянии. У нее отказали ноги, она еле ходила. Она лежала в постели. Очень мне обрадовалась. Я, по-моему, ей какую-то книгу даже принесла. И она была… Давай водки, - сказала басом!» И практически без перехода - мне: «Еще для меня будет большое горе, если ты пить бросишь. Тогда не ходи ко мне!» Я –«Нет-нет, надеюсь, этого не будет.» И.В. – «Еще и курить, пить и потом за бабами ходить!» Пришлось дать ей честное пионерское, что я этого не брошу (правда, курить я все-таки перестал, но она меня простила).

С Вадимом, ее платоническим возлюбленным, она вела по ночам многочасовые разговоры, мурлыкая и нежничая, чем приводила в бешенство его матушку.

Как-то мы пошли с ней в гости к моему тогдашнему другу поэту Владимиру Дроздову. Все прохожие оглядывались! Она была в ярко-красном платье с накидкой, с палкой в руке; аристократический нос с горбинкой, взгляд победительницы мира…Володя пел и играл на гитаре; И.В. сказала – «когда он поет, у него рот напоминает бездонную пещеру!», а сам он «хороший, хороший, но «вьялый»!

Она рассказала нам, что когда ее полюбил Луначарский, то часто присылал за ней машину с шофером, чтобы привезти на обед в какой-нибудь ресторан.

Однажды на этой машине приехал его помощник, вошел, и с порога бухнулся на колени перед И.В. со словами: «Ирина Валентиновна, верните вождя народу!» В том смысле, что Луначарский настолько влюбился в И.В., что уже совершенно не может заниматься революционными делами, а только думает о ней!

Об Алексее Толстом мы услышали, что он был «ужасно физиологичен». «Однажды на каком-то балу он подошел ко мне, и знаете, что он сказал мне на ухо? Мне, как он сам говорил, невозможной красавице? – «Ирина, сейчас был в туалете – кал такой, что спускать было жалко!».

Я приносил ей иногда «самиздат», который она просила, например, «Записки об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской, стихи Бродского, прозу Солженицына…

Мы иногда обсуждали прочитанное, но скоро ее природная «воля к развлечению» брала верх, и начинался калейдоскоп любовных историй, смешных приключений, щедро сдабриваемых «ириновкой».

Как-то она взяла билет на пароход, идущий по Черному морю, но оказалось, что в ее каюте, где была всего одна постель, уже поселился какой-то мужчина. На ее негодование помощник капитана сказал ей: «О, не беспокойтесь, он с Вами ничего не сделает, он ведь член партии!»

На Рождество устраивалось какое-нибудь представление, а гостям преподносились небольшие подарки.

Обычно И.В. сначала читала молитву или отрывок из Евангелия, перед иконой зажигались свечи. Все этот делалось вполне серьезно, даже с каким-то благоговейным чувством.

Но скоро серьезность исчезала, И.В. вместе с «Валечкой» разыгрывали какую-нибудь смешную сценку (однажды она вышла в ночной рубашке с медным шлемом на голове, изображая модель из Дома мод), после чего все с удовольствием усаживались за стол. «Валечка» с Майей прекрасно пели романсы, Ангелина Алексеевна рассказывала тихим голосом (что раздражала немного И.В., так как она была глуховата) смешные истории из «жизни искусства», Таня даже однажды сплясала канкан, а моей специальностью были последние политические анекдоты. Но над всеми царила И.В., не выпускавшая из рук бразды правления. Большинство историй носило чуточку фривольный, декамеронистый характер, вся атмосфера была насыщена как бы любовным оттенком; И.В. говорила про себя «Я профессор, нет, академик любовных наук», и действительно, она очень хорошо ориентировалась в человеческих отношениях…

А время шло… Умерла Панечка (Прасковья Михайловна Дроздова), ее домработница, почти всю жизнь жившая вместе с ней. После проведения ветки метро, в стенке дома появились трещины, и ее заставили переселиться в соседний, что ее очень огорчило. Новую квартиру вскорости обворовали, правда, к счастью, работы Альтмана сохранились, но, как говорила И.В., «стащили даже мою косметику для своих девок». Братья Пинцовы эмигрировали в Америку, и переписка шла теперь через меня, так как я к тому времени уже наплевал на запреты КГБ.

Но все равно мы продолжали регулярно собираться за овальным столом в новой квартире; замаячила горбачевская перестройка, появились какие-то надежды.

Коллекционер князь Лобанов-Ростовский подарил ей ящик французского вина, которое мы с наслаждением распивали. Вадим прислал из Америки модные духи Poison, и она была очень тронута.

Когда мы перетаскивали диван на новую квартиру, И.В. рассказала, что недавно к ней пришел в гости старенький грузинский академик А., всю жизнь в нее влюбленный, и долго пристально смотрел на этот диван. «Я поняла, что он вспоминает, не на этом ли диване все было, а я даже не могла вспомнить, было ли вообще!»

Про другого влюбленного в нее персонажа она сообщила, что он клялся ей в вечной любви, а сам за время их разлуки успел дважды жениться. Когда же И.В. упрекнула его за это, ничтоже сумняшеся ответил: «Ну что Вы, И.В., это было всего лишь накожное удовольствие!»

События развивались с неумолимой быстротой. И.В, глубоко ненавидящая советскую власть, воспринимала происходящее с энтузиазмом, но и с некоторой осторожностью. Ее опыт взаимоотношений с НКВД, неясный для меня, о котором она иногда глухо упоминала, навсегда вбил в нее «оглядку через плечо»».

Но вот она подхватилась, и смоталась в Париж, потом в Соединенные Штаты, где увиделась с братьями; привезла фотографии – на Елисейских полях, потом в каком-то бассейне в купальном костюме – господи, какой она обладала удивительной жизненной силой, и как я счастлив за нее, что хотя бы в конце жизни ей удалось полетать по свету и увидеть старых друзей!

А здоровье все-таки пошаливало, жить одной было трудно, и она довольно часто ложилась в больницу. Помню ее в кардиологической больнице на Пархоменко, в госпитале для ветеранов… Везде она моментально обзаводилась друзьями, поклонниками и поклонницами из числа больных или персонала, везде ее любили. Она как-то удивительно легко вписывалась в непростой больничный быт. Я думаю, ее к тому же устраивало, что не нужно было думать о стирке домашнего белья, закупке продуктов, уборке квартиры, что было трудновато в ее возрасте.

Первый раз, когда я забежал к ней после работы, с портфелем, она кокетливо спросила: «Леонтий, а у Вас в портфеле что-нибудь булькает?» К сожалению, я не догадался взять с собой выпивку, но с тех пор, навещая ее, всегда прихватывал бутылку-другую сухого винца. И.В. вытаскивала заначку от больничного ужина, мы запирали дверь на крючок на всякий случай; иногда к нам присоединялся лечащий врач, иногда кто-нибудь из пришедших навестить ее друзей, и повторялся ритуал застолья – забавные истории, анекдоты, картинки больничного быта…Вот как она сформулировала наши отношения: «Мне ведь, как я и Вадиму сказала, от Вас ничего не нужно, мне Вас ни в постель валить, ни в ЗАГС тащить, а сейчас тем более. (Ей под 90 – Л.Р.) Мне ничего не нужно. Мне нужна беседа, мне нужна немножко приподнятая дружба. Какое-то, некоторое внимание, и хорошая оценка моих достоинств. Понимаете? Я Вам говорю совершенно откровенно, честно. А какие-то там шашни не нужны. Даже уже не говорю постель. Боже сохрани! Так неэстетично.»

Вот это «немножко приподнятая дружба» сохранялась у нас с ней до самой ее смерти в 1993 году.

У меня на книжной полке стоит копия статуэтки работы Альтмана, изображающая И.В. Нагая стройная женщина, устремленная вверх, к небу, с поднятыми плечами, с высокой грудью, вся – символ любви, вся – любовь.

Ей бы жить в эпоху короля Людовика – Солнце. Но «времена не выбирают»…

Примечания: 1.Впервые опубликовано в газете " Интеллектуальный капитал", №№ 4 и 5 за 2001 год, затем в журнале " Нева", №3, 2002 год.

2. Приношу благодарность Майе Ивановне Лютовой за целый ряд присланных ею фактических уточнений, которые я учел при подготовке текста для публикации в этой книге.